Игорь Фомин
Свистопляска
– А мне какой прикол?
– Мля, будь пацаном, Фил. У меня своя «предъява» к этому гондурасу.
– Лана, с тебя – «пазырь».
Череп закурил, осмотрелся. Начнёт с избы, закончит парником. Яблони ещё надо порубать. Череп захватил с собой ломик. Он подошёл к дому и со всей дури высадил окно. От звона битого стекла по спине пробежали мурашки, в башке заиграл хмель. Череп открыл раму и залез внутрь. Первое что попалось на глаза – телевизор. Кинескоп рассыпался от мощного удара. Осколки разлетелись по ковру. Лом пошёл гулять дальше. Рухнул со стены семейный портрет. Череп поддал по нему ногой. Затем стал крушить сервант, посуду.
– Ну, мля, разошёлся – в окно пролезла морда Фила.– Дай я хоть чё нибудь раздолбаю.
– Успеешь…
Череп вошёл в раж и не хотел делить удовольствие. За двадцать минут он разбил всё что можно. А бешенство только нарастало. Череп перевернул постель, и принялся топтать одеяла и подушки. Содрал со стены ковёр. На тумбочке стояло фото какой-то тётки. Изорвал карточку на мелкие куски. Ударом ноги снёс со стола самовар. Выбежал во двор и с разбегу стал громить стеклянный парник. Тут присоединился Фил. Сломали яблони, распахали кроссовками грядки. Череп рванул к колодцу и начал опорожняться. Но всё было мало, чувствовался «недогон».
– Слушай, Фил – Череп тяжело дышал. – У нас там канистра стоит, тащи сюда.
– На хрен?
– Спалим всё на х…
– Ни хило! В ломы бежать только. И бензина жаль. 92-ой.
– Давай, тащи. Заодно пробей – всё ли чисто? А то Надюха бухая, проспит.
Фил припёр канистру и початую бутылку водки. Череп отхлебнул из горла. Затем пошёл по дому разливать бензин.
– Слышь, Череп, а этот коммерс нас не кинет? Он же только кипеж просил навести. А мы тут пожар замутили.
– Да мы его на бабки ещё выставим, сверх «заказа» отработали!
Закончив с домом, Череп понёс канистру в баню, выплеснул остатки.
– Я предупреждал гондураса, за базар – ответит!
Фил рванул в избу:
– Подожди пять сек, я пошманаю. Может, бабло найду.
Череп присел на заваленную яблоню передохнуть. Закурил, глотнул водяры. Тут осенило-нужен факел. Нашёл палку, обвязал тряпьём. Накапал из канистры.
Вскоре выскочил Фил:
– Не, полный голяк. Или он их закрысил куда-то, сука.
– Один хер спалим всё!
Череп зажёг факел. Тот вспыхнул как спичка. Постояли, полюбовались.
– Рашен форева! – заорал Череп и запустил его в окно.
Взметнулось пламя. Огонь в считанные секунды охватил избу. Кореша заорали от восторга.
– Эту я сам сделаю! – кричал Фил уже из бани. Он поднёс зажигалку к вафельном полотенцу и бросил на пол, залитый бензином.
– Всё, валим отсюда – Череп с пустой канистрой зашустрил к лесу.
Фил загляделся на своё произведение. Пламя занималось по стенам.
– Жесть! – оценил Фил и рванул за дружком…
Николай скинул стоптанные башмаки. Запустил ноги в речную воду. Обдало свежим ветерком. Ах ты, ёлки-зелёные! Захотелось вот так вот стоять и дышать – глубоко, с чувством. Ни о чём не думать. Или думать о хорошем. Мечтать. Всю жизнь он мечтал о сыне. Пришёл бы он сейчас, скажем, на побывку. Нет, лучше совсем пришёл, демобилизовался. Пока мать там гостей созывает да стол накрывает, они бы сюда, к воде. Здесь также тихо, хорошо. В душе у каждого сотня вопросов друг к дружке, но не торопятся, молчат, а куда торопиться? Николай достанет «беломорину», разомнёт маленько в пальцах.
– Сегодня, чего-то не спалось, всё ворочался… – начнёт он издалека беседу.
– Да я сам пока в вагоне ехал, искрутился.
– А Ленка твоя давеча пирогов нам нанесла. Дожидается. Небось и сам как на иголках? – улыбнётся отец.
– Есть маленько – улыбнётся сын.
А потом как дадут до того берега, до самой Рябиновки…
Николай вздохнул. Эх, жизнь…Почему-то у воды душа не рвалась в клочья, как дома, в избе. Была тихая грусть о непрожитом. Вспомнились слова из песни:
Ещё не скоро молодость,
Да с нами распрощается,
Люби, покуда любится,
Встречай, пока встречается.
Николай задумался, смахнул накатившую слезу. Ёлки, чего-то совсем раскис. А ну-ка, водные процедуры! Скинул с себя одежду, размял ноги и – в реку. Нырнул-вынырнул. В своё время, Николай частенько плавал «на расстояния». Соберутся, бывало, на островах с Витькой Желудковым, Лёшкой Сытиным и на спор: кто быстрее до старой пристани дочешет. С проигравших – уха наваристая, да анекдоты под «беленькую». У кого с анекдотами туго, можно про баб случаи рассказывать. Смешные и вообще. По этой части славился Витька. Все его истории начинались так:
– Помню, рванул однажды в город. Иду, значит, гуляю. Вижу – краля одна топает. Ноги хоть в райком, на трибуну ставь. Ага, думаю, интересный случай вырисовывается…
Короче, Витька всегда просыпался в чужой постели. Чего-то там «не хотели его отпускать, заманивали», а он потом «скрывался от алиментов». Врал интересно. Мужики любили послушать. Иногда чтобы подзадорить на новую историю, спрашивали, как бы невзначай: «Витёк, так сколько у тебя баб-то было?».
Тело охватила истома. Николай набрал воздуха в лёгкие и поплыл назад.
А вот он интересно рассказывать никогда не умел. Пригласили его однажды пионеры к себе на урок. Учительница просила поведать о своей жизни, как в колхозе трудился, как орден получал. Вышел Николай к доске, да…онемел. Ребятишки смотрят, ждут, уже и в ладоши хлопали. А он как бурёнка, тоже глядит на них, но сказать ничего не может. Волнение какое-то напало дурацкое. Мать вспомнил. Пронеслось тогда в голове: жаль не дожила, не увидит, как пионеры его слушают. На глаза слёзы навернулись. Стоит, молчит. Уже матом себя крыл – не помогает. И тут, в тишине, одна девочка вдруг засмеялась. Николай словно из оцепенения вышел, взглянул на неё и тоже прыснул. За ним – весь класс с учительницей. Потом Николай предложил:
– А давайте, я вам нарисую, как комбайн устроен?
– Рисуйте…– махнула рукой учительница.
Вода хорошо прогрелась за утро. Солнце жарило – дай Бог. Николай вышел на бережок, разлёгся на травке. Опять жадно глотал речной воздух. И курева никакого не надо. Хорошо бы вообще бросить. Пробовал сто раз – ни черта не выходит! День крепится, другой. Желание отгоняет, белый свет не мил. А потом плюнет, сделает самокрутку, да как затянется. Ох ты, ах ты! До чего же приставучая зараза!
Под эти мысли Николай задремал. «Не сгореть бы…» – ещё подумал, нащупывая рубаху.
Но вскоре проснулся. Показалось, будто за плечо дёрнули. Полез в башмак, достал из нутра часы. Хо-хо, полтора часа загорал. Будет сачковать. Николай подошёл к реке, ополоснул лицо, и тут вдруг почувствовал запах гари. Обернулся. Из-за пригорка валил густой дым. Не помня себя, кинулся к дому. Выскочил на дорогу, и сердце сжали чьи-то ручища. Не поверил. Глаза старые, всякое может привидеться. Чужими ногами добрёл до места. Сухо и зло трещало дерево, объятое огнём. За домом пылала баня. Вокруг-ни души. По щекам побежали слёзы. Николай кинулся к колодцу и тут же отпрянул. Обдало жаром, как из печки. Тогда стал рыть пальцами землю и кидать горстями в пекло. Земля больно вонзалась под ногти, но он не чувствовал…
Дознаватель райотдела Шамов рисовал в блокноте стихийную композицию, состоявшую из рваных, изломанных фигур. Начал с большого треугольника, на него принялся громоздить всякую всячину. Получалось вроде башни. Ручка нервно выводила психоделический натюрморт. Чтобы придать этой белиберде хоть какой-то смысл, Шамов подписал внизу: «Las Vegass». Бросил ручку, встал к окну и закурил.
Сегодня у него был день рождения. Двадцать восемь. Вечером ждали дома, намечалось застолье. Жена обещала удивить каким-то блюдом. Интересно, чем? Окорочка в майонезе что ли сделает? Неплохо бы. Страшно захотелось опрокинуть рюмку, закусить «крабовым». Для начала. Шамов опять сел за стол и стал разглядывать абстракцию. Бред собачий…Сегодня надо пораньше смыться.
В органы Шамов пришёл после юридического. В старших классах загорелся мечтой стать адвокатом. Насмотрелся тогда американских триллеров. Хотел иметь шикарные апартаменты, кувыркаться с сексуальными клиентками, и громить в суде тупорылых прокуроров, спасая невиновных. Всё казалось просто. Главное – поступить на юрфак. А поступить было сложно, конкурс – 20 человек на место (коммерческих вузов в те годы у них ещё не открыли). Народ быстро почуял, кто гребёт деньги в капиталистическом обществе.
– Даже не суйся! – сказал ему отец.
Он сам работал на машиностроительном заводе, в должности начальника ПТО (производственно-технического отдела). В родне, состоящей из работяг, считался чуть ли не министром. «В люди Михаил выбился» – говорили родственники. Однако во внешнем мире отец был такой же нуль, как остальные Шамовы. И помочь с поступлением не смог. А ведь по пьяни хвастался знакомствами, связями. Как дошло до дела – спёкся.
Выручила мать. Она была зав.отделением в детской поликлинике. Знала некоего Потапова, который курировал в мэрии строительный департамент. Кого-то она у него лечила. Потапов свёл её с братом декана юрфака. Короче, всё устроилось. Сколько родители тогда выложили, он не интересовался.
Учился, получил диплом. Потом тыкался в разные конторы. Но там уже кто-то сидел на его месте. И здесь без хорошего «толкача» было не пролезть. Люди посоветовали – начни с органов, изучи всю изнанку, наберись опыта. А когда будешь знать все ходы и выходы – с руками, ногами оторвут. И вот он уже четыре года как в полиции. За это время его юношеский романтизм поутих. Насмотрелся на этих адвокатов. Шестёрки…И чем круче клиент, тем крепче поводок. Бегаешь как савраска. А здесь, в ОВД, он – власть, сила. Шамов полюбил внушать страх и трепет, когда ёрзают перед ним на стуле, выкручиваются, а он смотрит так спокойно, улыбается и вдруг…хрясь по столу кулаком: «Хватит мозги ебать!». Однажды ехал в автобусе. Подходит контролёрша, хорошенькая такая стервочка.
– Вы обилечены?
Шамов усмехнулся, не спеша вынул красные корочки.
– Ой, простите, молодой человек.
– Да всё нормально!
Вдруг на остановке залетает орава гопников. Стоят бухие, с пивными банками, понтуются. Проезд оплачивать, естественно, не собираются. Один начал клеить контролёршу. Ржёт на весь автобус. Саша Белый, мля. Шамов срывается, тычет корочку ему в рожу: «Слушай, ты, мудак, сейчас берёшь своих отморозков и валишь на хрен. Если мне ещё раз попадёшься, так разделаю – папа, мама не узнает». Вау! Это было что-то. Пассажиры едва не захлопали. Одна тётка даже прослезилась. А контролёрша «поплыла». Бери за ручку и веди в постельку. Жаль, мобильный не спросил. Сидел весь такой герой. Переиграл малость.
Поначалу его занимали эти игры в «крутого полицейского». Чувствовал себя избранным. Девочки строили глазки, кокетничали. Особенно, если при полном параде гарцуешь. Но ему же, супермену общественного транспорта начальство устраивало периодические головомойки. Сослуживцы фамильярничали, по-свойски подкалывали. В отделе он был как все. Обычный «летёха», у которого коллеги стреляют сигареты. Ни лучше, ни хуже остальных. Шамов. Нуль, пешка, Вася Пупкин. Разве это власть?
А зарплата? Любой занюханный коммерс получает в разы больше. Жена тоже бюджетница, учитель географии в школе. Живут от зарплаты до зарплаты. Скандалят, когда с деньгами напряги. А сосед-водила евроремонт себе в хате отгрохал. А ведь судимый, гнида. Сволочная житуха. Даже если не брать барыг, простые работяги больше имеют, чем он. Сверхурочные всякие, премиальные, где-то шабашат. Нервов – никаких. Нажимай свои кнопки, да кури. Отпахал восемь часов – со спокойной душой иди домой. Водку жри или бабу тискай – выбор за тобой. А у него, у Шамова, что? Один алкаш порежет другого, тебя среди ночи дёргают из тёплой постели. Надо, Шамов, надо!
С карьерой – полная хрень. Одни погоны чуть ли не каждый год меняют, на «бэхах» разъезжают, другие – разгребают всякое дерьмо и добираются до работы общественным транспортом. Ладно, хоть бесплатно. Пока.
Чтобы отвлечься от депрессивных мыслей, которые всё чаще давили на психику, Шамов стал читать заявление старика-погорельца. Через пятнадцать минут он должен сюда нагрянуть. Здесь дело ясное, беседа не затянется и можно пораньше улизнуть. «Заява» – лажовая, дураку понятно. «Всю жизнь работал в поле, на комбайне…Ага, ещё про доску почёта напиши!…Имею орден за заслуги…И чё? При коммунистах всем давали ордена, грамоты, только ходи на демонстрации, носи лозунги…Растил хлеб…На кой хрен это-то писать? Чё за народ! Можно подумать всё на халяву делал. Зашибал ведь, мама не горюй! Комбайнёр…».
Шамову расхотелось перечитывать чужое нытьё. Своих проблем – докуче. Он взглянул на часы. Сейчас припрётся. Пенсионеры не опаздывают, старая закалка. И тут в дверь постучали.
– Входите – крикнул Шамов.
– Здравствуйте, я – Кречетов.
– Да, да…Проходите, садитесь.
– Дом у меня сожгли.
Шамов заранее сделал обреченный вид, чтобы старик не питал никаких иллюзий.
– Читал. А с чего вы взяли что ваш дом сожгли?
– То есть как это, я ж написал?
– Ну вот так. На чём построены ваши обвинения? Вы, что видели кого-то? Можете свидетелей представить, улики?
– Да я ж говорю, купался я. Выбрали момент, проследили. Они в этих делах умнее нас с вами. Ворьё. Как приехали, мы сразу сцепились. Хотели солдатский памятник на металлолом пустить…
– Вот вы сейчас о чём вообще говорите? – Шамов начал раздражаться. – Я вас прошу привести доказательства. У вас, судя по всему, их нет. Пожарных вы не вызывали, милицию тоже. Из всех улик-куча пепла. Но это не улика. Одни домыслы и соседские разборки. Что прикажете суду предъявлять?
– Откуда ж я знаю? Вы же милиция. Следы, наверное, должны быть. Собак привезите у которых нюх поострее.
– Ну да, собак привезите, кошек – ухмыльнулся Шамов. – Вы сколько землю пашете?
– Я? С малолетства.
– Ну?
– Что?
– Вам нужны мои советы по колхозной части? Нет. Зачем же вы мне советы даёте? Думаете, здесь дураки сидят, без вас не разберутся.
– Дык, разбирайтесь. Я что, против?
– А я оснований не вижу для заведения дела. В лучшем случае, ещё один «глухарь» на себя повесим. С вас как с гуся вода, а нам – выволочка от начальства. Да и вообще, будем откровенны. Маленько вы тогда приняли? Было дело?
– Это врёшь. Двадцать лет уже не прикасаюсь.
– Ну допустим. Просто заработались, зашвырнули окурок куда попало. Чисто по – русски. А потом на реку пошли освежиться. И вышло, что вышло. Дальше «соображалка» заработала. Дом не застрахован, материальный ущерб никто не возместит. Если представить всё как поджог и повесить на пацаньё, с которым у вас напряги, можно кое-что поиметь. Прилетает наряд, их за шкварник в милицию. Родители, естественно, к вам: «Помогите, заберите своё заявление. Они у нас единственные-любимые, а им срок светит». Вы называете сумму. Детишки выходят на свободу к папе, маме. Вы покупаете новый дом в нормальном месте, подальше отсюда. Что ж, чисто по-человечески я могу вас понять. Каждый выживает, как может.
– Дааа, зря я сюда притащился. Думал, помогут…Старый дурак. Да и что за беда – домишко сгорел, халупа. Чё мараться-то?
Шамов облегченно вздохнул. Разговор получился даже короче, чем он ожидал. Снова мелькнула мысль о «крабовом» и рюмахе водки. Каждому – своё.
Николай вышел из отделения в чужой вечерний город. Идти ему было некуда.
Ночь после пожара он провёл в заброшенном доме деда Семёна. Из всей одежды осталась лишь та, в которой пошёл тогда на реку: рубаха, трико да башмаки. Нашёл в избе какую-то спецовку, тёртую-перетёртую. Расстелил на лавке, прилёг. Голова раскалывалась. Ещё утром у него были дом, сад, пасека. Во дворе играл Тимоха. Огонь унёс не только родное существо, но и память – фотокарточки Лиды, матери, друзей. В той же шкатулке лежали медали, его и деда Семёна. Были кое-какие сбережения, собирался покупать новый велосипед. А теперь – никого, ничего. Только едкий дым, пропитавший всё нутро, да перед глазами пламя мечется.
Тогда, на пожаре, он схватил горящую головёшку и кинулся к чужакам. Сердцем чувствовал – их «работа». Хотел всех поубивать. Ворвался в дом, а там – никого. Зассанные матрасы, срач, бутылки кругом. Смылись, мрази.
Николай занял у Степана-пасечника из соседней деревни пятьсот рублей, и утром рванул в полицию, на попутке. Думал, по горячим следам прижать сволочей. Написал заявление, потом три дня ждал вызова. Места себе не находил. И вот оно как обернулось – «не вижу оснований». Всё дед, ложись в могилу, помирай.
Николай пошёл по городским улицам, не зная, куда и зачем. Смотрел на прохожих – те либо не замечали, либо встречали холодным взглядом. «Как же так? Неужто совсем не осталось добрых людей? А может, если б знали, помогли?» Так захотелось, чтобы кто-нибудь хлопнул по плечу, сказал радушно:
– Что же, ты дед раньше молчал? Давай-ка присядем, всё вместе обмозгуем.
Он шёл и шёл, надеясь, вдруг, в самом деле, остановят. Начнут расспрашивать. Но городу было не до него. Вечер пятницы растекался по проспекту. Народ спешил в кабак, к телевизору, к холодильнику. Поздно вечером Николай добрался до семеновой избы. «Как дальше жить?» – задавал он себе один и тот же проклятый вопрос, и не находил ответа…
– Общий подъём! Советская власть пришла…
Николай с трудом продрал глаза. На него глядел какой-то мордатый мужик с усищами.
– Привет с большого бодуна! Как здоровьице?
– Тебе кого?
– Угадай…– усатый прошёлся по избе, заглядывая по углам. – Всё, отец, собирай манатки.
– На кой?
– Поди-ка сюда – усач подозвал к окошку. – Вон, видишь, бульдозер дожидается. Сейчас ещё три подъедут. Улавливаешь?
– Деревню что-ли ломать собрались?
– Реконструировать. Поэтому включай третью скорость и вали отсюда. В городе вашего брата много. Нальют, обогреют.
– Итит твою мать, ты за кого меня держишь? – Николай хватил кулаком по столу.
– Вот этого не надо. А то я добрый, добрый, но бью чисто. Одного раза хватает, не жаловались.
– Я здесь родился, жизнь прожил, а ты меня бульдозером…
– Не усугубляй, отец – скривился усатый. – Наше дело маленькое, пролетарское. Попробуй не сделать – за я..ца подвесят. А у меня дети растут, кто их кормить будет? Петя-сосед?
– Куда ж мне идти прикажешь? Дома нет, спалили. Видел пожарище?
– Да разуй глаза! Здесь разворачивается большая стройка. Усадьбу одному мажору будем возводить.
Николай рухнул на стул.
– Что ж это делается? Ведь сколько лет по-человечески жили!
Усач пожал плечами.
Половина пути пройдена. До соседней Рябиновки осталось четыре километра. Николай присел передохнуть. Хотелось курить как никогда, да вчера последнюю кончил. Машинально полез в карман. Пальцы погрузились во что-то колкое. Махра…В семёновой спецовке обнаружился и обрывок газеты. Николай развернул пожелтевший лист – «районка», от 20 мая 1971 года. Глаза пробежались по строчкам.
«В колхозе «Светлый путь» у комбайнёра Виктора Желудкова и его супруги Татьяны появились на свет сразу три дочурки. Счастливые родители уже определились с именами, малышек назвали Вера, Надежда, Любовь. Правление колхоза выделило семье Желудковых новый дом современной планировки, а также телевизор «Рекорд».
– Витьку щас только телевизеры смотреть, четырёх баб на шею посадил! – съязвил тогда дед Панкрат.
Николай впервые за эти чёрные долгие дни улыбнулся. А он уж думал больше не доведётся. Нет, у него кое-что всё же осталось. Воспоминания…Их не сожгут.
Он встал, отряхнулся и пошёл дальше. На берегу реки деловито сновала коренастая мужицкая фигура. Степан-пасечник коптил рыбу.
– Бог в помощь! – приветствовал Николай. – Принимай погорельца. Буду к тебе в жильцы набиваться. Не прогонишь?
Степан обернулся, и его загорелая физиономия растянулась в улыбке:
– Здорово, Коля…
НЕДОМЕРОК
Васька Клюев с детства это заметил. Все растут, а он недомерок какой-то. В роду Клюевых великанов, и впрямь не было. Что дед с бабкой, что мать с отцом – не больше 165 см. «Семейка лилипутов», шутил батя по-пьяни. А Ваське, между тем, было не до шуток. Какие только кликухи не придумывали пацаны в школе: «мелкий», «клоп», «шкет», «глиста»…Васька и на турнике болтался, и прыгал до потолка, и в баскетбольную секцию несколько раз пытался пролезть (не взяли). В армейке тоже хлебнул за свои «сто шестьдесят». Прапор Чумаков, по кличке «Чума», сколько раз его перед строем изводил:
– Зря тебя мама родила, Клюев, ой, зря… Не надоело глядеть снизу-вверх на людей? Гляди, пацаны, вон, стоят, ржут над тобой. А хрен ли не ржать? В цирк тебя надо отдать. Там карликов любят. Там их кормят, поят…и хорошо поят – водярой! Иди в цирк, ёб ты…Потом «спасибо» товарищу прапорщику скажешь. Вспомнишь меня по-доброму…
У Васьки в глазах стояли слезы. Хотелось от души плюнуть в сытую и глупую харю, которой природа одарила Чумакова. Обиднее всего, что прапор-сам был здоровяк, под два метра, частенько играл бицепсами на публику. Когда напьётся в «хлам», любил посреди ночи, как бешеный бык, ворваться в казарму, и гонять солдатиков, раздавая «люлей» направо-налево. Молодняк разбегался кто-куда, ну а тем, кто не успел…Бывало, двух-трех пацанов, после такого «набега», наутро относили в лазарет. Ваське однажды тоже досталось. Чумаков срезал его ударом в живот, и далее «обрабатывал» сапогами, когда Васька пытался встать с пола. Никто на «Чуму» не стучал, боялись. Прапор доводился двоюродным братом командиру части. Чувствовал себя Чумаков в армейке, как в санатории ЦК КПСС. Работой себя не утруждал, зато «льготы» – все, на блюдечке! Чё-повкуснее из солдатских посылок – ему, деньги от родственников служивых – ему, курево – какое хошь! Водка, коньяк, пивасик – вся часть моталась в город туда-сюда как электровеники, в любое время суток. Шли к нему с подношениями, как к хану Золотой Орды. Потом, уже после дембеля, Васька узнал, что Чумакова пырнули ножом где-то в городе – ходили слухи, что кто-то из «местных» отомстил, за избитого родственника.
После армии, Васька пошёл на арматурный завод. Отец с матерью хотели, чтобы сын поступил в техникум, лучше, в институт. Как раз в ту пору стали появляться коммерческие вузы, поступить было проще простого – главное, плати. Но Васька, закоренелый троечник, к науке был равнодушен. Правда, по настоянию отца, пошел-таки на курсы наладчиков ЧПУ. Просидел денек, промаялся, и плюнул – ну, не лежит душа! И продолжил слесарить на арматурном…Слесарь из него-хоть куда! За маленький рост уже никто не пенял, уважали Ваську «за руки». Правда, иной раз, мужики посмеивались над тем, как мелкий Васька отчаянно спорил с начальником цеха Заболотным – высоченным мужичиной, да ещё кило под сто весом. «Слон и моська!» – шутили в бригаде. Но в глаза Ваське за рост – никто ни слова. Знали – больная это тема для него.
Тут ещё другая напасть – влюбился Васька. С первого взгляда – как будто «под ложечку» кто-то саданул со всей дури. Он её увидел в заводской столовке. Шел с подносом, чё-то напевал, думал о всяком-разном, и тут – она! Высокая, красивая Анжела. Менеджер по персоналу с третьего этажа. Длинные ноги на каблуках. Блондинка с ярко-красной помадой. Виляет так, что сердце колет. Красивая – не то слово! Такую хочется украсть – и увезти на необитаемый остров, прожить с ней до ста лет душа в душу.
– И увезу! – решил Васька. – Моя!
Уже вечером рванул на рынок, выбирать рубашку.
– Какую вам, молодой человек? – спросила продавщица.
– Самую красивую! Подороже… – заявил Васька.
– Тут все у нас элитные, фабричные, из Турции же завоз, не откуда-нибудь…Правда, на ваш размер, надо смотреть.
– А причем тут мой размер?
– Ну, у нас «элечек» и «эмочек» много. А ваш размер – S.
Васька проглотил ком в горле.
– Неужели ничего нет? Мне на свадьбу…– соврал он.
– Минуточку…
Продавщица как-то сострадательно посмотрела на Ваську, и прониклась, что ли. Поверила она ему с этой «свадьбой», нет ли – кто знает? Но нашла она ему отличную рубашку, даже бегала в соседние ларьки, за новыми. Перемерили они тогда штук десять рубах. Наконец, выбрали одну – голубую, в полоску, приталенную.
– Вы такой представительный мужчина в ней! Богато смотрится! И не мнётся! – похвалила продавщица.
Васька глянул на себя в зеркало – хорош! Даже снимать не охота.
– Беру!
На следующий день, после смены, которая закончилась в четыре вечера, Васька пулей метнулся в душ, помылся на совесть (специально, купил мыло подороже) и аккуратно, нежно достал голубую рубаху из белого пакета. Она ещё была завернута в целлофан. Оделся, причесался, брызнул одеколоном на волосы. Надел туфли на высоком каблуке (мать как-то подарила на день рождения, он их держал для «особого» случая).
– Куда это ты, такой красивый? – спросил Сашка Орехов, из бригады.
– Да надо, кое-куда пригласили…
– Смотри, предохраняйся! – заржал Сашка.
«Конторские» заканчивали работу в пять вечера. Васька вышел за проходную и пошел по аллее, а потом свернул к пресс-центру, где расписывались достижения завода. Встал, начал «изучать» достижения. Ждать оставалось ещё полчаса.
«Как подкатить-то?» – в сто первый раз спросил себя Васька. Так прикинул, этак. И ещё с десяток вариантов крутилось в васькиной голове в эти минуты, «перед стартом». Эх, жалко он не Романыч! Есть у них в бригаде мужик такой, Романыч! Вот болтун, так болтун. Что интересно, не зануда, нет. Мужики любят его послушать. Да, уж Романыч бы не мялся сейчас…Настало пять вечера, из проходной потянулись «конторские». Васька отвернулся к пресс-центру и краем глаза стал наблюдать. Вот пошли с бухгалтерии, с расчётного, вот – кадровички. А вот – и Анжела! В красном платье, улыбчивая, счастливая. У Васьки душа ушла в пятки. «Ни хрена не получится! Кто я ей?» – подумал Васька, и ещё глубже уставился в достижения завода. «Ну давай, нюня! Пацан ты или баба?» – будто кто-то заорал Ваське в ухо. Анжела прошла мимо него к трамвайной остановке. Васька на ватных ногах, на автомате, без единой мысли, поспешил за ней.
– Простите…Можно на две секунды? – начал Васька с каменным лицом, не веря в успех мероприятия.
– А что такое? – Анжела обернулась и одарила улыбкой.
– Я…это…тоже арматурного. В цеху работаю…бригадиром. Можно познакомиться с Вами? – на одном дыхании сказал Васька, как будто прочёл заученный текст и встал, как на расстрел.
– Вы знаете, я очень тороплюсь. Давайте в другой раз? – ответила Анжела. – Без обид…
– Хорошо! – Васька кое-как улыбнулся, лицо не слушалось. – Простите…
Анжела заторопилась к остановке.
В следующие дни он стал подгадывать обеденные часы так, чтобы пересечься с Анжелой в заводской столовке. Работяги обедали в одиннадцать, ИТР – на час позже. Васька намеренно придумывал срочную работу, чтобы не ходить на обед со своими, ближе к двенадцати завершал «форс-мажор», и с чистой совестью летел в столовую. Старый мастер Михалыч сразу почуял какие-то «фигли-мигли», как он любил выражаться. Но Васька у него был на хорошем счету, и вопросов ему пока не задавал. Мало ли, что у человека? Надо будет – сам скажет. Васька же скидывал спецовку, и в чистой рубашке направлялся обедать. Сначала они просто переглядывались с Анжелой. Здоровались. Потом как-то в очереди встали вместе. Васька осторожно двигал поднос вслед за Анжелой. Даже сказал пару фраз, типа «хорошо тут кормят». В другой день открыл ей дверь в столовку, когда она шла с подругами. «Какой галантный!» – удивилась одна из пожилых кадровичек. А однажды помог Анжеле донести нагруженный поднос, когда она пришла с перевязанным пальцем. Ваське стало казаться, что между ними возникает симпатия. И, чего греха таить, начал он мечтать: свадьба, семья, дети…Тут отец еще завел пластинку:
– Жениться тебе пора, Васька. Тридцатник уже. Погулял, хватит…Внуков давай!
Да кто гулял-то? Васька никогда в бабниках не числился. Ну, был у него один роман, с разведенкой Викой. Жить вместе не жили, но встречались какое-то время. Васька дарил сыну Вики машинки. Но потом она решила уехать в Адлер – к сестре. И всё, на этом их «любовь» закончилась.
Каждое утро Васька летел на работу, как на праздник. Вообще, он изменился. Модельная стрижка, свежие рубашки, туфли до блеска. Часы наручные купил. Совсем перестал закладывать. Отец всё гадал: закодировался или в секту подался? Васька сам чувствовал – эта любовь его изменила, перевернула, окрылила! Он стал даже подумывать о поступлении на курсы наладчиков, да что там на курсы – в техникум, в институт! Казалось, ещё чуть-чуть, неделя-другая, и начнется новая, счастливая жизнь. Ведь сколько раз Анжела смотрела на него, он – на неё. Ещё немного, и…
Как-то, в день получки, бригада Васьки двинула в «летник», после смены. За «стаканом» завязался оживленный разговор. Как это часто бывает, мужики, которые давно обзавелись семьями, стали учить уму-разуму молодняк. В бригаде было трое холостяков: Васька и ещё двое парней. Заспорили: на какой бабе из заводских лучше жениться? Перебрали всех цеховых, добрались и до «конторских». Тут вмешался Романыч:
– В бухгалтерии бабы-скучные, злые…Как ни зайдешь в расчетный – на тебя волком смотрят. Да некрасивые все, бляха-муха. Вот в «кадрах» ещё можно посвататься. Особенно есть там одна такая, высокая, смазливая, как её?
– Анжелка что ли? – тут же оживился Сашка Орехов. – Хороша соска! Но…уже занята!
Ваське будто в челюсть «прилетело». Рука дернулась и смахнула со стола пачку «Явы» Романыча.
– Кем занята? – только и промолвил Васька.
– Да все уж знают – её Лебедев трахает, наш финансовый. Бабы говорят, он её и пристроил в кадры…
– Вот сучка! – заржал Димон-шлифовщик. – Видать, хорошо подмахивает.
– Так этот Лебедев женатый, кажись? – спросил Романыч. – На дне завода я его с женой видел. Шашлык, помню, жрали…за директорским столом. Ещё коньяк дорогой им туда организовали, мля…
– Женатый, и чё? – даже удивился Сашка. – Когда это мешало?
– Ну так-то, да… – согласился Романыч.
– Чё, еще говорят? – как бы, между прочим, спросил Васька.
– Да я не особо в теме…А! Типа говорят, в Тайланд вместе ездили. Это мне Ленка из их отдела рассказывала.
– Ух, как он её там жарил весь отпуск – не унимался Димон. – Я бы сам вставил…
– Пасть завали, обезьяна! – завелся Васька.
– Ты чё, баклан? – пошел «в ответку» Димон.
Васька заехал Димону в правую скулу. Мужики бросились разнимать. Подлетела охрана «летника» и всех стали выталкивать на улицу.
– Попили пивка… – подвел итог Романыч.
Дома всю ночь Васька промаялся без сна. Шарахался по своей комнате, и всё думал, думал. «Эх, выбросить бы эту дуру из сердца!». Но уже к утру он принял другое решение.
– Дайте мне сто красных роз! – заявил Васька в цветочном переходе.
– Сто роз? – приятно удивилась продавщица будущей выручке. – Сделаем! Только не сто, наверное, а сто одну…
– Да, сто одну…Покрасивее! Красных! Свежих!
