Ирина Евгеньевна Красова
Месседж
На выставке возле картин толпятся иностранцы, скорее всего голландцы, и мое пристальное внимание к картине вызывает у них явное неодобрение, неловкость и беспокойство. Неловкость связана с сюжетом картины, ведь в современной Европе все должно быть достойно и безукоризненно.
Не обращая внимания на окружающих, всматриваюсь в картину, чтобы лучше рассмотреть лицо священника.
– Лицо священника такое характерное и так похоже на Прасковью Георгиевну, сестру моего деда. Бывают ли в жизни случайные совпадения? Я помню ее шестидесятилетней старухой с совиным носом, гладким без единой морщины лицом и выражением долготерпения. Удивительно похожая на священника с картины, невысокая с крепкими ногами и странным выговором, перед каждым существительным она вставляла артикль – “зе”.
– Какая странная, неправильная речь, – думала я, впервые встретившись с ней в далеком вологодском селе – Ёрга.
ERGO в 1650 году пишет картину, в центре которой – священник. Священника собираются убить, убить слугу Господа. Грех ли так поразил художника в том мире, где человеческая жизнь ничего не стоит, или картина стала свидетельством каких-то невероятных событий? Вероятно, произошло какое-то чудо в глазах современников, как-то связанное с сюжетом картины.
Вспомнился поступок Магеллана, который, выбирая наказание для бунтаря Картахены, оставил его в пустыне, сказав:
– Пусть Бог решит, что дальше будет с ним.
Вероятно, было принято решение, подобное этому.
Но какое?
Наклоняюсь над табличкой с именем автора:
– Энгелберт Эрго (1620-1667г.)
Один год отделяет дату смерти художника от 1666 года – даты Конец Света, которого с ужасом ждала Европа и весь христианский мир.
В жаркое лето1647 на Лондон обрушилась эпидемия бубонной чумы, в неделю умирало больше двадцати тысяч человек, люди бежали из города, из страны. Малый ледниковый период, наступивший в Европе 1645 году, усиливал страх перед датой Конца Света. Вероятно, в эти годы произошли события, поразившие воображение художника, которые он запечатлел в картине «Долготерпение», датированной 1650 годом.
Оторвав взгляд от картины, пытаюсь осмотреть экспозицию в зале. От великолепной живописи голландских художников захватывает дух, все картины выставки подобраны так, что имеют назидательный подтекст, олицетворяя добродетели или обличая пороки людей, наставляя родителей в воспитании потомков. Но мысль о тайне скрытой в картине ERGO, не дает покоя. Долготерпение перед поработителями или что-то другое?
Снова возвращаюсь к картине и, вглядываясь в фигуру священника, ощущаю непреклонную решимость двух господ в дорогих испанских одеждах, не оставлять в живых свидетелей разграбления. Посмеют ли они поднять меч на святого отца или, искушая Бога, придумают какую-то особую казнь для него. Очевидно, что они не бросят его, как библейских святых, на съедение львам, в Голландии со львами проблемы; их изысканная одежда заставляет предположить, что они избирают что-то более утонченное, например, казнь – испытанием на выживание.
– Священника отправят в непроходимые болота проповедовать слово Божье, – догадываюсь я, – если он истинный слуга Господа, то выживет.
Странно, но буквы в названии села Ёрга, родины моего деда, и ERGO, практически одни и те же.
Картины со всех сторон торопятся рассказать свои истории, но любоваться ими можно лишь на отдалении. Как болото – они красивы только издали, приблизившись к ним, они затягивают человека и не отпускают. Информационная мощь образа непостижимо проникает в душу, совершая свою работу. Как много слов надо употребить, чтобы рассказать о маленьком кусочке холста, которому художник доверил свои мысли. Какой безумец повесит этот кусочек хоста в свой дом, наполнив его болью и страданиями, струящимися из полотна картины. Великие полотна подобны бриллиантам, которые вершат судьбы своих владельцев, благоразумные же создают музеи, дабы не обременять себя их информационной кармой.
Великолепная лестница вывела меня из объятий "великих голландцев" в фойе музея. Я надела пальто, вышла на улицу, с удовольствием вдохнув осенний воздух, свернула на Волхонку и вновь вышла к Александровскому саду.
В картине « Долготерпение» ERGO была какая-то тайна, странным образом связанная с рассказами бабушки о далеком селе Ёрга в Вологодской области. Всю жизнь она мечтала вернуться туда, ее мечта о Ёрге была мечтой, о земле обетованной, лицо ее начинало светиться радостью, когда она вспоминала годы, прожитые там, в семье мужа в двадцатых годах прошлого века.
– Там нищета и запустение, – говорили ей знакомые, бывавшие в этих областях России.
Бабушка не верила, она начинала рассказывать, как в замерзающей Москве голодного 1919 года умерла старшая дочка Вера, как, похоронив ее, с крохотным сыном на руках она нашла спасение в Ёрге, далеком Вологодском селении. В те годы революция еще не докатилась до укрывшегося среди лесов и болот села. Задыхалась от волнения, она говорила о богатстве, в котором ей довелось жить, об огромных летних и теплых зимних домах.
– Там строили две части дома, – рассказывала она, – летнюю и зимнюю половину. Зимний дом, теплый небольшой, летний просторный, с множеством окон, туда переезжали в мае месяце, как только наступало летнее тепло, и жили до самых холодов. Огромные стада коров и овец паслись на бескрайних зеленых просторах. Сады, сады во всех дворах, у нас там был большой яблоневый сад! Амбары, скотные дворы, все соединялось под одной крышей с зимним домом. Двор между постройками был вымощен деревом, деревянные тротуары в селе. Каменная церковь, мельницы с огромными крыльями на извилистых речках, голубые поля с цветущим льном, заливные луга, застеленные огромными льняными полотнами, отбеливавшимися под солнцем – это такая красота! Грибов и ягод в лесах – видимо невидимо.
– Конечно, пережив революцию и голод в Москве, этот край мог показаться тебе раем, – с сомнением говорили мужчины, бывавшие там, и, не желая обижать ее, переводили разговор на другую тему. Бабушка была красавицей даже в пожилые годы, ее красота и доброта вызывали уважение, мне же, искренне верящей ее рассказам, было обидно, что люди не верят ей.
За вечерним чаем, бабушка однажды рассказала о знакомстве с моим дедом.
В шестнадцать лет, на святки, она – юная красавица, решила погадать на “суженного” жениха. Поставила зеркало, налила в чашу воды, справа и слева от зеркала зажгла свечи и, едва успела произнести слова:
– “Суженый – ряженый покажись”, – увидела в зеркале церковь.
Вспоминая о своем гадании, она говорила, что ее поразил вид церкви, Она не видела в Москве таких церквей. Прямоугольное здание с колокольней, напоминало уменьшенную копию собора в Петропавловской крепости.
Эту церковь она увидела из окна дома моего деда, когда приехала в Ёргу, спасаясь от голода с крохотным сыном на руках.
В роду деда все сыновья-первенцы носили имя Георгий, и он в шутку часто повторял:
– Я был первым, кто нарушил многовековую традицию семьи, меня назвали Николаем, поэтому я был вынужден уехать в Москву.
В Ёрге, как все мальчики, он окончил семилетнюю школу и в пятнадцать лет, в начале двадцатого века приехал в Москву. В Москве, окончив курсы портного мужского костюма, вскоре стал лучшим закройщиком в магазине тканей, а к девятнадцати годам занял должность управляющего. Бабушка, худенькая девушка с огромными карими глазами и гладко зачесанными черными волосами, заплетенными в толстую косу, придя однажды в магазин тканей, увидела осанистого светловолосого голубоглазого юношу. В тот момент она не знала, что он ее суженный, но влюбилась мгновенно, а через полгода они обвенчались.
Нахлынувшие воспоминания о дорогих и уже ушедших людях, великолепные полотна голландских художников все сплелось в воображении.
Осенний солнечный день в Москве воспринимается как подарок уходящего лета, перед холодной снежной зимой. Тысячи людей устремляются на улицу, в скверы и парки, чтобы полюбоваться на золотые кроны деревьев, вдохнуть аромат увядающих цветов, погреться в последних лучах солнца.
Манежную площадь освещало огромное рыжее солнце, с цветного плаката на кирпичной стене Исторического музея на меня смотрел старинный рисунок, изображавший лубочного конника в образе царя Петра. Рисунок был таким наивным и трогательным, что захотелось подойти и посмотреть.
– Выставка портрета 17 века – эпоха Парсуны, – было написано на плакате.
Домой идти не хотелось. Слово – парсуны удивило и остановило.
Любопытство направило мои ноги к дверям музея и в надежде увидеть что-то удивительное, я открыла дверь.
В старых музеях произведение искусства все: и скрипучая лестница, ведущая на второй этаж в гардеробную, и перилла, создающие ощущение живой истории, отшлифованные тысячами рук и доведенные до совершенства. Поднимаясь по ступеням старинной лестницы, почти физически чувствуешь призрак времени в таких местах. Пальто мягко легло на теплое отполированное дерево широкой стойки гардероба, основательного, солидного и по-домашнему уютного. Заходящие лучи солнца вспыхнули в деревянных панелях гардеробной, высветив это уцелевшее чудо из далекого неторопливого прошлого.
Открытая дверь манила в мягкий полумрак единственного выставочного зала. Стены зала, затянутые черной тканью, стеклянные выставочные шкафы с мягкой подсветкой, картины, развешенные с изумительным совершенством, создавали ощущение сокровищницы.
– Да, наконец-то научились делать выставки,– пробормотала я, завороженная экспозицией.
Образ Христа – «Спас нерукотворный», смотрел на входивших со старинной иконой доски блестящими живыми глазами и люди затихали, пораженные живой таинственностью образа и драгоценным мастерством исполнения.
Изображением царей и царедворцев, фрагменты фресок, таинственные лики неизвестных портретов смотрели на посетителей, шкафы с наклонными стеклянными крышками предлагали взглянуть на свои сокровища: старинные монеты, табакерки и прочие свидетельства истории. Пожилые мужчины и дамы, причастные к истории искусства, любопытствующие посетители, с благоговейным вниманием перемещались от портрета к портрету.
– Рында!– худенький старик, похожий на профессора бросился к портрету, изображавшего молодого человека, как к близкому родственнику.
– Это Рында! – завопил он, обращаясь к сопровождавшим его дамам, которые, перешептываясь и кивая, отвели его в сторону.
Я обернулась к портрету, который так возбудил ценителя искусства, с картины на меня смотрел молодой человек с гордо поднятой головой, осанкой разбойника и в одежде похожей на колокол из-за далеко отставленной ноги. В подписи к портрету значилось: неизвестный русский художник XVII века, портрет Афанасия Борисовича Репнина.
Большинство портретов того времени окрасились в зеленоватые тона, сказывалась еще не совершенная техника письма на холсте. Вдруг я увидела яркий, будто горящий в огне портрет, он притягивал мастерством и живостью изображения. Я подошла к картине и прочитала табличку:
– Картина неизвестного русского художника 17 века «Вологодский гость».
Две пожилых дамы с ученым видом рассуждали о мастерстве неизвестного русского художника, но только что виденные мной полотна голландских живописцев не оставляли сомнения – передо мной портрет голландского мастера.
– Это без сомнения работа голландского художника, – обратилась я к пожилым дамам, пораженная своим открытием.
Дамы внимательно изучили табличку возле картины, о чем-то пошептались и сказав:
– Возможно, вы правы, – поспешно отошли.
Из овальной рамы портрета «Вологодского гостя» на меня смотрели черные горящие глаза, сильного молодого мужчины лет тридцати пяти, с европейскими чертами лица в красной одежде с глубоким горловым вырезом, стилизованной под русский кафтан, одетым поверх черной рубахи. Художник видимо рисовал его в комнате освещенной свечами, которые оставили красноватые отблески на лице.
Я повернулась, что бы проститься с портретом, но он смотрел на меня все понимающе грустно-озорными, смеющимися глазами, не отпуская. Возникло, чувство тайной связи, которая установилась между мной и портретом, словно давно умерший родственник смотрел на меня, пытаясь что-то сказать. Пласт времени, почти четыре века, что разделяли нас, стал таять, и ожившая плоть картины заговорила со мной. Разговор был безмолвным, глаза соединились и мысли понеслись, создавая ощущение диалога.
Я давно заметила, что картины обладают таким же, как книги, если даже не более сильным информационным полем, часто недосказанное в книге мешает понять глубину и смысл речи. Картина же информационным сгустком устремляется в тебя, и ты стоишь пораженный откровением, и только через какое-то время как будто озарение начинает прояснять в сознании смысл и значение увиденного.
Так было со мной, когда я стояла перед портретом Вологодского гостя. В яркой, пылающей огнем рубахе, похожей на кафтан, он смотрел в меня, и я вдруг поняла, о чем он говорит мне.
– Посмотри на мою одежду, видишь мое правое плечо, в рукаве нет руки, он отрубил ее мне, когда я бежал от него.
– Это был ты во время нападения на замок?
– Да, отца убили, а я выбрался из замка и бежал в рощу, но преследователь настиг меня и нанес удар. Обливаясь кровью, от боли я потерял сознание и упал.
Я смотрела на пустой правый рукав купца, изображенного на портрете «Вологодского гостя», понимая, что передо мной юноша с картины ERGO, который бежал от догонявшего его убийцы. Занесенный меч обрушился на его правую руку.
Юноша, вероятно, спасся вместе со священником, изображенным на картине ERGO, которого приготовили к казни, но не убили.
– Завоеватели пришли в Голландию с именем Христа, пришли убивать, разорять, грабить страну и народ, но, решили опустить священника, – догадалась я.
– Скорее кто-то выкупил священника, – подсказал портрет. Помнишь, перед священником стоят двое, они явно о чем-то договариваются, похоже, торгуются, и ужас исходит от упавших на колени людей – это ужас от услышанного приговора. В далекие леса, где свирепые звери готовы разорвать каждого, в болота и долгие дни зимних стуж отправится он и те, что стоят на коленях. Их лишат быстрой и благостной в мученичестве смерти, их обрекают на выживание.
Вглядываясь в портрет «Вологодского гостя», замечаю табличку с пояснениями:
"Портрет Гаврила Мартыновича Фетиева (? – 1683) – единственное известное живописное изображение представителя русского купечества XVII века. Выдающийся представитель Вологодского купечества, известный огромными торговыми оборотами. Наиболее ранние сведения о нем относятся к 1646 году, когда он упомянут вместе с братьями в переписной книге отца. В конце текста приписка – портрет считается посмертным изображением купца".
Интересно, нет даты рождения. Читаю дальше:
«В храмовой книге от 1652 года Вологодского архиепископа Маркелла, купец Фетиев Гаврила Мартынович значится как вкладчик на построение новой деревянной церкви Владимирской Богоматери, в которой были похоронены его родители».
Первое упоминание о Фетиеве Гавриле Мартыновиче в 1646 году, если считать эту дату годом рождения, то в 1652 году ему было шесть лет отроду. Получается, что, будучи ребенком, он жертвует деньги на храм, в котором похоронены его родители. Не братья, с которыми Фетиев упоминается в переписной книге отца, а именно Фетиев Гаврила Мартынович жертвует деньги на храм.
Разгадка в названии портрета «Вологодский гость». Гостем он приехал на вологодскую землю и был принят семьей Фетиевых как сын. Усыновлен и записан Фетиевым Гаврилой Мартыновичем, как благодарный сын жертвует деньги на храм, в котором похоронены его родители.
Дальше в пояснительном тексте к портрету сообщается, что в 1660-е годы он входит в верхушку вологодского купечества. Фетиев в 1660-1661-е и 1670-е годы таможенный голова, а далее написано – до самой смерти был неграмотный.
– Неграмотный и вдруг таможенный голова?
Не умел писать по-русски или не мог научиться писать из-за отрубленной руки, но таможенный голова должен общаться с иностранцами, знать языки и, конечно же, уметь считать, то есть быть грамотным.
В 1660 году, учитывая дату первого упоминания о нем 1646 год, Фетиеву четырнадцать лет.
– Как четырнадцатилетний юноша, не родовитый боярин, а простой купец входит в верхушку вологодского купечества?
Значит, в 1646 году он впервые появился на России в возрасте восемнадцати или двадцати лет. Если предположить, что Фетиев Гаврила Мартынович был тем двадцатилетним юношей, который бежит прочь от горящего замка в сцене изображенной на полотне ERGO, тогда все сходится. Тридцать четыре года в ту эпоху возраст зрелости. Человек, получивший европейское образование, даже с отрубленной рукой и не имеющий возможности писать, как утверждает текст рядом с портретом, обладал необходимыми знаниями, чтобы занять пост таможенного головы и войти в верхушку вологодского купечества.
