Ирина Верехтина
Квартира за выездом
26. Сногсшибательно
Нина проснулась с ощущением праздника. Впереди три выходных: суббота, воскресенье и понедельник, такое выпадает раз в две недели, потом две недели работа через день, а когда отработка, три дня подряд. Главное, не подходить к телефону, а то позвонят и попросят выйти – за кого-то, в счёт отработки. Решено, к телефону она не подойдёт. И Софико записку напишет, чтобы не снимала трубку. Денег Натэла с Тамазом прислали много, их хватит, чтобы купить для Софико зимнюю одежду и обувь, правда не от Армани и Казадеи, зато тёплую и красивую. «Виновница торжества» просыпаться не спешила, и Нина решила её разбудить.
На «мамином» диване (дождался наконец гостей) лежало воплощённое несчастье, уставясь глазами в потолок. Глаза воспалённые; взгляд немигающий, как у змеи; губы плотно сомкнуты. Вчерашний шок прошёл, и теперь ей очень плохо, поняла Нина. О поездке в «Олимпийский» не может быть и речи. Куда её такую везти? Нина вышла в прихожую и примерила голубой плащ. Он оказался чуть длинноват, но сидел идеально. Поеду одна, решила Нина. Оставила записку для Софико, подогрела сливки для Эби, мелко покрошила мясо, сменила в лотке «катсан». Подумав, сунула в пакет кожаный ботинок от Чезаре Казадеи. А иначе как она угадает с размером? Тихо щёлкнул замок, и Софико осталась одна.
Вчера её познабливало даже в горячей ванне, а ночью было так плохо, что она не сомкнула глаз, и теперь обречённо ждала вопроса «Долго собираешься лежать?» Вопрос не был задан. Нина не произнесла ни слова, коснулась ладонью её лба, провела рукой по волосам – совсем как мама! – и ушла. На работу, наверное. Софико с трудом поднялась, босиком прошла на кухню, придерживаясь за стену (пол под ногами покачивался, стена уплывала, и её приходилось держать). Вкусно пахло кофе. Она нашла его, свежесмолотый, сварила и выпила, с наслаждением глотая густую горячую горечь. Глотать было больно. Заболела, вот же не везёт!
Вчерашний таксист, которому Софико показала конверт с Нининым адресом, запросил неслыханную цену. Софико молча выбралась из салона, молча открыла багажник и достала свою сумку. Шофёр плюнул и уехал, а она осталась – под дождём, в чужом городе, где она никому не нужна и никто её не ждёт. Нина уж точно. Интересно, сколько она возьмёт за две ночи? Сколько здесь вообще берут за жильё? Тамаз с Натэлой сдавали комнаты недорого: Марнеули не Тбилиси, а до моря от них почти четыреста километров горного «серпантина».
Деньги на первое время у неё есть, Натэла дала. Расцеловала её на прощание и просила обязательно позвонить, когда доедет «до места». На эти деньги ей придётся жить, неизвестно сколько, пока не найдёт работу. Если найдёт. Если вообще выживет. Двенадцать лет назад ей хотелось умереть, а сейчас хотелось жить, несмотря ни на что. Без любви, без семьи, без дома, в котором её не хотят, – было невыносимо. И так же невыносимо хотелось жить. Вчера она промокла и сильно замёрзла, в метро немного согрелась, села на поезд кольцевой линии и проехала кольцо два раза, пока не сообразила, что едет по кругу.
Москвичи оказались доброжелательны, помогли ей с пересадкой, подсказали номер троллейбуса до Нининого дома и даже объяснили, где выходить: «Он потом повернёт, вам надо выйти до поворота, а то увезёт вас в другую сторону». Софико поблагодарила и пошла пешком. Вдруг троллейбус свернёт куда-нибудь не туда? Или поедет по кругу, как в метро. Идти пришлось долго: остановки оказались невероятно длинными. Она долго плутала во дворах между домами, потом долго поднималась на пятый этаж, волоча тяжёлую сумку, которая с каждым шагом становилась тяжелее. И всё время думала: впустят её или закроют перед носом дверь? Или вообще не откроют?
Звонить в Марнеули она не стала. Потом позвонит, а сейчас ей лучше лечь.
Натэла прождала звонка весь день и всё утро, потом поняла: Софико не хочет звонить, ни ей, ни Тамазу. И Нина не хочет. И письма пишет редко, телеграфным стилем: «Живу, работаю, здорова. У меня всё в порядке. Целую, Нина». Ну как ей объяснить, что Натэла не может пригласить её в шестиметровую комнатку с низким дощатым потолком, где они с мужем ютились вдвоём. А комнаты занимали жильцы. Учёба Софико, дорогая квартира в Тбилиси, дорогая сиделка для Мананы Малхазовны, дорогие лекарства. И как гром с ясного неба – вторая операция.
Объяснить не получится, да и поздно уже объяснять, дочке двадцать восемь лет, девять из которых она прожила одна. Дочь Натэла потеряла, потому что выбрала любовь. Всё это Натэла вывалила оторопевшей Софико и всунула в руки конверт с московским адресом:
– Поезжай. Я же вижу, несладко тебе здесь. Успокоиться не можешь, Тамазу перечишь, вчера опять орал, довела до белого каления. Не надо так стараться, дорогая. Ему и так плохо. На вот, Нине моей передашь, – Натэла протянула ей свёрток.
Софико машинально взяла. Натэла дала ещё один:
– А это тебе, на первое время. Бери. Не я даю, мама твоя. Ей теперь не надо…– И добавила со вздохом: – Тебе тридцать один год, пора жить самостоятельно, а ты всё на брате едешь.
– Это ты на нём едешь! – закричала Софико ей в лицо, впервые называя на «ты» и не сдерживаясь. – Живёшь в нашем доме, мамину комнату сдаёшь! Я тебя ненавижу! Я вас обоих ненавижу!
Софико взбежала по лестнице, наверху хлопнула дверь. Натэла поднялась за ней на второй этаж, вошла в её комнату, бесцеремонно открыла шкаф. Ответила спокойно:
– Ненавидь.
Натэла складывала в сумку её вещи. Софико молча стояла и смотрела.
– Дом твой, никто тебя не гонит. Вы с Тамазом как кошка с собакой, вот-вот подерётесь. Тебе же самой уехать хочется. Вот и поезжай. Вещи возьми на первое время, остальное там купишь. Сыр возьми, вина возьми. Отпразднуешь своё освобождение. Твой рейс через четыре часа, Тамаз билет купил. Добила ты его.
В конверт она заглянула уже в самолёте. Денег, отложенных на мамину реабилитацию, оказалось много. Маме они уже не понадобятся. Свёрток, предназначенный для Нины, Софико разворачивать не стала.
* * *
Нина приехала нагруженная покупками, которые с трудом втащила на пятый этаж. Эби встретила её у двери, мурлыкнула приветственно. Из комнаты никто не вышел: Софико металась по постели и что-то невнятно бормотала. Нина сунула ей под мышку градусник. Температура оказалась высокой. Высоченной. Врача вызывать бесполезно: в их поликлинике не станут лечить гражданку другой республики, да к тому же без медицинского полиса. Нина поискала полис и не нашла. Наспех оделась и побежала в аптеку.
Вниз она съехала по перилам, до аптеки и обратно бежала бегом, наверх поднялась задыхаясь. В квартире требовательно звонил телефон. Забыв, что собиралась к нему не подходить, Нина схватила трубку. Звонил Данила. Боже, она совсем забыла, что обещала поехать с ним в Заветы Ильича!
– Извини, я сегодня не могу. И завтра не могу. И послезавтра!
– Ну, хорошо, хорошо… Что ты так волнуешься?
– Я не волнуюсь, я просто… бежала.
– Оздоровительным бегом занимаешься?
– Нет, я по лестнице… Я не смогу с тобой поехать.
– Не сможешь, значит, поедем в следующую субботу
– В следующую субботу я работаю.
– Значит, поедем в воскресенье, в девять выходи, я подъеду. В девять тебе не рано? Не забудешь?
– Не забуду. У тебя всё? А то мне некогда.
– Чем ты там занимаешься? Ты так дышишь… как загнанная лошадь, – брякнул Данила, который любил лошадей.
– Обыкновенно я дышу. Или ты хочешь, чтобы я вообще не дышала? Извини, нет времени разговаривать.
Трубку бросила, не попрощалась даже. Ну что за человек! Что ему от неё нужно? А ей, похоже, ничего не нужно от него. И сам он не нужен. Ну и чёрт с ней! В следующее воскресенье приедет прямо к ней домой, и пусть только попробует не поехать. Пусть попробует.
Нина бросила трубку, подумав попутно, что могла бы говорить вежливее, могла бы попрощаться. Ещё она подумала, что Данила в её жизни больше не появится. Что и требовалось доказать. Всё у неё не как у людей. Вот даже гостья – приехала и свалилась с температурой тридцать девять и девять. Нина скормила ей две таблетки аспирина, напоила чёрносмородиновым компотом и укрыла двумя одеялами, чтобы хорошенько пропотела. И побежала в магазин за курицей. Маленькую Нину всегда поили куриным тёплым бульоном, когда она болела и отказывалась от еды.
От аспирина и одеял температура опустилась до тридцати восьми. Нина стащила с Софико мокрую комбинашку, сменила под ней простынь, бесцеремонно перекатывая по дивану с боку на бок, выслушала её «Извини, навязалась я на твою голову, я сейчас встану», на которое ответила: «Я тебе встану!», и пошла варить курицу. Выходной прошёл в прямом смысле сногсшибательно.
Через два дня температура у больной упала до тридцати семи с копейками, на работу Нина ушла спокойно, наказав «своим девочкам» держаться и не забыть про обед. Девчата из её смены не выдержали и пристали с расспросами:
– Нин, что у тебя случилось-то? Светишься вся. Любимый предложение сделал?
– Не угадали. Наоборот. Он меня бросил. Я… непочтительно с ним разговаривала.
– А чего тогда радуешься?
– А что, мне надо плакать? – Нина счастливо рассмеялась.
И всю смену, все двенадцать часов улыбалась клиентам так, что потом они вспоминали её улыбку и сияющие глаза, и им непременно хотелось прийти к ней снова.
* * *
Код от входной двери Данила не знал и ждал уже полчаса, а из подъезда никто не выходил. Она что, забыла? Ну, дела-аа… Он торчит здесь почти уже час. Кому рассказать, не поверят. Дверь Нининого подъезда распахнулась, выпуская девочку с собакой. Данила выпрыгнул из машины как чёртик из табакерки и успел проскочить в закрывающуюся дверь.
На звонок ему открыла девушка. Красивая, и на грузинку немного похожа. Немного.
– Гамарджёба, – схохмил Данила.
– Гамарджобат, – спокойно ответила девушка.
У неё получилось красиво. Надо взять на заметку произношение. А впускать его в дом она, похоже, не собирается. Ну дела-аа.
– Чаю не нальёте глоток? Я в машине замёрз совсем. Вот просто насмерть! – с порога бухнул Данила и тут же пожалел о сказанном. Сейчас испугается и дверь захлопнет.
Девушка посторонилась, пропуская его в квартиру.
– Нино, тут товарищ чаю хочет. Думает, здесь чайхана.
Ну, дела-аа… А она не так проста, эта рыжая.
– Маау, – сказали откуда-то сверху. Надо полагать, ответили за Нину, которая не подавала голоса.
На Данилу смотрели две пары глаз: льдисто-серые и янтарные. Все четыре глаза были искусно подведены чёрным.
– А вы зачем кошке глаза накрасили?
В ответ возмущённо фыркнули, Данила не разобрал, кто из них. Откуда-то появилась Нина, в милом домашнем халатике, не закрывающем голых коленок. У Данилы перехватило дыхание.
– Ой, я забыла совсем. Я сейчас, оденусь только. Софико, это Данила он у меня кредит оформлял. Данила, это Софико, моя… сестра.
– Поедем втроём?
– Нет, вы езжайте, а я останусь дома. Мне не очень хорошо.
– Болеете?
– Нет, не болею. Я поправилась… почти. Нина меня вылечила. Она умеет лечить. – улыбнулась девушка, и у Данилы опять перехватило дыхание. Жаль, что нельзя иметь двух жён, он бы женился на обеих. А теперь одну придётся уступить.
– Держите, – Данила впихнул ей в руки коробку с тортом. – Это чтобы вам скучно не было. В морозилку поставьте, это торт-мороженое. Вечером вдвоём его съедите.
– Втроём. Эби тоже любит мороженое, – Нина погладила кошку по рыже-коричневой шубке.
Софико смотрела в окно, и ей было необыкновенно хорошо. «Лексус» цвета взбитых сливок увозил её названную сестру, надо думать, с женихом. Вечером обещал привезти обратно. Вечером у них будет торт… Она не помнила, когда последний раз ела торт. Года три назад, кажется. Эби требовательно муркнула и потёрлась о коробку. Зачем ждать? Они с Эби съедят по кусочку, только сначала мороженое должно растаять: Эби не любит холодного, а у Софико ещё не прошло больное горло.
* * *
С предложением Данила медлить не стал, характер у избранницы не ах, и надо пользоваться моментом. Неизвестно, что она скажет завтра, а сегодня «момент настал, прими «гастал». Кажется, он так и сказал. И ещё что-то говорил, стараясь, чтобы после «гастала» предложение звучало убедительно (не удержался от хохмы, он же врач всё-таки). Нина не удивилась, молча кивнула и отвернулась к окну.
– Так я не понял, ты согласилась или нет? Хмуришься, и брови свела. – Данила провёл пальцем по её бровям, длинным и мягким, как шёлк. Чёрт! Держись, мужик, возьми себя в руки и держись. – Думаешь о чём-то неприятном?
– Думаю, как там Софико. Она очень сильно простудилась. Ты когда звонил, у неё температура сорок градусов была. Хорошо, что у меня три выходных, а то пришлось бы брать дни в счёт отпуска.
– Что ж не сказала? Я же вра… я бы врача привёз. А я всё понять не мог, за что ты меня так приложила.
– А я приложила? Да ну. Это ты ещё не знаешь, как я приложить могу.
– Догадываюсь. Я догадливый. А сестрёнка твоя замужем?
– Была. Больше не хочет.
– Не говори «гоп», пока не отошёл от наркоза. У меня тридцатого декабря день рождения, изящно переходящий в новогодний запой-эстафету. Шучу. Я её с другом познакомлю, он тоже – был и больше не хочет. Такая, понимаешь, стервь попалась. С мужем развелась, на ребёнке отыгрывалась. Пришлось его у неё забрать.
– А она отдала?
– А попробовала бы не отдать. Её родительских прав лишили. А Генку чуть не посадили, за нанесение тяжких телесных. Он её ремнём отходил, орала, соседи милицию вызвали, ну и, пока не разобрались, Генчик в обезьяннике ночь провёл, отрицательный опыт тоже положителен. А пацанёнку мама нужна. Не мачеха. Он замороженный с тех пор, вот и надо такую, чтобы любила и заботилась. Или хотя бы заботилась и не обижала без повода. Она какая, твоя сестра? Расскажи.
– Она ребенка похоронила двенадцать лет назад. То есть, теперь не двенадцать, а… получается, два. Но если хронологически, то двенадцать.
Данила не понял и попробовал «порешать», и у него не получилось:
– Ты сама-то понимаешь, что сказала? Ладно, проехали. Надо их познакомить и посмотреть, что будет. Он её увидит и не устоит. Перед такой никто не устоит. Эксклюзив.
– Ну… попробовать можно. Но я не обещаю результат. Ей сейчас очень одиноко, в Москве никого не знает, а надо работу искать. И в институте восстанавливаться, она с третьего курса бросила. И ещё. С ней надо бережно обращаться, она… Скажешь своему приятелю, чтобы ни о чём не расспрашивал.
– Скажу. Так я не понял, ты согласна?
– Да. Подожди, это… ты куда меня привёз?
Машина свернула в проулок, впереди мелькнул знакомый забор… а за ним почерневший штакетник. «Папин» дом! Новый, из соснового цельного бруса. Данила распахнул перед ней дверь, и Нина увидела знакомые окна-бойницы, окованные фигурной решёткой, и светлый лак лестничных перил. Под ногами желтели опилки и вкусно пахло досками.
– Второй этаж закончили, на первом не начинали ещё. Я им сказал, если так пойдёт, на «сверху» не рассчитывайте. Зашевелились. Сегодня я их просил не приезжать. Чтобы не мешали тебе смотреть… твой дом.
– А знаешь что? Я тоже хочу здесь жить. Этот дом строил когда-то мой отец. Ну, тот, который раньше здесь стоял.
– А он и стоит. Только не здесь. Брёвна, понимаешь, старые, я специалиста пригласил, а он сказал, этот дом долго не простоит, рухнет. Наверху два венца подгнили (прим.: венец – в деревянном строительстве бревна или брусья, составляющие один горизонтальный ряд сруба; в углах сруба брёвна связываются врубкой с выступающими концами (в обло) или без (в лапу). Зимой снега навалит, крыша не выдержит. Пришлось разобрать. А из брёвен я баньку сложил, там… – Данила неопределённо махнул рукой. – Хочешь посмотреть? Тогда идём!
– Стой, ты куда? Это же не наш… не твой участок, соседский.
– Соседский. Сосед у меня мировой. А банька у самой речки, воду брать близко.
– Не надо так шутить. Я твоего соседа ненавижу, – сказала Нина, и Данила подумал, что вовремя успел с предложением руки и сердца. А ещё подумал, что кошке… как там её?.. Эби здесь понравится: такие, понимаешь, охотничьи угодья. Надо ей котика купить, такого же. Для полного, понимаешь, счастья.
– Что ты улыбаешься? Что улыбаешься?! Он же обнаглел, забор разобрал… – Нина вдруг замолчала, увидев «разобранный» забор, который лежал аккуратным штабелем на «папином» участке.
– Ну что? С «соседом» ты вроде как знакома. Пошли баню смотреть! – Данила улыбнулся мальчишеской улыбкой и потянул Нину за руку, как когда-то Витька. – Я правильно понял, Софико медсестра? А диплом есть? Тбилисский? И три курса университета? Ни фига себе. Гхм. С работой берусь помочь, у нас больница ведомственная, там платят хорошо. Что ты так смотришь? Ах, да, я не сказал… Я врач. Главврач, если быть точным.
* * *
Оставшись одна, Софико немедленно влезла в дублёнку, оказавшуюся ей впору. Светло-шоколадная замша, чуть более светлый мех. Лама. Длинная, роскошная, под цвет её волос. Дорогая, наверное. И тёплая, внутри тоже мех. Интересно, сколько у неё осталось денег. Надо было предупредить Нину, чтобы купила что-нибудь недорогое, вниз можно надеть тёплый свитер, тогда не замёрзнешь. Свитер Нина тоже купила, шотландский, из мягкой шерсти. Светло-серый, под цвет глаз. Угадала…
Коробку с сапогами Софико открыла с душевной дрожью. И не зря: сапоги оказались в тон дублёнке и на натуральном меху. Сколько же осталось денег? Или их не осталось совсем? На что она будет жить? Как только у неё спала температура, Софико обзвонила все медучреждения. Медсёстры требовались только в районных поликлиниках (зарплата смешная, но на полторы ставки можно жить) и только с пропиской в Москве или в области. Зря она надеялась…
Деньги лежали в конверте, Нина не взяла ни рубля. А вещи купила на те¸ что прислала Натэла. Вот знала бы она! Софико крутнулась на каблуках (Нина как-то догадалась, что ей нравится обувь на высоком каблуке) и подошла к серебряному зеркалу. В зеркале отразилась прекрасная незнакомка в её собственной дублёнке и сапогах. Отражение улыбнулось, Софико улыбнулась в ответ, потёрла глаза. Да нет, показалось… Оправа у зеркала серебряная. Чернёное серебро. Шкаф красного дерева, паркет как в музее… С каких барышей она так развернулась? А в холодильнике пакетик сливок, отварное мясо для Эби и колбасный сыр – надо полагать, для себя, кошка его есть не станет. Грузинская шутка «Если у тебя нет сыра, значит, ты умер» применительно к колбасному сыру звучала иначе. Лучше умереть, чем есть это пластмассовое безобразие! Софико выбросила сыр в мусорное ведро, отрезала два кусочка имеретинского сыра и поставила на плиту чайник. Эби потёрлась о её ногу и изогнула хвост вопросительным знаком.
– Тебе тоже достанется. Имерули ты не пробовала, уверяю тебя (прим.: имеретинский сыр, похожий на спрессованный деревенский творог. От сулугуни он отличается более мягким вкусом с приятным запахом молока, без намёка на резкость).
Съев свой кусочек, абиссинка ушла в комнату и уселась на подоконнике: ждала хозяйку. А она, Софико? Тоже будет сидеть и ждать? Ну уж нет. Надо приготовить что-нибудь, до вечера она успеет… Хотя Данила обещал привезти её пораньше. После недолгих раздумий она приготовила ташмиджаби – смесь картофельного пюре, имеретинского сыра и домашнего сливочного масла, которое тоже нашлось в её сумке, и она впервые подумала о Натэле с благодарностью. Впрочем, Натэла старалась для дочери.
Ещё из имеющихся продуктов можно приготовить борано (тягучая сливочная запеканка из яиц, имеретинского сыра и коровьего масла). Борано хорошо заедать кукурузной лепешкой мчади. Кукурузную муку Софико не нашла, зато нашла пшеничную, из неё можно приготовить аджарскую знаменитую «лодочку», которую наполняют смесью имерули с сулугуни, а сверху разбивают яйцо.
Решено, на ужин у них будет хачапури по-аджарски. Сколько ей сделать «лодочек», две или три? Софико сделала четыре. Эби от своей отказалась, и Данила съел две порции. А после не смог отказаться от ташмиджаби, тяжело отпыхиваясь и повторяя: «Девчонки, вы меня убили, просто убили! Это ж просто не жить! Я каждый день буду приезжать к вам обедать». А тридцатого декабря приглашаю вас на мой день рождения. Только код подъезда скажите, а то опять буду как дурак в машине сидеть…
27. Последний штрих
Софико, так виртуозно нахамившая Даниле (он до сих пор не мог забыть про чайхану), была удивлена, узнав, что что Данила возьмёт её к себе в клинику, только придётся немного подождать, сказала Нина.
– Немного это сколько? – уточнила Софико, не любившая недомолвок.
– Он сказал, две недели. Там проверка у них… Клиника-то ведомственная. Ещё он сказал, что больных людей должны лечить здоровые, а ты не совсем поправилась. Слушай, хватит уже, а? Можешь, конечно, продолжать обзванивать поликлиники. Или уже все обзвонила?
– А меня точно возьмут? С пропиской в Марнеули? Прикинь, он решил, что Марнеули это такое национальное блюдо, вроде пирога.
– И что ты ему сказала?
– Сказала, что он почти угадал и что у него потрясающая интуиция… Нино?.. Что? Ну, сказала, ну и что?
– Ничего. Просто подумала, что в отделе кадров… ха-ха-ха! Там же паспорт потребуют, и он узнает – про интуицию и про пирог… И про свою новую сотрудницу, которая – не буди лихо пока оно тихо.
– До отдела кадров ещё дожить надо, – мудро рассудила Софико. – А за две недели он наверняка забудет.
Она испытывала пьянящее чувство свободы – от проблем, которые казались нерешаемыми… и исчезли, как не были. Ей больше не надо искать работу, не надо искать жильё, а главное, она больше не одинока: у неё есть Нина и Нинины друзья. Кто бы мог подумать… Москва больше не была чужой, а жизнь не казалась никчёмной и прожитой зря, да и не прожита она ещё. Жизнь только начинается.
Впервые она не знала чем заняться. В квартире блеск и чистота, что ей стоит – прибраться в комнате и прихожей, когда она одна управлялась с домом: две комнаты на первом этаже, четыре на втором, а ещё гостиная, столовая и кухня, и всё это на ней… Натэле не позавидуешь, лишилась бесплатной прислуги, на которой, к тому же, всегда можно сорвать гнев и отыграться за дурное настроение. Пусть попробует сделать такое с Тамазом.
Софико сладко потянулась, попробовав сделать это как Эби (у абиссинки стоило поучиться пластике движений). Нина ушла на работу, а у Софико неожиданно образовались каникулы, впервые за четыре года ей ничего не надо делать, Нина сказала: «Отдыхай, тебе через две недели на работу… а может, и раньше. А отпуск только через год. Так что воспользуйся моментом».
Софико медленно обошла комнату, соображая, чем бы заняться. Солнце отразилось от бронзовых плашек, которыми был обит шкаф (Нина говорила, как они называются, но Софико забыла), брызнуло в лицо горячими искрами, растеклось по паркету золотым мёдом. Софико вылезла из тапочек, встала в медовое тёплое озерцо босыми ногами и закрыла глаза, вызывая в памяти жаркое солнце Марнеули. В их доме… в их с мамой бывшем доме полы казались прохладными после жары. А здесь, в Москве, всё наоборот: на улице промозглый холод и дождь со снегом, а стоять на тёплом паркете невыразимо приятно. С домом в Марнеули она ещё разберётся, сказала себе Софико. И вспомнила слова Натэлы: «Этот дом твой, никто тебя не гонит, просто возьми тайм-аут, пока вы с Тамазом окончательно не передрались. Останьтесь сестрой и братом. Мне бы этого очень хотелось».
Ей стало стыдно. Если разобраться, Натэлу не за что ненавидеть. Работали с Тамазом без роздыху, пока Софико училась. Зато мама жила в комнате с верандой, увитой плетями винограда чинебули. Это лучшая комната в доме. Вечерами Манана любила сидеть в плетёном кресле-качалке и смотреть, как висит над горами, почти касаясь их вершин, солнце – красное, как остывающая лава. И в какой-то неуловимый момент скатывается вниз, и вот его уже нет. Сумерек в Марнеули не бывает, угасающий день сменяет ночь – чёрная, звёздная…
Софико не знала, что комнату с верандой, за которую можно было взять вдвое больше денег, чем за комнату с окном, Тамаз намеревался сдавать, но Натэла воспротивилась и стояла как стена: «Не делай этого, Тамаз! Веранда для неё как сад… как мир! Там столько солнца, столько воздуха! И тень от виноградных листьев. И горы. На них можно смотреть вечно. Ей будет хорошо и спокойно. А деньги мы заработаем». И Тамаз отступился.
…И любить Натэлу тоже не за что. Деньгами откупилась – сразу от обеих, от Софико и от Нины. Что там она говорила? Что её дочь совершила в жизни ещё один глупый поступок: переехала в квартиру в старом доме, построенном, наверное, ещё до революции. С революцией – это она хватила через край. А дом простоит ещё лет сто: со стенами почти метровой толщины, с высоченными потолками и венецианскими окнами. Не дом, а эксклюзив! И не где-нибудь, а в историческом центре Москвы, в переулке с волшебным названием Последний. Недалеко Сухаревская знаменитая площадь, Трубная площадь, церковь Троицы в листах, сильно ушедшая в землю за несколько столетий… Живая история! Дочка Натэлы не так глупа, как считает её мать. В доме ни пылинки, ни соринки, полы – художественный паркет – натёрты до блеска мастикой, сине-золотая органза на окне превратила хмурый день в солнечно-тёплый… Хотя могло быть и потеплее. Софико поёжилась. Прошла в кухню и зажгла все четыре горелки. Вот теперь хорошо. У неё всё хорошо, даже с работой ей обещали помочь. Данила обещал. А она над ним издевалась. Потому что неважно себя чувствовала, а он припёрся… Может, ещё передумает. А может, просто так сказал. Сказал и забыл.
Софико усмехнулась. Если забыл, так она ему напомнит. Температура у неё почти нормальная, настроение победительное. Нина ушла, Эби дремлет на диване, гостей вечером не ожидается, и никто не скомандует ей как собаке «лежать!», как это сделал Данила, который слишком много себе позволял. Она не хочет лежать, она почти уже выздоровела. А через две недели… нет, уже через двенадцать дней она должна быть в форме. Софико подошла к зеркалу и ужаснулась. Теперь понятно, почему Данила не спешит брать её на работу, почему он сказал – не сейчас. Неужели это она? Зачем Нине это старое зеркало, которое бессовестно врёт? Потому что даже зеркала от возраста впадают в маразм.
Изабелла, о которой Нина благоразумно умолчала, оскорбилась за «бессовестное враньё» и за «маразм», осуждающе поджала губы. Софико сделала то же самое, потому что отражение ей активно не нравилось. К зеркалам она относилась без должного уважения, но мыть их умела, мама научила. Софико плеснула в тёплый мыльный раствор немного уксуса, накапала из пузырька нашатырного спирта и взбила это всё в крепкую пену. Мстительно провела по стеклу губкой, растворяя, вытирая, убирая, убивая – безжалостное отражение с погасшими глазами, пергаментной кожей щёк и вульгарно накрашенным ртом. Кто это? Боже мой, кто это?! У неё снова поднялась температура и начался бред? Нет, показалось…
«Вот так-то!» – сказала она зеркалу, покрытому мыльной пеной словно снегом, который полдня собирался в пухлых тучах и теперь невесомо кружил над землёй, наплевав на силу всемирного тяготения.
Снег в Марнеули бывает не каждый год, а если и бывает, то радует глаз всего лишь несколько часов. Софико с сожалением отошла от окна. Насмотрится ещё, а сейчас надо заняться делом. Взяла фланелевую сухую салфетку, которой собиралась очистить зеркальную поверхность, и замерла в шаге от зеркала, боясь снова увидеть себя постаревшей, со впалыми щеками и скорбно сжатым ртом. Пальцем нарисовала на мыльной поверхности девичью головку, бессознательно копируя Бодбийскую иверскую икону Божьей матери. Получилось здорово. Софико заключила рисунок в затейливую рамку. Углы остались белыми, и для достоверности антуража она изобразила в каждом канонический грузинский крест с опущенными вниз перекладинами.
Такой крестик она привезла Нине в подарок, но не отдала, потому что у Нины уже был, как жаль. Серебро с эмалевой росписью: стилизованная виноградная лоза на синем фоне, символ мирного неба, плодородия и благоденствия. Софико подержала крестик в ладони. Пусть у Нины их будет два, ведь ничего плохого в этом нет. Вернётся с работы и найдёт. А Софико пожмёт плечами: «Не знаю, откуда появился. Может, это подарок неба?»
Вытерев стекло насухо и оставшись удовлетворённой увиденным (отражение было её собственным и вполне так презентабельным), Софико повесила серебряное эмалевое чудо на угол зеркала. То, что случилось вслед за этим, казалось невероятным: зеркальная поверхность зазмеилась трещинами, сквозь них проступило старушечье лицо. Вместо глаз чёрные угли, вместо улыбки оскал. Софико ахнула, отскочила к столу и запустила в зеркало тем, что подвернулось под руку. Подвернувшееся оказалось конфетницей из прессованного хрусталя, тяжёлой, массивной. Она пробила зеркало насквозь и глухо ударилась о стену. Паркет усыпали острые осколки. Из каждого – смотрели старухины глаза. Изабелла (или то, что было в ней) не хотела уходить, не хотела умирать.
Софико выметнулась из квартиры и сбежала вниз по лестнице на четвёртый этаж. Нина показала ей, где живёт управдом Егорыч, к которому можно обратиться в случае чего, Софико тогда не поняла смысла русской идиомы «в случае чего», а теперь понимала. Случай чего наступил, «чегее» не бывает. А имя у управдома странное, Симеон Егорыч. Она энергично забарабанила в дверь кулаками.
– Симеон, откройте! Я из десятой квартиры, где Нина Дерябина живёт. Откройте!
Услышав фамилию Дерябина, управдом тяжко вздохнул и обречённо поплёлся открывать. Перед ним стояла вовсе не Нина.
– Я её сестра. Я зеркало нечаянно разбила, и надо вставить стекло, срочно, пока она с работы не пришла. А я здесь никого не знаю. Не знаю, куда звонить. Помогите мне, я отблагодарю, вы скажите сколько. Только чтобы стекло было… нормальное, и чтобы сегодня.
Управдом моргнул. Сестра у Нины Дерябиной, похоже, одного поля ягода. Несёт невесть что, зеркальщика ей подавай, да быстро… И заплатить обещает, сколько скажу. Вот принесли её черти… Где-то телефонный справочник был, надо поискать… да вот он! Так, так, так… Ремонт домашних зеркал и реставрация. Дура девка, сама могла бы позвонить.
– Не моё это дело, и в обязанность не входит, – начал Егорыч, но Софико не дала ему договорить:
– Знаю, что не ваше. Сказала же, заплачу. Я в Москве всего неделю, из дома не выходила, болела сильно, Нина столько возилась со мной, а теперь ещё зеркало… – Софико в отчаяньи стиснула пальцы. – Вернётся с работы, увидит, что я ей скажу? Что я ей скажу?..
– Что скажу… Горе ты моё. Спасибо скажи, что у вас Егорыч есть, без Егорыча – что бы делала… Это она тебе сказала, как меня звать? Семён я, Семён Егорович. Дядя Сёма. Платить будешь мастеру, за работу и за срочность, а дяде Сёме беленькую купишь. Поллитра. Иди деньги дашь, я сам куплю. Дядя Сёма не пьяница, просто для душевного спокойствия… – расчувствовался Егорыч, соображая, что бутылка у него почти в кармане, а девчонка сама не своя, и мастера он ей найдёт, расшибётся в лепешку… Что там у него есть из закуски?..
