Ирина Верехтина
Квартира за выездом
Часть 3. Дом с венецианскими окнами
14. В стиле кантри
Два последних месяца Нина жила на деньги, которые скопила сама. Их было немного, и жить пришлось «растягивая удовольствие» – на супчиках-пюре из картофеля и чечевицы, которые Нина заправляла жареным луком, и они получались вкусными. Ещё в меню входили постные щи из капусты и перловки, отварная треска без масла, тушёная морковь и свекольные салаты. Готовила она, когда на кухне никого не было.
Нина где-то читала (она не помнила где), что прошлое надо отрывать от себя как пластырь, одним рывком и сразу. Лейкопластырем маленькой Нине заклеивали ссадины и разбитые коленки. И никогда не снимали рывком, причиняя боль. «Тихонечко-легонечко, совсем-совсем не больно…» – приговаривала бабушка, придерживая пальцем кожу около пластыря и снимая его понемногу, кусочками, начиная с уголка. Освобождённую полоску кожи бабушка придавливала пальцем и снова медленно стягивала липкую белую заплатку, под которой обнаруживалась почти зажившая коленка. «Остальное на свободе заживёт, на ветерке, телу воздух нужен».
Но бабушки нет, и ей придётся самой. Рывком, иначе нельзя. Бабушка, бабушка, хорошая моя! Ты так обо мне заботилась, так старательно защищала от жизни, что я оказалась к ней не приспособленной, а синяки и ссадины уже не на коленках, а на душе. Их не заклеишь пластырем. Они не заживают.
Нина в последний раз оглядела комнату, прикоснулась рукой к бабушкиным обоям, выглянула из окна во двор. На подоконнике сидел Мишунь, грустно высунув красный язычок – плакал. Коричневые пуговки глаз блестели от слёз. Или это Нина смотрела на него сквозь слёзы? «Прощай, Мишунь, я не возьму тебя с собой. Прошлое надо отрывать как пластырь, одним рывком. Не грусти, ведь ты останешься с бабушкой Машей, с мамой и… со мной. Мы все останемся здесь, в комнате с рыжими обоями, по которым весь день гуляет солнце и не хочет уходить».
Обои мама хотела заменить новыми, но Нина не дала. Не желала ничего слушать, не позволила себя уговаривать и так плакала, что Натэла в тот день опоздала на работу – полчаса просидела с шестнадцатилетней дочерью, обнимая и успокаивая.
Нина поцеловала Мишуня в лобастую башку, в последний раз вдохнула сладковатый запах плюша и опилок, которыми было набито мишкино туловище. И не позволив себе оглянуться, вышла. С тяжёлым сердцем села в машину, кивнула водителю: «Поехали».
Отъехать они не успели: дверь подъезда распахнулась и оттуда – в домашних тапочках и наспех надетой кофте – выбежала панна Крися. Утопая по щиколотку в грязном снегу, бросилась под колёса, машина остановилась, шофёр высунул в окошко голову и открыл рот, намереваясь отправить Кристиану по известному адресу. Но вместо этого улыбнулся и широко распахнул дверцу кабины.
– Тшекай! Запомнялащь… Пжиячела своего запомнялащь (польск.: «Подождите! Ты забыла… Друга своего забыла»), – Кристиана сунула в руки оторопевшей Нине Мишуня, перекрестила обоих слева направо, как принято у католиков. – Боже допоможь. (Помоги тебе бог).
Нина впервые в жизни видела её слёзы: обильные как роса, прозрачно-чистые. Искренние. И не удержалась, поцеловала Кристиану в щёку (тоже впервые в жизни), пробормотала: «Бэдниэрад. Цхарматэбэби, панна Крися» (груз.: «Счастливо. Удачи вам») и захлопнула дверь. – «Поехали!»
«Поговорили…» – подумал шофёр и покосился на пассажирку. Девчонка изо всех сил сжимала губы, вцепившись сведёнными пальцами в плюшевого медвежонка.
– Не плачь. Всё сделаем как надо, и мебель поставим, где скажешь, и денег не возьмём. Не плачь. А это… по-каковски вы говорили-то?
Нина ему не ответила. Перехватила поудобнее Мишуня, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
* * *
Шофёр грузовика не обманул: грузчики, от души матерясь и кряхтя, втащили на Нинин четвёртый этаж дубовый комод, кухонный столик с двумя табуретками, обеденный круглый стол с неразлучными венскими стульями, платяной шкаф и кушетку. Диван развалился на части, когда его выносили из комнаты, а абажур Нина забыла, и он остался висеть в пустой комнате, которая как «Титаник» ждала своего конца. Лампочку Раиса деловито вывернула, а абажур снять не посмела: вернётся и скажет: «Зачем взяла?»
Оставленную прежними жильцами мебель бесплатно выносить не будут, поняла Нина. Грузчики не уходили, смотрели выжидающе.
– Выносить ничего не нужно, спасибо.
Мужики мялись в прихожей. С шести пар ботинок натекли на паркет грязные лужицы, и Нина запоздало подумала, что не взяла половую тряпку. Чем теперь пол вытирать? Паркет было жалко – красивый, совсем не такой, какой был у них с мамой. Нина не сообщила ей о переезде, напишет позже, когда устроится. А может, не напишет. Ей ни от кого не надо милостыни. А тряпку всё же надо было взять.
– Ну так, значит, это самое… Значит, довольна, хозяйка? Мебеля занесли аккуратно, ни вмятины, ни царапины, и поставили где велено, где душа желает…
Не уйдут, пока не получат «на лапу», поняла Нина. Им ведь не объяснишь, что денег почти не осталось, а столько всего надо покупать… Холодильник (старый сломался перед самым переездом). Посуду (коробку с тарелками, чашками и бокалами всё-таки уронили, прощально звякнуло стекло, и у Нины на миг остановилось сердце: бабушкины бокалы! Парень, который нёс коробку, поскользнулся на раскисшем снегу, и винить его было не в чем).
Что ещё? Светильник в коридор (с трёхметрового потолка свисал на длинном проводе чёрный пустой патрон, а лампочку кто-то вывернул и унёс). Вешалку в прихожую. А ещё торшер, о котором она мечтала с самого детства. Торшер был у Зверевых, Нине он казался необыкновенно красивым: на золотом стебле распускались три стеклянных цветка, наклонив головки в разные стороны. Стекло было зелёноватого оттенка: вердепомовое, как сказала Анна Феоктистовна. И добавила с гордостью: «Чешское стекло». Шестилетняя Нина не поняла, зачем покупать стекло в Чехословакии (с 1993 г. Чехия), если плафоны продаются напротив их дома, в магазине электротоваров.
Из воспоминаний её выдернул голос бригадира – того самого шофёра, который чуть не задавил панну Крисю. Впрочем, слова относились не к ней.
– Ша, ребята. Строимся в колонну по одному и организованной толпой выходим нах, – пошутил бригадир грузчиков. И добавил уже на лестнице: – Что рожами-то приуныли? Откуда у девчонки деньги? Ей мебель покупать, привезли-то рухлядь… Тарелки мы ей раскубенили, тоже покупать надо. Полы циклевать надо, половицы гнилые, чёрные… А вы магарыч с неё ждёте, совести не имеете. Вы лицо её видели? Она ж не знает, с какого конца начинать. И с переездом не помог никто.
Бригадир не знал, что тёмный паркет в коридоре Нининой квартиры, показавшийся ему грязным от натёкшей с шести пар ботинок воды и отсутствия света, был на самом деле эксклюзивным и назывался «состаренный дуб».
Оставшись одна, Нина села на венский стул, с которого ей нечем было стереть пыль (все тряпки остались на старой квартире, ну кто при переезде берёт с собой тряпки?), и долго гладила рукой дубовую столешницу (порода мербау, красный дуб). Внутри разрасталась пустота. Никого не волновала её судьба. Даже маму, которой она написала, что их дом расселяют.
О том, что она получила ордер и ездила смотреть квартиру, она не написала. И про увольнение не написала. Расскажет, когда приедет мама, и вместе они что-нибудь придумают. Письмо Нина запечатала в конверт с маркой «авиа», чтобы быстрее дошло. Авиа-конверт стоил дороже обычного, зато письмо летело в Марнеули самолётом, а не тряслось в почтовом вагоне неделю, а то и две.
От Натэлы пришла телеграмма: «Поздравляю зпт крепко целую зпт желаю счастья тчк мама».
Нина в десятый раз перечитывала шесть коротких слов. Наверное, маме не хватило денег, иначе она написала бы больше. Написала бы, когда сможет приехать. Не написала. Не приедет.
А может, всё не так? Нина получит квартиру, сообщит маме свой новый адрес, и она приедет на новоселье. Может быть, даже вдвоём с Тамазом. Надо срочно купить диван или софу, должны же они где-то спать, не на полу же? А на что она купит? На что будет жить? Деньги таяли как снег в апреле…
Словно в ответ на её мысли из Марнеули пришёл солидный денежный перевод. Хватит на пружинный диван-книжку, и ещё останется… Хватит себя обманывать и придумывать то, чего нет. Никто к ней не приедет, от неё откупились деньгами. Нине стало стыдно, будто она выпросила эти деньги.
Диван («мамин подарок» она купила шикарный, истратив на него всю сумму перевода) вальяжно расположился вдоль стены, горделиво попирая наборный паркет лакированными ножками. «Не очень-то задавайся» – сказала ему Нина. Расплатилась с грузчиками, а когда те ушли, обнаружила в углу большую коробку, туго обмотанную клейкой лентой. Выглянула в окно – слава богу, ещё не уехали, а то самой пришлось бы везти её обратно в магазин! – и крикнула в форточку:
– Подождите! Не уезжайте! Вы коробку оставили, это не моя!
– А что там? – отозвались грузчики.
– Не знаю, я сейчас посмотрю. Вы только не уезжайте…
Ножницами разрезала ленту, осторожно отогнула картон, стараясь не повредить, не надорвать. Рука нащупала что-то мягкое, бархатно-нежное. Подушка!
– Там подушки! Много!
Дверь открылась (Нина забыла её запереть) и на пороге возникла добродушно улыбающаяся физиономия.
– Вы, наверное, первый раз мебель у нас покупаете? Это вам подарок от магазина, как миллионному покупателю. Да шучу я, шучу! Они в комплекте с диваном идут, диван-то итальянский, не советский, с подушками. Думки называются. Вы их по дивану раскидайте, красиво будет – посоветовала физиономия. И пожелав Нине: «Хорошо вам устроиться, ждём вас в нашем мебельном, к этому дивану кресла есть такие же, массив сосны», – исчезла, аккуратно закрыв за собой дверь.
Нина подёргала дверную ручку, проверяя. Надо бы записку на дверь наклеить: «хозяйка, не забудь меня запереть».
Подушки ей нравились: маленькие, в цветных полосатых чехлах с застёжками-молниями, они придавали дивану забавный вид, а главное, гармонировали с обоями, которые тоже были полосатыми, и Нина решила их оставить. За креслами она отправилась через два дня, прихватив «наследственные» деньги от продажи папиного дома (должно хватить) и удивляясь собственному безрассудству.
Продавец-консультант, услышав, что она переехала в новую квартиру и из мебели у неё только стол, диван и комод, вежливо поинтересовался:
– На какую сумму можно рассчитывать?
– Кому рассчитывать? – не поняла Нина.
– Вам, милая девушка. Ну и мне, конечно. Мы же вместе будем выбирать.
– Выбирать… что?
– Вашу мебель. Вы же не хотите разномастную. Вот и подберём вам… Давайте начнём с каталога. И расскажите мне о вашей квартире: какого цвета полы, обои, мебель… Так сколько у вас денег, я не понял?
Нина обхватила консультанта за шею и прошептала в ухо, сколько у неё денег и что если не хватит, она добавит.
– Оплата после доставки, возможна рассрочка…
– Я знаю, я у вас диван недавно купила, вот этот. – Нина ткнула пальцем в каталог.
– Не слабо. То есть, я хотел сказать, у вас хороший вкус. Как говорят англичане, мы не так богаты, чтобы покупать дешёвые вещи.
Продавец воспрянул духом. Через минуту оба уткнулись в каталог и забыли обо всём. И теперь в прихожей стояла тумба «Наполи», что по-итальянски означало Неаполь, диван обзавёлся подружками-креслами (старое кресло Нина вынесла на помойку, находчиво вывинтив шурупы, отчего кресло развалилось на вполне удобные части), а на кухне красовался деревянный буфет в стиле кантри (ручная работа, австрийская фурнитура, Нина заплатила не торгуясь). Обстановку довершала гостиная «Верди», придающая комнате невыразимый шарм. Знала бы баба Зина… Знала бы Зинаида Леонидовна, какой подарок преподнесла на новоселье своей внучке! Нина усмехнулась. Она была довольна собой. Правда, от бабушкиных денег ничего не осталось, и своих, отложенных «на жизнь», тоже не осталось, но это не страшно: работу она уже нашла. Сбербанк объявил набор сотрудников, высшее образование приветствовалось, и Нину взяли, контролёром-стажёром. Через два месяца пройдёт аттестацию и будет получать не стажёрскую «стипендию», а нормальную зарплату и премию.
15. Девочки
В сбербанке работали одни женщины. Они называли себя девочками, и так же к ним обращалась заведующая филиалом: «Девочки, кто сегодня зачислениями занимается? Девочки, ростер опять после себя не вымыли, я за вами мыть должна?». Самой молодой из «девочек» было девятнадцать, самой старшей исполнилось сорок, перед Нининым приходом всей сменой праздновали её юбилей. Нине рассказали об этом позже – о праздниках, о правилах и о традициях – а сначала её приняли довольно холодно и даже устроили допрос. Впрочем, выглядело это как простое любопытство:
– Ты зачем к нам пришла, с высшим образованием? У нас работать тяжело, смена двенадцать часов без перекуров, клиенты нервные приходят… Что? Неадекват? А это что такое? Ненормальные? Ну, так бы и сказала. Таких тоже хватает. Ты раньше где работала? В архиве? А почему ушла?
Нину допрос возмутил, тем более, что девчата были в чём-то правы: двенадцатичасовая смена это очень тяжело, а от нервных посетителей не запрёшься в комнате, как от соседок по коммуналке. Объяснять, почему она ушла из архива Ленинской библиотеки, не хотелось. Но «девочки» ждали ответа. Оправдываться и мямлить?..
– Выгнали. За шашни с главным хранителем фондов, – чётко выговаривая каждый слог, сказала Нина, и все замолчали.
Заведующая всунула ей в руки толстую инструкцию и велела учить. И всю следующую неделю Нина провела в подсобке, продираясь через джунгли банковских правил, писем и инструкций. Инструкции были подробными, незнакомый текст запоминался трудно, его приходилось учить наизусть. Через неделю её посадили за роботрон, на выдачу зарплат и пенсий. Как проводить операцию выдачи, «девочки» объяснили, но больше не учили ничему (прим.: роботрон – восьмиразрядный персональный компьютер, громоздкий, со встроенным матричным принтером, печать производится матричными иголками через ленту, пропитанную штемпельной краской. Производился с 1984 по 1989 год в восточной Германии).
Нина их понимала: близилось сокращение штатов, а дипломы о высшем образовании были только у заведующей и у Нины, её наверняка оставят, а сократят кого-то из них. Вот и пусть на аттестации посыплется. Она зубрила проклятую инструкцию, в которой ничего не понимала: вклады, фонды, дорожные чеки, оформление и выдача кредитов, сдача денег инкассатору… Если бы ей позволили хотя бы посмотреть, как проводятся эти операции, тогда легче было бы всё усвоить и запомнить. Но все двенадцать часов рабочей смены Нина сидела на выдаче, а отойти не могла: очередь. Отпускали её не часто:
– Нин, ты не устала? Три часа сидишь не поднимаясь. Устала? А чего молчишь, давно бы сказала, мы бы тебя подменили. Иди чайку попей, там самовар вскипел. – И садились вместо неё на оформление расходных операций. Очереди ведь не скажешь: «Вы постойте минут десять, я пойду чай пить». Быстренько напишут жалобу, и – прощай, премия, а на банковскую зарплату не проживёшь, ноги протянешь. Смысл фразеологизма Нина поняла, проработав два месяца в должности контролёра-стажёра: вместо оклада стажёрский минимум, премия начислялась только к окладу и стажёру не полагалась, а о надбавке за сложность работы вопрос не стоял. «Сдашь техминимум, будешь получать, как все получают» – обронила заведующая, глядя с презрением на новенькую, которая – ещё неизвестно, как сдаст этот самый минимум. Девчонки её держат на расходных операциях и ничему не учат, а ведь это их прямая обязанность! Они надбавку к зарплате за это получают, на надбавку премия идёт, а Дерябина сидит два месяца на стажёрских копейках, и ещё два просидит, если не сможет сдать техминимум.
Но ссориться с подчинёнными не входило в планы заведующей: девки ушлые, почти все приезжие, лимитчицы, коллектив дружный, друг за друга горой стоят, работают безукоризненно, работу свою знают лучше неё, и подчинённые они только на бумаге. Их только тронь, заявление накатают в оперчасть всей сменой, и ей придётся оправдываться и доказывать – что новенькую не учили ничему. А в оперчасти скажут: «А вы куда смотрели? Вас зачем заведующей поставили?» Ещё и уволят за невыполнение должностных обязанностей. А девчонки останутся, и Дерябина эта останется.
Наталия Михайловна (попробуй ошибиться и назвать Натальей, узнаешь что почём) решила с дружной сменой не связываться. Новенькой она от души сочувствовала, но в процесс обучения не вмешивалась.
Наступил долгожданный май 1988 года. Из оперчасти позвонили и пригласили Нину на аттестацию (сдачу обязательного техминимума). Провожали её всей сменой, традиционно желали ни пуха ни пера, улыбались ободряюще. Наталия Михайловна по-свойски приобняла Нину за плечи, напутствуя: «Обратно поедешь, тортик купи, отпразднуем твою новую должность, и зарплата будет – с твоей не сравнить, разницу почувствуешь. Давай, моя девочка. Ни пуха тебе!»
Нина покивала (послать заведующую к чёрту не осмелилась) и с бьющимся сердцем поехала на Олимпийский проспект, где находилась оперчасть. Инструкцию она знала назубок, но чувство тревоги не проходило, ворочалось в душе, заставляло сжимать губы и поминутно вздыхать.
Предчувствия заведующей сбылись: техминимум Нина не сдала, не ответила на простой вопрос: как снимать коммунальный аппарат перед началом смены.
– Как снимать? А зачем его снимать?
– Дерябина, вы вообще понимаете, о чём вас спрашивают? Показания снимать, конечно, а не аппарат. Или вы решили пошутить? На аттестации.
– Нет, я не решила… то есть, я не могу ответить. Я не знаю… – упавшим голосом проговорила Нина.
– Не знаете или забыли? Перед началом смены вы подходите к работнице коммунального аппарата и… что делаете? Что вы ей говорите?
Нина опустила голову. Томительно тянулись секунды… её последние секунды работы в сбербанке. Вот сейчас она поднимет глаза и услышит: «Вы уволены».
* * *
В филиал она вернулась убитая свалившимся на неё несчастьем. О торте не вспомнила, да и зачем его покупать, если нечего праздновать… Девчата столпились вокруг, по отчаянным Нининым глазам уже понимая, что техминимум она не сдала.
– Нин, на чём засыпалась-то? Что спрашивали? В комиссии кто был?
– Всё спрашивали, по инструкции гоняли, а в комиссии – Овчаренко, Мальцева… или Малкина, и ещё одна, я забыла фамилию.
– Ну, если Овчаренко, всё ясно. Она злая как овчарка и всех заваливает. А тебя на чём завалила?
– На коммунальном аппарате. Спросила, как показания снимать. Я не знала, что отвечать.
– Показания? На таком простом вопросе засыпалась? Обидно… Ты к Елене Сергеевне подойди, она покажет. Это очень просто, коммунальницы перед началом работы смотрят номер операции, который у той смены был последним. И нам говорят. А мы в журнале отмечаем. Ну, поняла? У Елены Сергеевны следующий номер будет первым. По инструкции мы сами это должны делать, но коммунальницы привыкли уже – сами. В другой смене мы не знаем, как заведено, а у нас так.
– Не кисни, Нинка, осенью пересдашь.
– Осенью? Мне сказали, через два месяца приходить.
– Правильно тебе сказали. Официально пересдача через два месяца. Это будет июль, все в отпусках, кто аттестацию проводить будет? Никто. В конце сентября соберутся, тогда и пригласят на пересдачу. Мы тебе всё покажем, и как аппарат снимать, и фонды, и кредиты. Второй раз не завалят, сдашь, не бойся.
Услышав, что жить на стажёрскую зарплату ей придётся ещё четыре месяца, Нина с трудом удержалась от слёз. И в подсобке удержалась, когда заведующая вошла туда вслед за ней и сказала с упрёком: «Да, девочка… Подвела ты меня. Посадила в лужу. Не думала, что ты не сдашь. Могла бы подготовиться, два месяца у тебя было».
Нина уставилась на неё, от удивления распахнув глаза – на всё лицо, два чёрных омута. Это её, Нину, посадили сегодня в лужу. Невозможно знать о том, чего ты никогда не видела. А в инструкции о приёме коммунальных платежей не сказано ни слова: операции по вкладам, операции с ценными бумагами, обналичивание дорожных чеков, операции с валютой. Ей специально не объяснили, и с улыбкой отправили на аттестацию.
– Что смотришь? Я что ли виновата, что тебе про коммуналку не рассказали? Подошла бы к девочкам-коммунальницам, сама бы спросила.
«Девочки-коммунальницы» – угрюмые пожилые тётки, работа у них своя, отдельная. Утром здоровались, вечером говорили «до свидания». А после того как поймали за руку Зину Сорокину, которая под шумок открыла кассовый ящик коммунальницы (та вышла в туалет, оставив в ящике торчащий ключ) и вытащила несколько купюр – после этого случая коммунальницы вообще перестали разговаривать с девушками из Нининой смены. Не отмечали дни рождения и не оставались после смены посидеть за накрытым вскладчину столом, когда случались праздники.
* * *
После смены, которая для посетителей заканчивалась в семь вечера, а для сотрудников банка в половине девятого (если касса «не шла», сидели до девяти вечера, а когда и до десяти) – можно было расслабиться. Рабочий день в сбербанке не зря назывался операционным днём: здесь, как в больнице на операции, каждую минуту происходит что-то важное, и расслабляться нельзя, а отдохнуть получается только в обед. Нина уставала так, что радовалась длинной дороге домой, когда можно сидеть, смотреть в окно и ничего не делать. Приготовив на скорую руку ужин, забиралась с ногами в кресло, включала телевизор… и через десять минут выключала: не могла смотреть. Сидела в темноте и наслаждалась тишиной, сонно уставясь в зеркало, в котором плавал полупрозрачный туман, словно там, с той стороны, кто-то выкурил сигарету и распахнул форточку в зеркальной раме. Лезет же в голову всякая чушь. Нина подходила к зеркалу вплотную, и туман исчезал, а в зеркале появлялось её отражение. Странное такое отражение, словно смотришься в воду. Вода колыхалась, шла мелкими волнами… Как же она устала! Нина закрывала глаза и наощупь плелась в ванную…
А утром принималась за работу: скребла и мыла затёртый паркет, вытирала насухо, натирала мастикой; подшивала новые оконные шторы, купленные под цвет диванной обивки; расставляла на широких подоконниках мамины любимые герани в нарядных горшках; раскладывала вещи, которые после переезда так и лежали в коробках. Ещё она начистила до блеска зубным порошком бабушкино столовое серебро и составила список вещей, которые надо купить: тарелки и чашки, разбитые при переезде, постельное бельё, коврик под дверь, коврик для ванной комнаты… Ванна была большая, старинная, на львиных чугунных лапах, с фигурными кранами. Повезло.
Когда всё было вычищено, вымыто, расставлено и разложено, на смену эйфории пришло одиночество – каменно-тяжёлое, безысходное. С ней никогда такого не случалось, она не оставалась одна – за стенкой соседи, и всегда можно выйти в кухню, или заглянуть к тёте Рае, которая любила вспоминать, как маленькие Нина с Витькой таскали с противня приготовленные для сушки ломти круто посоленного хлеба. А взрослые смеялись: сухари пропали, вот только что был полный противень, а сейчас двух кусочков не хватает. Воры в квартире побывали, а мы и не заметили!
Вечером Нина засыпала под привычные, милые сердцу (это сейчас она понимала, что милые, а тогда возмущалась) шаркающие шаги в коридоре – панна Крися совершала вечерний променад, задерживаясь возле каждой двери и настороженно приникая к ней ухом. Услышав, как за дверью остановились шаги, Нина громким шёпотом принималась говорить абракадабру, размеренно и чётко повторяя не связанные между собой слова, мешая русский с грузинским, а грузинский с немецким, который она учила в школе. Шёпот сменялся бормотанием вполголоса, чтобы Кристиане было слышнее.
Это невинное развлечение Кристиана сочла помешательством, о чём оповестила соседей. Зверев, не удостоив её ответом, повелительно махнул рукой, словно выпроваживал прислугу. Оскорблённая Кристиана кинулась к Барониным, но и там потерпела фиаско: Рая скроила выразительную мину, смысл которой был ясен: дура ты, Криська, ум короткий, язык поганый. Митяй мимикой не владел, а потому послал панну Крисю длинно, далеко и витиевато. Смысл тирады: вот же ты дурная баба, иди куда шла (Митяй уточнил, куда).
Нина рассмеялась, вспомнив как пугала Кристиану. Сейчас её окружала тишина – безмолвная и душная, как вата. От тишины хотелось убежать, всё равно куда, всё равно! Нина вышла на лестничную площадку и бездумно позвонила в соседнюю квартиру – ещё не зная, как объяснит причину своего визита. Может, соли попросить, или луковицу? Дверь открыла девушка Нининого возраста и с любопытством на неё уставилась.
– Здравствуйте. Я… у меня… Я тефтели хотела приготовить, а риса нет, закончился. В магазин идти – темно уже…. Одолжите мне одну чашку, а я завтра куплю и отдам.
Соседка к себе не пригласила, исчезла в недрах квартиры, откуда не доносилось ни звука, и через минуту вернулась с чашкой риса в руках. А ещё через пять минут они дружно смеялись, выяснив, что рис у Нины есть, целая пачка, зато она понятия не имеет, что такое тефтели и как их готовить.
– Что ж ты безрукая такая? Тебе сколько? Двадцать шесть? А готовить не умеешь, ты детдомовская, что ли?
– Нет, не детдомовская, я с бабушкой жила и с мамой, – заторопилась Нина. – Только они меня готовить не учили и на кухню не пускали, мне нельзя было, а потом тётя Рая меня учила, и тётя Аня… Анна Феоктистовна. А потом дом сломали и всем новые квартиры дали, то есть ещё не всем, наверное.
Объяснение получилось странным и путаным, но Таня, похоже, её поняла.
– Так у тебя и бабушка, и мама, и тётушки есть, и вы все жили вместе? Чего ж не попросились в один дом? Жили бы по соседству.
Нина молчала. Вспомнились разом – все, кого она хотела забыть. Это у неё почти получилось, и сейчас звенело набатом, выстукивало в висках горячим пульсом, больно колотилось под рёбрами. Баба Зина. Ираида Леонидовна. Киря. Родня, с которой – не надо врагов. Зверевы. Баронины. Бессовестно забравший у неё последние деньги Митяй. Забывший о ней навсегда Витька. Панна Крися, скрывавшая истинное лицо под маской добросердечной одиноко стареющей женщины… И как она плакала, прощаясь. Оплакивала своё поражение: Нина навсегда от неё уедет, и у панны Криси не получится испортить ей жизнь.
Таня истолковала её замешательство по-своему.
– Да помогу я тебе, помогу! У Изольды Авенировны книги в шкафу остались, ты поищи. Там должна быть кулинарная книга, шикарное издание, называется «Книга о вкусной и здоровой пище». Прикинь, у неё прислуга была приходящая, ну, то есть, не жила здесь: вымоет-уберёт-приготовит, стол накроет и уйдёт.
– А посуду кто потом мыл?
– Уж это я не знаю, – рассмеялась Таня. – Это ты у неё спроси, у Изольды…
«Шикарного издания» Нина в шкафу не нашла. Зато обнаружила замусоленную поваренную книгу, которая называлась «Кулинария». На титульном листе значилось: «Одобрено Учёным советом Государственного комитета Совета Министров СССР по образованию в качестве учебника для средних профессионально-технических училищ». В книге подробно описывались стадии обработки и приготовления овощей и грибов, птицы и дичи, мяса, рыбы и нерыбных продуктов моря, последнее вызвало у Нины замешательство. Откуда в море возьмутся нерыбные продукты? Разве что выброшенные за ненадобностью с корабля.
Зато про рыбу она читала с интересом первооткрывателя. Оказывается, севрюга и стерлядь это не одно и то же, а ещё есть рыба-сабля, глубоководная угольная рыба и мраморная нототения, средний вес которой достигает пяти килограммов, ага, купишь такую и будешь есть полгода, пока из ушей не полезет! Нина стала читать дальше, дошла до неприличного названия простипома и долго смеялась. Попадались и смешные названия: берш, луфарь, маринка, тюлька, сквама, рыбец, мерлуза и даже рыба-капитан.
С «первичной обработкой мяса», которое, оказывается, состоит из мышечной, жировой, костной и соединительной ткани, придётся подождать, пока она не сдаст аттестационный минимум. У самой Нины тканей оставалось три: мышечная, костная и соединительная, которая, как утверждалось в книге, состояла из неполноценных белков коллагена и эластина. Изучив «Кулинарию» от корки до корки, Нина подумала, что теперь могла бы работать преподавателем в этом самом профессионально-техническом училище, сокращённое название ПТУ, просторечное название «помоги тупому учиться».
