«Теперь тебя расстреляют за невыполнение команды! Нашла время спорить, и у нас из-за тебя будут неприятности, кто-нибудь обязательно донесёт».
Наташа испугалась:
«Куда я полезла, не разобравшись, разве, забыла, что случилось с Сейфулом?»
Когда ложилась спать, подумала, потому, что изменить ничего уже было нельзя:
«И пусть расстреляют, а оскорблять себя не позволю».
Командиры ходили мрачные, изъяснялись косноязычно, неделя прошла, появилась надежда, что неуместное замечание останется без последствий. Девочки казались ей честными, трудно было представить, что кто-то из них способен на донос.
«А мужчины не будут сочинять пасквиль на себя, признаваться в том, что не умеют разговаривать на нормальном русском языке», – успокаивала себя преподаватель.
Вечером в конце второй недели похолодало, шёл снег с дождём. Наташа услышала, как подъехала машина. Её вызвали к командиру.
Зенитчицы проводили сочувственным взглядом:
«Конец».
Ноги задрожали, сердце замерло, позвоночнику стало холодно, ладоням – мокро. Ей надлежало погибнуть после двух недель службы, причём, не от вражеской пули, а от своей, и не за дезертирство или предательство, а по собственной глупости.
Она вошла в избу, отрапортовала:
«Боец Прокофьева».
Командиров в комнате не было. Около топившейся печки на грубо сколоченном табурете сидел человек, красивый, именно, такой мужской красотой, как понимала её Наташа: крупный торс, большая голова, черты лица можно назвать благородными, безупречный рисунок бровей и пепельного цвета, жёсткие волосы.
Странные мысли приходят человеку перед смертью:
«Какой красавец приехал отдавать меня под трибунал, потрогать бы в мирные дни волосы, пропустить их между пальцев, прикоснуться губами к бровям, жаль, что он – палач».
Молчание и избе.
По опыту мирной жизни Наташа знала: женщина не должна терять уважение к себе, и тогда мужчина не посмеет причинить ей зло, если он, конечно, настоящий мужчина. Она не собиралась начинать разговор, лебезить или оправдываться, стояла вытянувшись, он сидел в рубашке, накинув на плечи чью-то шинель. Верхняя одежда сушились около огня. Видимо, пришлось толкать машину в непогоду. Показалось ей, что это форма не «нквдешника».
– Садитесь, – предложил человек Наташе другой табурет.
Она села напротив, ждала.
Мужчина разглядывал её. Уже вторую неделю его забавлял голос в телефонной трубке. Так ответить «Алл-лоу» могла оперная дива или прима в драматическом театре, привыкшая к всеобщему вниманию.
Наконец, он нарушил молчание.
– Вы командированы обкомом?
– Да.
– В партии?
– Вступила полтора месяца назад.
– Вас здесь что-то не устраивает?
– Командиры употребляют в разговоре матерные слова. Этого делать не следует, на батарее служат молоденькие девочки. Война закончиться, они станут жёнами и матерями. Чему смогут научить своих детей? Ни при каких обстоятельствах женщина не должна позволять так с собой разговаривать. Наташа продолжила настаивать на своём: если пропадать, так не унижаясь.
– Гм, возможно, вы правы, – услышала она от человека, который приехал распорядиться её судьбой.
Его звали Михаил, ещё недавно работал конструктором оружия. Во что выльется война, догадывался, а, чем может закончиться, боялся думать. Служил офицером, донос попал к нему в горячке дней, когда Ленинград уже находился в блокаде.
Отец его погиб на войне четырнадцатого года в должности генерал-лейтенанта. Светская красавца мама устроилась работать в Мариинский театр простым костюмером. До революции её папа, тоже военный, навещал там балерин.
Второй раз она вышла замуж за красного командира, сделала это ради того, чтобы мальчик получил новое отчество и фамилию вместо своей, звучащей опасно в государстве рабочих и крестьян. Второго отца тоже убили.
Во время голода и нищего существования Миша слышал от мамы:
«Да, очень трудно, но из нас двоих мужчина – ты, и должен держаться соответствующе».
Он старался. Закончил технический ВУЗ по специальности, связанной с разработкой оружия. Женился на балерине из маминого театра.
«Твой дед обожал закулисные приключения, но ему не приходило в голову доводить дело до свадьбы», – прокомментировала мать.