Ирина Верехтина
Квартира за выездом
– Симеон, я прошу вас, пожалуйста! Мне мастер нужен, срочно, прямо сейчас! Скажите ему, что зеркало прямоугольное, винтажное, размер я записала, вот возьмите. – И всунула Егорычу в руку листок. И купюру всунула. Егорыч посмотрел, обомлел и кинулся звонить.
* * *
Домой Нина ехала радуясь непонятно чему, несмотря на усталость и летящую в глаза метель. Весь день шёл дождь вперемежку со снегом, и клиентов было мало. «Сейчас ещё ничего, а вот как нам домой идти – будет ледяной дождь или метель» – шутили девчата из Нининой смены. И угадали: метель поднялась нешуточная, ветер забирался под воротник, пытался сбить с ног, горстями бросал в лицо снежную крупку. Нина стояла на троллейбусной остановке и улыбалась, представляя, как Эби лежит на диване, обнимая лапами плюшевого мишку, а Софико стоит у окна и любуется снегом, который для неё – редкостное удовольствие. Нина поглубже надвинула капюшон. Удовольствие это когда смотришь на метель из окна. А когда ты с ней лицом к лицу, а троллейбуса всё нет, «удовольствие» воспринимается по-другому…
– Добрый вечер, дорогая! – На пороге стояла улыбающаяся Софико. Замёрзла? Дома тепло, я горелки все зажгла, чашушули приготовила, он горячий… (прим.: говядина крупными кусками, тушённая с душистыми травами и томатом, в блюде пятнадцать ингредиентов, время приготовления примерно два часа)
– Когда же ты успела? – Нина потянула носом, с кухни пахло волшебно вкусно. – А травки где взяла? У меня только сухие.
– Привезла. Ты забыла, наверное. А ко мне соседи приходили, рис просили. Я им отдала пачку. Последнюю. Ничего?
– Нн… ничего.
Нину пробрал мороз. Она вспомнила день, когда позвонила в Танину квартиру и попросила чашку риса, Рис как по волшебству нашёлся в кухонном шкафчике, а чашка, принесённая Таней, пропала. Исчезла неведомо куда, как и сама гостья. Вспомнилось разом: Таня ничего у неё не ела (говорила каждый раз, что недавно ужинала). Не брала в руки никаких предметов. Не смотрелась в зеркало. Переступала порог лишь после приглашения войти. И не появлялась с тех пор, как Нина надела на шею крестик бабушки Машико. Призрак! Она приглашала в гости призрака…
–Ты их в дом пригласила? Предложила войти?
(«Господи, господи, только бы она не сказала «да»…)
– Ну да. Они не хотели, но не через порог же разговаривать? Маленькие, а самостоятельные, готовить умеют. У них ещё дедушка есть, а прабабушка умерла, а квартира муниципальная была, освободить пришлось. Думаю, рис это только предлог, девчонки знакомиться приходили.
(«Рис это только предлог, когда-то она тоже пришла к Тане «за рисом».)
– Одну из них зовут Таня. А другую?
– Алёна и Арина. А Таней звали их тётку, она умерла давно, на машине разбилась.
– Ты и это знаешь?
– Ну да. Смешные такие девчонки, всё мне рассказали. Хотя я не спрашивала. Я их мясом накормила, чашушули.
– А они… ели?
– О-оо, ещё как! За обе щеки уплетали. И тараторили как две сороки, – усмехнулась Софико.
Не дослушав, Нина выскочила на площадку и позвонила в соседнюю дверь. Звонок на этот раз был громким. Дверь широко распахнулась, проход загораживал мужчина лет шестидесяти.
– Вам кто нужен? Вы почему раздетая, где ваше пальто? А-а-а, понял. Вы Софико, соседка наша! А я Геннадий Андреевич, будем знакомы. Спасибо вам за девчонок, накормили, до сих пор вспоминают… А я замотался, с переездом этим, на завтрак бутерброды с чаем, на ужин чай с бутербродами, готовить не умею, у нас мама моя готовила. Девчонки вчера кашу варили, кастрюлю сожгли, на плите забыли. Да вы проходите, проходите! – мужик посторонился, пропуская Нину в квартиру.
Она не хотела заходить, но как-то так получилось, что зашла. Прихожая заставлена коробками – с посудой, с вещами, с книгами… Точно так же было у неё после переезда.
– Я не Софико. Я Нина, её сестра. А девочкам вашим сколько лет?
– Пятнадцать и шестнадцать, взрослые уже. Спать улеглись, умаялись, весь день вещи разбирали да раскладывали. Переезд это вроде пожара, не знаешь, что есть, чего нет, а если есть, то – где оно…
Дочки Таниного брата выросли и захотели вернуться домой, поняла Нина. И вдруг спросила:
– А вы не боитесь тут жить?
– Чего нам бояться? Замки крепкие, соседи добрые, охранник – вон, висит.
В прихожей, сбоку от входной двери висела копия знаменитого «Распятия» иконописца Дионисия. Глаза святого сверкали победительным огнём. Или это отблёскивала лампочка, висевшая на проводе без плафона. Нина подумала, что лампочка тут ни при чём и что святому пришлось выдержать бой, в котором он победил.
(Прим.: «Распятие» – икона праздничного чина. В ней не только смерть, страдание и ужас, но и попрание этой смерти, радость будущего воскресения, искупления грехов всех людей. Главный смысл этой иконы – непостижимое чудо. Вот что пишет Алпатов о «Распятии» Дионисия: «Висящий Христос кажется парящим… Богоматерь высится… И вместе с тем время остановилось, ничего не происходит, все существует как выражение вечных, неизменных законов бытия». Время написания иконы – 1500 год, оригинал находится в Третьяковской галерее в Москве).
– Да мы это… – замялся под её взглядом Геннадий Андреевич. – Богу не молимся, в чертей не верим. А икона от мамы осталась, у него глаза такие… Пусть висит, так оно спокойнее.
* * *
Нина вернулась в квартиру, подхватила на руки Эби (абиссинка уткнулась головой ей в подбородок и ласково мурлыкнула), прошла в комнату. В зеркальной спокойной глубине отражался накрытый к ужину стол (Софико не любила есть на кухне), «мамин» диван и Изольдин книжный шкаф. Всё было прежним и вместе с тем каким-то другим. На зеркале висело что-то изящное, эмалево-светлое… Нина протянула руку – и испуганно отдёрнула.
– Что опять случилось? – требовательно спросила она у Софико.
– Не понимаю, о чём ты.
– Всё ты понимаешь. Я о зеркале. Что ты с ним сделала?
– Ничего такого страшного, стекло разбила, уже поменяла, новое вставила. А крестик тебе в подарок привезла, можешь снять, он твой. Серебро и эмаль, в твоём банке все обзавидуются.
– Как разбила?
– Обыкновенно. Конфетницей. Прикинь, от неё ни кусочка не откололось, прессованным хрусталём можно мамонту череп раскроить!
– Конфетницей? А… там никого не было, в зеркале?
– Нин, ты упала и головой ударилась? Кто там может быть? – Софико старательно играла роль. Так старательно, что на лицо Нины вернулись краски, а в сердце вернулся покой.
28. Вместо эпилога
На этом я хочу оставить моих героев, дальше они будут жить сами, без меня. Но до тридцатого декабря почти месяц, а мы чуть не забыли о дне рождения Нины: в первый день зимы, первого декабря. За стол сели впятером: Данила пришёл с другом, который держал за руку мальчика лет четырёх, а другой рукой прижимал к себе коробку, в которой оказалась ваза. А мальчик держал букет. Букет закрывал ему лицо, и он забавно из-за него выглядывал, словно прятался.
– Эй, ты где? – спросила Нина. – Здесь должен быть мальчик Кирюша, а его нет. Где же он, куда спрятался? У меня для него подарок.
– Ну что вы, зачем вы? И вовсе не надо было… подарков, – засмущался Кирюшин папа.
– Я не спрятался, я тут, – отозвались из-за букета. – А какой подарок?
– А мы с тобой пойдём и посмотрим! – Нина забрала у него букет и увела мыть руки.
Софико хлопотала у вешалки, помогала гостям раздеться, выдавала купленные вчера «гостевые» тапочки и думала, что её Давид мог бы быть таким, как этот Кирюша. Нина ей рассказала про Кирюшину мать. Софико не понимала, как можно не любить этого малыша с глазами цвета лесного ореха, светлым чубом и смешными ушами. Беззащитного перед взрослым миром, в котором он вдруг оказался и теперь беспокойно озирался в поисках отца.
– А где папа?
– Папа на балконе курит, с дядей Даней. А мы с тобой не курим, зачем дым глотать? Пойдём, я тебе что-то покажу. Такого зверя ты не видел, уверяю тебя.
Кирюша выпустил из рук новенький грузовик и во все глаза уставился на Эби. Потом опустился на корточки и несмело протянул руку, на которую Софико положила кусочек имерули. Кошка подошла, облизала угощение и начала есть с ладони, как привыкла. Ребёнок сидел, боясь пошевелиться, но ладони было щекотно, он не выдержал и засмеялся. Вот так же смеялся бы сейчас Давидик… Может, это его душа пришла к ней в большеглазом малыше, к которому она испытывала странное чувство. Может, это его душа…
– Всё? Теперь пойдём мыть руки.
– Я уже мыл. Мне тётя Нина мыла, – честно признался Кирюша.
– А сам умеешь мыть? Умеешь? Покажешь мне?
В разгар пиршества, когда Нина, раскрасневшись, объявила всем, что они с Данилой, вероятно, поженятся (Данила обиделся за «вероятно» и потребовал сатисфакции), а Кирюша объелся и заснул у отца на коленях (и они с Софико отнесли его на диван, да так там и остались), – в разгар праздника в дверь позвонили. Нина побежала открывать.
Перед ней стоял Витька, её Витька. Впрочем, уже не её. У неё есть Данила, ей не нужны никакие Витьки. Нина взяла букет и уклонилась от поцелуя. За Витькиной спиной пряталась женщина со странно знакомыми глазами… Раиса Петровна! Постаревшая, огрузневшая, но всё та же «пани Рая». Сыночка привезла, с квартирой знакомить, поняла Нина. В Мурманске не сложилось, вот и пригодился… запасной аэродром. Тётя Рая, тётя Рая… Всё такая же. Нина обняла её и поцеловала в щёку.
– А мы вот в гости к тебе. Адрес Кристиана дала.
– А сама почему не приехала?
– Нет больше Кристианы. И Митяши моего…
– Что же мы стоим? Проходите, раздевайтесь, обувь снимайте, у меня паркет. Мойте руки и за стол. Данила! Дорогим гостям штрафную рюмку!
Нина вынимала из духовки противень с пирогом, когда к ней прикоснулись чьи-то руки, обняли нерешительно. Витька! Нина мягко высвободилась из его рук.
– Ты решил вспомнить детство? Сколько лет прошло, детство кончилось давно. Что случилось-то? С Мурманском пролетел, как фанера над Парижем? Можешь не рассказывать, не порти мне праздник. Это никому не интересно, ни мне, ни моим друзьям… ни тебе.
Витька как-то сник. Нина поняла, что не ошиблась в своих предположениях, и рассмеялась.
– А ты другая стала. Красивая… Даже очень. Ты раньше такой не была.
– Все мы раньше были другими. Время не вернёшь назад, Витя. Вы с Раей молодцы, что приехали, вы для меня как подарок. Как свидание с детством. – Нина не удержалась и обняла Витьку, которого наконец получила и который был ей не нужен, уже давно. Они стояли, вцепившись друг в друга и покачиваясь, словно танцевали медленный танец. Нина подняла голову и встретила удивлённый взгляд. Удивлённый и обиженный.
– Данила, это Витя. Мы в детстве в одной квартире жили, и я в него была влюблена, ждала его четыре года, и после ждала. А он другую любил. Через десять лет приехал, счастья попытать. Пошли уже, горе моё… Там столько всего вкусного, надеюсь, тебя это утешит.
Данила отлепил от неё Витькины руки, которыми тот её обнимал, словно не верил сказанному и пытался удержать, вернуть – длиннокосую девочку из детства, которая его любила, а он её нет.
– Спокойно, – сказала Нина Даниле. – Мы не виделись очень-очень давно. Тётя Рая меня знает с трёх лет, и Витька. Они через два часа уедут, а ты…
– А я останусь?
– Ты тоже уедешь, но с тобой мы увидимся, а с ними уже никогда.
* * *
Данила с Кирюшиным отцом дымили на балконе, как два паровоза. Софико с Кирюшей и Мишунем лежали на диване и рассказывали сказку – втроём. Вернее, рассказывали Софико с Кирюшей, перебивая друг друга и сочиняя каждый свою версию, а Мишунь слушал, высунув красный язычок. Эби ревниво наблюдала за ними со шкафа. Нина с Раей и Витькой сидели за столом. Нина смотрела на Эби (как бы не прыгнула на диван и не напугала Кирюшу), Витька смотрел на Нину, Рая смотрела в свою тарелку и вела неторопливый рассказ – о том, как они жили, как панну Крисю взяли к себе подселенкой Зверевы и как она приезжала к Рае жаловаться. О том, как мордовал Витьку его всесильный тесть, а Галька не заступилась, молчала. О том как…
Нина её почти не слушала. Витькин подарок – серебряную цепочку 925-й пробы – она сунула в карман его куртки, выйдя незаметно в коридор. С прошлым она простилась давно, напоминания ей не нужны. А летом они с Данилой съездят в Марнеули, должна же Натэла знать, что у неё будут внуки, а у бабушки Машико будут правнуки. И впереди у них долгая-долгая жизнь.
С дивана раздался дружный визг. Абиссинка всё-таки прыгнула.
