Георг Брандес
Густав Флобер

Полная версия

Иллюзия двойственна по своей сущности и потому вполне соответствует натуре Флобера. Призрак, помимо своего обманчивого свойства, прекрасен, – он обладает цветом и ароматом, питает дух и сообщает ему новые жизненные силы. Этой своею стороной он и пленил Флобера, поклонника красоты. Но далее – иллюзия пуста и ничтожна, часто нелепа, нередко просто смешна; и этою стороной она привлекала к себе Флобера-реалиста, человека, взор которого проникал в тайны душевной жизни и который любил разлагать все, созданное воображением, на простейшие элементы.

II

Но как Флобер стал таким, каким мы его видим уже в первых романах?

Отец его был знаменитый хирург в Руане, человек безукоризненно честный, добродушный и зажиточный. Он воспитывал сына с любовью и без принуждений. По сочинениям последнего заметно, что первым его приютом в жизни был дом врача. Он сам некоторое время изучал медицину, потом правоведение, но уже в школе с увлечением занимался литературой и на этом поприще сошелся с сверстником и другом, поэтом Луи Бульи. Он и остался другом его в течение всей жизни. Без сомнения, в изображение дружбы Фредерика и Делорье, в романе «L'éducation sentimentale», вошло много данных из жизни самого автора. Флобер, подобно Фредерику, приехал в Париж, 19-ти лет от роду, для занятий науками. Отец его купил загородный дох подле Руана, который потом по наследству перешел к нему. Он попеременно жил то в Руане, то в Париже, и в жизни его встречаются лишь два выдающихся события – путешествие на Восток, предпринятое им 30-ти лет от роду, потом другое – в северную Африку, перед окончанием романа «Саламбо». В Руане он любил заниматься науками и писать, в Париже он преимущественно искал развлечений. В молодости Флобер был усидчив в труде, а удовольствиям предавался страстно.

Темперамент Флобера гармонировал с его наружностью. Я видел его, правда, мельком. Но нельзя забыть этого Геркулеса с большими голубыми глазами, с румяным лицом, высоким лысым лбом и длинными усами, прикрывавшими большой рот и крупные челюсти. Он высоко держал голову, откинув ее немного назад, а живот слегка выдавался вперед. Он не любил ходить, но вообще любил быстрые движения, он размахивал руками, выкрикивал громовым голосом чудовищные парадоксы. Он был добродушен, как и все пылкия и сильные натуры. Его гнев, – говорит один из его друзей, – закипал и стихал как молочный суп.

Он возмужал в то время, когда французский романтизм процветал, и Флобер в школе испытал первые впечатления его. У него сохранились некоторые следы этого влияния не только в слоге и манере речи, напоминающей сердитый язык Теофиля Готье, когда он бранит буржуазию, но даже и в манере одеваться. Он любил носить большую шляпу с широкими полями, клетчатые брюки и сюртуки, плотно обхватывавшие талию; летом на родине ходил в широких штанах с белыми и красными полосками и в курточке, придававшей ему вид турка. Между его друзьями ходил анекдот, будто руанские буржуа, отправляясь гулять по воскресеньям, говорили детям: «Если будете вести себя хорошо, то увидите господина Флобера в его саду».

Л сказал, что главными событиями его жизни были два путешествия. Женщины не играли в ней той роли, как в жизни большей части писателей. Двадцати лет от роду он любил их как трубадур. В ту пору он нередко отправлялся за две мили только за тем, чтобы поцеловать в морду нью-фаундлендскую собаку, которую обыкновенно ласкала одна дама. Впоследствии в вопросе любви Флобер усвоил себе более грубые взгляды и приемы. Он любил анекдоты и рассказы в духе Рабле, а в сочинениях своих столь же холодно относился к эротическим иллюзиям, как и ко всяким другим. Но и в этой сфере, как и во многих остальных, в натуре Флобера заметна двойственность. Старый холостяк, страстный куритель табаку, сходившийся коротко лишь с мужчинами, он любил бывать только в том дамском обществе, где были красивые и не старые женщины. Очевидно, как по личному опыту, так и следуя общему убеждению, что особенное счастие редко дается людям, он держался того мнения, что для мужчины естественно и даже законно иметь в жизни лишь одну страсть, и то неудовлетворимую. Вполне гармонируют с этим слова, сказанные Флобером в последние годы его жизни. Это была шутка, но вместе с тем и горькая истина: «Бедные литературные труженики! Почему нам отказывают в том, что так легко дается другим? – У них есть сердце, а у нас – никогда и никак!.. Вот я повторяю вам еще раз, что я существо непонятое, последняя гризетка, единственный, оставшийся в живых, трубадур изо всего старого поколения их!»

Несмотря на все это, «непонятое существо» не обращалось к женщинам, чтобы быть понятым. Флобер боялся любви как напаси и бремени. За то дружба была его религией, и из друзей никто не стоял к нему ближе его первого, неизменного друга Булье.

Не знаю наверное, было ли талое время, когда независимые умы были в благоприятном настроении. Но эти оба юноши вышли на жизненное поприще в ту эпоху, когда буржуазия завоевала себе господствующее положение при Людовике-Филиппе и нашла свое поэтическое выражение частию в слабенькой, но честной пьесе «Ecole du bon sens», частию в комедиях Скриба. Время, которое им суждено было пережить, они находили ужасным. Романтизм пережил сам себя и выродился в каррикатуру. Считалось признаком хорошего тона прославлять здравый смысл и смеяться над поэзией. Вдохновение и страсть считались стихиями устарелыми и потому были смешны. Все, стоявшее выше посредственности, находили скучным. Оба юноши назвали эту эпоху эпохою медиократии, господства посредственностей. Они видели, как победоносная посредственность все увлекает за собою и уносит в вихре, подобно исполинскому мрачному смерчу.