Георг Брандес
Густав Флобер
Но ожидания были, напрасны: об авторе не было ни слуху, ни духу. Проходили годы, а он молчал. Наконец чрез семь лет Флобер опять явился с романом, и читающая публика стала в тупик. Здесь читатель переносится далеко от деревень Нормандии, а по времени – от XIX века. Пропавший было автор «Мадам Бовари» очутился на развалинах древнего Карфагена. В «Саламбо» он изобразил ни больше, ни меньше как Карфаген эпохи Гамилькара, – город с его цивилизациею, о которых не было известно ничего достоверного, и войну между Карфагеном и наемными войсками, не представляющую всемирно-исторического интереса. Читатели ждали романа с сюжетом из сферы брака, а вместо того их угостили древнекарфагенскою жизнью, культом Таники и поклонением Молоху, осадами и битвами, ужасами без числа и меры, описанием голодной смерти целого войска и медленной агонии ливийского вождя, взятого в плен.
Всего страннее то, что все это, никому неизвестное и недоступное для проверки, весь этот вымерший варварский мир изображен наглядно, с мелкими подробностями, и точность описаний такая же, как и в первом романе. Оказалось, что литературные приемы автора ни мало не обусловливаются свойством сюжета: они одни и те, же как в обработке этого колоссального и чуждого нам сюжета, так и прежнего, взятого из современной жизни. Автор сыграл с публикою злую шутку и ясно показал ей, как мало она его понимала. Если кто-нибудь считал его реалистом, привязанным к родной почве, тот мог видеть, как свободно чувствует себя Флобер под тропиками. Если кто-нибудь думал, что его занимает только жизнь мелких буржуа с её пошлыми и смешными сторонами, что его талант – фламандского пошиба, тому пришлось теперь узнать, что Флобер делится мечтами своей юности с людьми 1830 года и, подобно им, интересуется страстями древних людей и варварскими обычаями. Но и после появления «Саламбо» лишь очень немногие понимали, насколько Флобер в сущности разделял симпатии и антипатии коренных романтиков. Африканское солнце и восточный быт очаровали его при чтении Байрона и Виктора Гюго, а личные впечатления только усилили поэтическое увлечение. Запах кофе вызывал в его воображении картины странствующих караванов и он ел отвратительную пищу с священным благоговением, если она носила экзотическое название.
Флобер сделал все, что мог, чтобы создать нечто похожее на древний Карфаген. Но, как художник, он понимал, что тут дело не во внешнем сходстве, а во внутренней правде. Его изображение многим показалось безусловно правдоподобным; а когда высказано было сомнение в его соответствии с действительностию, давно исчезнувшею, то первый критик Франции при мне возразил: «Я думаю, что оно верно». Но Флобер сам открыто и смело выступил против скептиков. Он отвечал на нападки Сен-Бёва словами: «Вопрос идет собственно не о точности изображения, Я не обращаю внимания на археологию. Если колорит не тот, если мелочи подобраны неверно, если нравы не вытекают из религии, а события не объясняются страстями, если характеры не выдержаны, если костюмы не соответствуют обычаям, а здание климату, то моя книга неверна».
Это объяснение как нельзя более попадает в цель. Мы видим добросовестность художника и понимаем значение его слов. Произведение его не было, подобно многим позднейшим романам из древнего мира, маскарадом, в котором под античными костюмами скрывались новейшие страсти и понятия. Нет, здесь все было цельно, носило на себе одинаковую печать дикости и грозной силы. Любовь, хитрость, жажда мести, религиозность, сила воли – все это было не в духе нового времени.
Любовь поэта к истоке, очевидно, и здесь была столь же искрення и сильна, как и в первом романе. Но было смешно, в виду этого торжества над смертью и временем, говорить о фотографическом таланте Флобера. На основании этой книги можно было составить более верный взгляд на реализм его первого произведения. Ясно было, что Флобер не был слепым подражателем случайной действительности. Видно было, что точность в описаниях и сообщении данных коренится у него в особенной ясности воображения. Он видимо в равной высокой степени обладал двумя стихиями, составляющими сущность художественного таланта, – даром наблюдательности и даром созидания образов. Он любил и был способен изучать природу и историю, имел зоркий взгляд исследователя, от которого не ускользала ни малейшая связь между отдельными элементами. Здесь не могло быть и речи о фотографии. Изучение предмета есть нечто деятельное, живое; это – прозрение в сущность его, а копировка, напротив, нечто страдательное, механическое, не знающее различия между существенным и несущественным. Притом же у Флобера был темперамент художника, – та сила духа, которая перерабатывает и отливает в формы весь материал, добытый наблюдением и изучением. Эта-то деятельность и создает стиль. Ведь что такое стиль, как не чувственное выражение темперамента, как не средство, которым писатель заставляет читателя видеть вещи так, как он их видел. Стиль полагает различие между художественно-верным истине образом и удачным снимком, а такой стиль был всегда присущ Флоберу.
Едва успевал он собрать запас наблюдений и кончить подготовительную научную работу для какого-либо произведения, как они уже больше не интересовали его сами по себе и на очереди стоял вопрос об изящном изложении. Язык был все, а подготовка к книге была почти забыта, становилась на второй план. Флобер точен и на него можно положиться. Но он обыкновенно говорил, что это не заслуга, а просто долг чести, лежащий на писателе по отношению к публике, но что сама по себе эта правдивость не имеет ничего общего с искусством. Нет, – восклицал он громогласно, с сильным шестом, – единственная важная и долговечная вещь под солнцем – это хорошо составленная речь, такая речь, у которой есть руки и ноги, которая тесно связана с предыдущим и последующим и которая лелеет слух, если читать ее громко самому себе. Поэтому он каждый день писал понемногу, не больше пяти или шести страниц, взвешивал каждое слово, не любил повторений, однозвучных окончаний, шороховатостей; он преследовал повторявшееся слово на 30-40 строчках, даже избегал повторения одного и того же слова в предложении. Часто досаждала ему известная буква; он подыскивал такие слова, где её не было, иногда вел войну против r, если ему нужны были плавные звуки. Потом он прочитывал написанное вслух и пел зычным голосом, так что прохожие останавливались перед его домом. Многие считали его адвокатом и полагали, что он подготовляет судебные речи.
