Ирина Верехтина
Квартира за выездом
7. Маджента крайола
Нина рассказала Максиму обо всём без утайки.
–Ты как хочешь, а я с ними жить не буду. Да и негде там жить… А давай квартиру снимем? Или комнату.
–Ты серьёзно? Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Я думал, ты меня любишь, а ты о бабке своей заботишься. Медуза ты. Куда волны несут, туда и плывёшь. А мне жить негде, из общежития попросили… и с работы попёрли.
– Как? За что?!
– За то за самое. Морду набил одному.
– За что набил?
– Что ты заладила, за что, за что… За дело. Он с декабристами связался, у него там кореш, брат троюродный. Но марку держал. А они… Ну, в общем, развлекались. Парней задирали, драки затевали, прохожих на бугая брали.… Сашка боялся: ведь сколько верёвочку не вить, а кончику быть. Он по дружбе мне и кладонул. Ну и поставили там Мишку Зайцева дежурить, во дворе. Чтоб, значит, с поличным их взять, когда они в песочнице канкой заправятся и к прохожим приставать начнут. А Мишка… – Максим вдруг замолчал и отвернулся. Нина терпеливо ждала.
Она знала, что канка это водка, декабристы – мелкие воришки, а держать марку – значит, поддерживать связь с ворами, но самому не воровать. Приятель Максима не прочь был поучаствовать в драке – шестеро против одного – с незнакомым парнем, которого угораздило поздно вечером пройти мимо их подворотни. Но грабить прохожих с помощью подброшенного бумажника (бумажник = бугай) это уже не хулиганство, это другая статья. Сашка знал, что Максим работает в милиции, и донёс (кладонул) на своих дружков, с которыми хотел развязаться, а они его не отпускали.
– Что дальше было?
– Что было? Избили Мишку. Если бы в форме был, не тронули бы, побоялись. А он в штатское переоделся, чтобы их не спугнуть раньше времени. Их девять человек, а Мишка один. Сашка, падла, мне сказал, что керосинили они (керосинить = пить спиртное), а что двигались, не сказал (двинуться = ввести в вену наркотик). Мишка в больнице две недели провалялся, на поправку пошёл, его и выписали. Утром выписали, вечером умер. А у него жена детдомовка, круглая сирота, и двое девчонок, старшей пять лет. Родня Мишкина в Запорожье где-то, Ленка даже не знает где, адрес в записной книжке не нашла. Дальняя родня. Может, они и не приняли бы её…
Максим вздохнул, тяжело проталкивая воздух в сжавшееся горло, словно стиснутое невидимым обручем.
– В общем, мы с ребятами договорились Мишкину зарплату Ленке каждый месяц отдавать, ну, будто бы ему положено. Оклад и надбавку за звание.
– А ему не положено?
– Нин. Ты чего? Кто же мёртвым зарплату платит? Мы с ребятами каждый месяц скидывались, кто по сколько может, а Ленке врали, а она верила. Смотрит на нас, плачет и улыбаться пытается. Ты бы видела её глаза! Девчонок бы Мишкиных видела! Крохи такие… не понимают, что без отца остались на всю жизнь. Помнишь, я три недели не появлялся и не звонил? Помнишь? Это тогда было, после Мишки.
– Ну?
– Взяли их. А Сашка уехал куда-то, мать не сказала куда. Да его бы и не привлекли, он Миху не бил, перетрусил. Полгода Сашки не было в Москве, а месяц назад появился. Ну и… встретил я его.
– И что?
– Ну и дал ему в шнифт (в глаз), от души. Кто же знал, что он ослепнет? Сначала на один глаз, потом на второй перешло. Кто же знал? Сашкина мать заявление накатала, меня и попёрли. Недостоин, типа, высокого звания… В общем, нам с тобой надо что-то решать, Нина. Мне работу искать надо, надо где-то жить, а тебе самой жить негде… Не повезло тебе в жизни.
– Это тебе не повезло, два года на меня потратил зря. Квартиры у меня нет, даже комнаты нет. И родственников нет, как оказалось. Я думала, хоть ты у меня есть. А тебя… тоже нет.
– Что ты заладила: нет, нет… Всё у тебя есть! И я… Я люблю тебя, Нина! – Максим взял её за плечи, развернул к себе лицом, посмотрел в глаза: – За место под солнцем надо бороться. Вот мы его для себя и расчистим, место. Бабулек, если тыриться начнут, определим в дом престарелых психохроников, – Максим нехорошо усмехнулся. – А с дядей твоим я разберусь, объясню популярно, как себя вести, чтобы дожить до старости.
До Нины наконец дошло: Максиму нужна столичная прописка. И про «психохроников» он не пошутил, говорил серьёзно. Он поселится в папиной квартире и устроит Зинаиде Леонидовне сущий ад. Чтобы поскорее умерла. И Ирка, Ираида, тоже. А с Кирей подерётся и его же посадит «за нанесение тяжких телесных», которое подтвердит судмедэксперт. Максима она знала. На всё способен. Раньше это её радовало…
Нина зябко повела плечами. Максиму она не нужна. Сначала маме… нет, сначала отцу. Потом маме. Потом Витьке. Теперь вот – Максиму.
– Холодно?
– Нн-нет.
– А чего тогда дрожишь? – Максим стащил с себя шарф и завязал ей, как маленькой, поверх пальто, узлом сзади.
Нина улыбнулась. Улыбка получилась вымученной.
* * *
Отъезд мамы, предательство Витьки, предательство родни, предательство Максима. События, разные по своей значимости, но одинаково горькие, следовали одно за другим, до предела напрягая нервы.
Приехав в очередной раз в Москву, Натэла застала дочь лежащей на диване, с ввалившимися глазами и остро обозначенными скулами. На подоконнике засохшая герань и начатая пачка галет. В холодильнике два плавленых сырка и трёхлитровая банка томатного сока. В пустой морозилке кусок сала, который, похоже, лежит здесь с незапамятных времён.
Натэлла испугалась.
– Заболела?
Нина безучастно на неё посмотрела и сказала, уклонившись от поцелуя:
– Нет. Я отпуск взяла, без содержания (прим: отпуск без сохранения содержания, внеочередной, неоплачиваемый). Мэ минда мили… (я хочу спать).
Натэла энергично её встряхнула:
– Отпуск – зачем? Холодильник – почему пустой? Тебе девятнадцать скоро, мне с ложки тебя кормить? Нани, доченька, кушать надо обязательно. И не всухомятку. И не ради удовольствия, а для того чтобы жить.
– Тётя Рая с тётей Аней…– всхлипнула Нина. – Пришли и сказали…
– Мерзавки! Анну Феоктистовну наверняка Раиска против тебя настроила. Она хорошая, Феоктистовна. Рисовать тебя учила, печеньем кормила. Помнишь? Ты от Зверевых приходила и ужинать отказывалась, и мы с бабушкой тебя ругали. Помнишь? Думаю, она жалеет о своих словах. Вот увидишь, придёт извиняться.
– Приходила уже, – всхлипнула Нина. – Я дверь не открыла, сказала, голова болит. Не нужны мне её извинения.
– Нани, пойми, это коммуналка. Ты к таким вывертам не привыкла, мы с бабушкой тебя старались оградить от этого, в коридор выходить запрещали, чтобы не слышала… таких слов. Ты теперь взрослая, должна уметь абстрагироваться. Мало ли что они сказали. Мало ли кто что скажет…
– Сказали, что я здесь не прописана и чтобы я… Я на кухню теперь вообще не выхожу, даже чайник поставить.
– Чэми гогона (девочка моя), так же нельзя! Ничего они тебе не сделают. Раиска та ещё змея, шипит громко, а укусить боится.
– А она сказала, что это ты змея, с гор спустилась, до Москвы доползла. А я ей сказала, что сама она гадюка, русская гадюка, и до гюрзы ей далеко (прим: гадюка обыкновенная (русская) обитает в средней полосе. Для человека укус обыкновенной гадюки считается опасным, однако редко приводит к летальному исходу. Гюрза (кавказская гигантская гадюка) водится в Дагестане и в Краснодарском крае, яд действует довольно быстро, укус гюрзы смертелен).
– Где ты об этом вычитала?
– В энциклопедии, мне Витька подарил четвёртый том, «Земноводные», ему дядя Митя из типографии принёс. Ну, типографский брак. Витька говорил, им разрешают брать.
Задохнувшаяся от гнева Натэла глубоко подышала, восстанавливая душевное равновесие. Ей следовало бы отчитать дочь – за то, что не сдержалась, не смолчала. Молчать и не отвечать, не ронять себя. Месть – блюдо, которое подают холодным. Но Нина сейчас в таком состоянии, что любое слово, любой совет примет как удар.
– Надо как-то жить, дочка. Надо жить.
– А где мне – жить? Здесь, сказали, больше нельзя, потому что я совершеннолетняя. В папиной квартире тоже негде. Баба Зина… Зинаида Леонидовна разрешила с ней в одной комнате… Сегодня разрешила, завтра скажет «нет». Не пойду. Ни за что! Я лучше здесь… умру и с бабушкой Машей буду.
Нина приподнялась на локте, пытливо посмотрела в мамины глаза.
– Мама… Скажи, почему я никому не нужна? Папе была не нужна. Ты теперь с Тамазом живёшь. Витька обещал писать, а не пишет. Не вспоминает. И Максим… Почему он со мной так? Почему?!
– А что у тебя с Максимом?
– Ничего. Не было и не будет. Вообще ничего.
Натэла порылась в сумочке, достала паспорт, протянула Нине. Нина так же молча перелистала страницы: «Зарегистрирован брак с Цавахидзе Тамазом Зоиловичем…» Фамилия грузинская, отчество греческое, значит, Тамаз полукровка, как и мама. Как и она, Нина. Забавно. «Адрес регистрации по месту жительства: Ул.Мира, дом.32, Марнеули, Квемо-Картли, Грузия». Забавно. Номер дома такой же, как у них. Забавно. Квартира не указана, значит, у Тамаза собственный дом. Значит, мама тоже её предала.
Нина равнодушно посмотрела на мать и отвернулась к стенке. Натэла взяла со стола чайник и вышла из комнаты. В кухне хлопотала Анна Феоктистовна, вынимала из духовки противень с пирогами. Натэла поставила на зверевский стол деревянную разделочную доску, чтобы не сжечь клеёнку, забрала у опешившей Феоктистовны противень, пристроила на столе.
– С чем пироги-то?
Зверева что-то блеяла в ответ, по овечьи дёргая шеей. Натэла её не слушала. Зажгла под своей горелкой газ, поставила чайник.
– За что Нину мою обидели? Справились с девчонкой – не пьёт, не ест, лежит, краше в гроб кладут. Зато на кухне просторно стало, и горелка лишняя. Горелку-то как поделили? С Раиской на двоих?
– Прости, Наташа. Меня бес попутал. Райка, злыдня, в уши нашептала, я и повелась. Я к Ниночке-то приходила, прощенья просить, так она на порог не пустила. Может, пирожка поест? – Зверева оживилась, достала широкий нож, отхватила от пирога чуть не половину.
– Не трудись. Не возьмёт она твой пирог. Она из-за вас… Она умереть решила, голодом себя уморить. Лежит бледная как смерть, глаза запали… – Натэла опустилась на чужую табуретку и заплакала, вытирая глаза подвернувшейся под руку кухонной тряпкой.
Зверева отняла у неё тряпку и сунула в руки полотенце.
* * *
По комнате кто-то ходил не таясь, с грохотом выдвигал ящики комода, шелестел бумагой, гремел ключами. Надо бы встать и посмотреть – кто. Если соседи, прогнать. Если мама, сказать, что она хочет спать, и чтобы гремела потише. Надо встать. А сил почти нет. Мысли текли лениво, веки не хотели открываться, тяжело и плотно легли на глаза. Спать. Спать…
Разбудил её мамин голос:
– Вставай. Долго валяться собираешься? Слышишь, что говорю? Вставай, умывайся, и будем ужинать. Я чай заварила, стынет. – И сунула Нине в руки паспорт. Нинин собственный паспорт, в котором штамп о регистрации по месту жительства в папиной квартире был зачёркнут, а под ним стоял новый. «Москва, Нагатинская ул., дом 32, кв. 28» – с удивлением прочитала Нина.
– Ты так долго читаешь, что я уже сомневаюсь, не забыла ли ты алфавит. Что тебя так удивило? Это называется родственный обмен, на него согласия соседей не требуется: я из Москвы выписалась, а тебя прописала, вместо себя. О Дерябиных забудь, нет у тебя больше родни. Живи и на прошлое не оглядывайся. Ты теперь здесь полноправная хозяйка. А я у тебя в гостях. Невежливо принимать гостей неумытой и непричёсанной. И в пижаме.
Пришлось вставать, одеваться и плестись в ванную комнату. Бабушка приучила маленькую Нину зимой и летом умываться ледяной водой. Вода пахла обжигающей свежестью, дарила лицу румянец, помогала проснуться. Помогла и теперь. В коридоре вкусно пахло жареной картошкой. Она обязательно купит картошку. Завтра же! И пожарит её на сале, в морозилке есть кусочек сала… А можно её сварить. И есть – горячую, душистую, рассыпчатую! – обмакивая в соль и запивая молоком.
Как же хочется есть! Нина не помнила, когда ела последний раз. Зато помнила, что в буфете есть сдобные баранки, и галеты есть, а в холодильнике плавленые сырки, они с мамой съедят их с чаем.
– Сырки я выбросила, потому что давно лежат, ими отравиться можно, – невозмутимо ответила Натэла на Нинино возмущённое «Ты зачем сырки выбросила? Я тебя просила?» – А чай будем пить с пирогами. Я в кулинарии купила, с клубничным вареньем, твоим любимым.
Нина доедала уже третий кусок, когда дверь приоткрылась и в комнату заглянула смущённая Анна Феоктистовна. Нина чуть не подавилась пирогом. Вот же наглая баба. Зверюга. Что ей здесь надо?
– Наташ, я чего пришла-то… Может, ещё возьмёшь пирожка-то? Нам с Ваней хватит, я много напекла, два противня, куда нам столько? Зачерствеют, а чёрствые – кто ж их есть будет?
Анна Феоктистовна с трудом протиснулась в дверь с подносом, который она держала обеими руками. Накрытый льняной салфеткой, на подносе исходил сдобным сытным теплом пирог. Салфетку зверюга Зверева сняла, а пирог поставила на стол. Сквозь тестяную решётку рубиново краснела начинка. Так вот какие пироги пекут в кулинарии. Мама её обманула. Но до чего же вкусно! Зверевой – указать бы на дверь, а подносом запустить в спину. А мама её усадила за стол, – лениво думала Нина. А рука сама тянулась к пирогу.
Сколько дней она не ела? Ей нельзя сразу много. Рука не подчинилась, схватила нож и отрезала приличный кусок. Горячий конфитюр лениво потянулся за ножом вязкими нитями цвета… какого же цвета? Нина задумчиво надкусила четвёртый кусок пирога и сказала с набитым ртом:
– Пламенная маджента крайола.
– Глубокий кармин. И не спорь. Ты никогда не могла правильно определить цвет, – возразила Зверева сварливо, и Нина всё-таки подавилась пирогом. Но не от возмущения, а от смеха.
Она со страхом ждала, когда мама уедет. Но Натэла позвонила мужу и осталась в Москве. В Столешниковом переулке, в знаменитой на всю Москву кондитерской, заказала двухкилограммовый роскошный торт, которым они с Ниной угостили соседей (прописку полагалось «обмыть»). Купила в художественном салоне багетные рамки, и Нинины натюрморты и пейзажи, развешанные по стенам, сделали комнату неузнаваемой. На окна повесила новые занавески – сине-золотую, с перламутром, турецкую органзу, которую привезла из Тбилиси (в Марнеули органзу не достать, Натэла ездила за подарком в Тбилиси, куда привозили всё, и купить можно было всё, были бы деньги). Нина ожила, похорошела, в глазах засветилась радость, а на щёки вернулся румянец.
Через две недели Натэла уехала, до отказа забив холодильник сыром, маслом и Нининой любимой краковской полукопчёной колбасой. В морозилке едва поместилась порубленная на части баранья нога, купленная на рынке на последние деньги.
Нина легко попрощалась с матерью: она больше не боялась, что её выгонят из квартиры и ей придётся жить у Зинаиды Леонидовны (называть её бабушкой у Нины не поворачивался язык).
* * *
Жизнь на два дома изматывала. Натэла до сих пор не нашла работу, в семье работал один Тамаз, и дорога обходилась в копеечку. Тамаз понимал, что ей нелегко оторвать от себя дочь, которая, хоть и взрослая, не может жить без поддержки. Он сам предложил Натэле посылать Нине денежные переводы, немного, но зато каждый месяц. Ещё он помогал матери, которая после смерти мужа осталась одна. Ещё содержал сестру.
Натэла справедливо считала, что Софико сидела у брата на шее: не работала, не училась, одним словом, бездельничала. Она не знала, что Софико после окончания школы выдали замуж. Она родила мальчика, который умер от пневмонии, не прожив и года. Летом в комнатах было жарко, малыш плохо спал, постоянно капризничал, плакал. Софико нашла выход: укладывала его спать в коляске, а коляску выкатывала на балкон, и ребенок простудился на сквозняке. В смерти сына муж обвинил Софико: незаботливая.
После развода она два раза пыталась покончить с собой, травилась таблетками и резала себе вены. Тамаз сделал всё, чтобы его любимая сестрёнка снова захотела жить. С учёбой и работой врачи советовали подождать: у Софико констатировали нервное расстройство. Тамаз покупал сестрёнке дорогие красивые вещи, отправлял её на курорты и даже купил горные лыжи, на которых она каталась вполне уверенно (Тамаз оплатил индивидуальные занятия с инструктором) и два раза в год, в ноябре и апреле, отдыхала на горнолыжной базе в Гудаури, лихо скатываясь со склонов.
Обо всём этом Тамаз рассказал жене, когда Софико окончательно поправилась и собиралась поступать в Тбилисский Университет, на факультет психологии. Ей нужен репетитор, а на репетитора нужны деньги. Натэла возмутилась в душе (Софико хватило бы политехнического колледжа в Марнеули, так нет же, ей подавай университет, и непременно тбилисский), но согласилась с мужем: Нина учится в вечернем вузе, работает, может сама о себе позаботиться. А Софико в свои двадцать четыре года столько пережила, что не выдержит – совмещать работу с учёбой. Будет учиться на дневном отделении, институт окончит, найдёт себе хорошего парня, замуж выдадим её, – улыбнулся Тамаз. – Пусть будет счастлива.
Нине к тому времени исполнилось девятнадцать. Она сдала экзамены за первый курс и перешла на второй, когда в один из приездов матери узнала, что Натэла больше не сможет её навещать.
– Я нашла работу, меня берут, но с условием, что отпуск только через год и только две недели. Не представляешь, как мне повезло!
– Но ты ведь приедешь – через год? На две недели – ты ведь приедешь?
– Вряд ли я смогу. Не хочу тебя обманывать. Не приеду. Тамаз кредит взял, матери на операцию деньги нужны, Софико на репетитора…
– Мне не надо его денег, вот, возьми, я их не тратила. Возьми, отдай ему. На операцию, конечно, не хватит, но можно добавить, – Нина полезла в шкаф, достала коробку из-под зефира в шоколаде, в которой хранила «мамины» деньги. – Я немного взяла, пальто зимнее купила.
– Ну и ещё что-нибудь купишь. А что не потратила, сберегла на чёрный день, молодец. Ты работаешь, учишься, можешь сама о себе позаботиться, – повторила Натэла слова Тамаза.
Нина ждала, что мама скажет, что непременно к ней приедет. Непременно! Пусть не через год. Пусть через два… или через три. И пригласит её к себе в Марнеули.
– Вот вернётся твой Витька из армии, поженитесь, и я тебе буду не нужна, – сказала мама, и Нина поняла, что сама она не нужна маме уже давно. Ей нужен муж, опора и защита. А Нина взрослая, проживёт.
Натэла забыла, что Витьке уже исполнился двадцать один год, он демобилизовался из армии в прошлом году, но в Москву не вернулся, остался в Мурманске, где, по словам тёти Раи, у него «престижная работа и связи». Нине он прислал всего две открытки, в первый год службы: на новый год и на восьмое марта.
* * *
Подруги по институту заметили, что Нина перестала улыбаться: «Нин, ты чего такая? Случилось что? У тебя… никто не умер? Что ты всё молчишь? Не молчи, расскажи, тебе легче будет». Нина покачала головой – ничего не случилось, всё в порядке. В их маленькой семье было не принято делиться горем, перекладывая его на чьи-то плечи. Впрочем, семьи уже не было, но остались традиции, которые Нина соблюдала неукоснительно. Не могла – по-другому.
Она похудела, осунулась, из глаз исчез блеск. На кухне появлялась редко, коротко здоровалась, на вопросы не отвечала, снимала с плиты закипевший чайник и уходила к себе.
Зверева не выдержала первой. И рассказала Рае, как плакала Натэла:
– Пришла на кухню, в дверях встала, глаза огнём светятся… Я в кухне-то одна была, думаю – куда бежать, прибьёт ведь! Ведь есть за что… А она… – Зверева всхлипнула.
Торопясь насладиться скандалом, случившимся без её участия и потому не представлявшим опасности, Рая подобралась всем телом и замерла, как собака в охотничей стойке.
– Ань, не томи, давай дальше говори!
– А она с пирогом мне помогла. Я противень от страха чуть не уронила, а он горячий, противень-то, прям с огня, половицы бы прожгла…
– Ну?..
– И тихо так говорит: «За что вы дочку мою обидели?» Я думала, она меня убьёт, противнем этим жахнет, а она на стол его поставила и досочку подложила, чтоб, значит, клеёнку мою не испортить. На табуретку села и заплакала. Страшно так – молча, без слова. Рай, у меня сердце оборвалось. Села с ней рядом и реву, остановиться не могу. Что ж мы сделали с тобой, Раечка, а? Что Наташку невзлюбили, так на то право имеем. А девчонку за что? Она ж тише воды, ниже травы, зла от неё никому. Парней к себе не водит, ванну по полдня не занимает, бельё постельное в прачечную сдаёт. Бог-то есть, Рая. Не простил он нам.
– Чего он не простил-то? – не поняла Рая.
– Девка чуть с собой не кончила, – бухнула Анна Феоктистовна.
В кухне воцарилась тишина. Рая молчала, вытирала в десятый раз давно уже сухую тарелку и не спрашивала о подробностях. Как всякий русский человек, в нестандартных ситуациях она действовала оригинально и нетипично. Отзывчивость и душевность, заложенная в русских на генном уровне и воспитанная в них с детства, поднялась в Раином сердце сокрушительной волной, вытеснив из него всё дурное.
На Нинино угрюмое молчание Баронина со Зверевой только улыбались:
– Нин, ты чего такая кислая, лимон что ли съела? А чего без сахара?
Нина таращила на них глаза и мотала головой:
– Нет, лимон я не ела…
– А чего ела?
И не слушая Нининого бормотания («Спасибо, Раиса Петровна. Ой, ну что вы, ну зачем вы… Не надо, я сама, у меня книжка поваренная есть») помогали ей на кухне с готовкой, беззлобно ворча, что Нина безрукая и что соль надо класть в конце варки, а не в начале. Анна Феоктистовна переписала на бумажку и принесла Нине рецепт своего фирменного печенья, который у неё выпрашивала Рая и которой она его так и не дала.
Слова Натэлы не выходили у обеих из головы: обидели девчонку, чуть до греха не довели. И сейчас обе старались услужить, помочь, защитить от одиночества, свалившегося на Нину как снег на голову. Услышав вечером щелчок дверного замка, Рая оставляла все дела (какие там дела, время позднее, половина одиннадцатого) и стучалась в дерябинскую дверь: «Пришла наконец? Что ж так поздно занятия кончаются у вас? Иди, я тебе ужин разогрела. Макарон наварила кастрюлищу, Митяй на меня ругается, говорит, нам их до Нового года не съесть. Иди, покушай».
Нина вежливо отказывалась, Рая мягко уговаривала… совсем как бабушка Машико в Нинином детстве. Устав возражать, Нина за обе щеки уплетала макароны, поливая их томатным соком и благодарно поглядывая на Раю, которая суетилась вокруг неё, придвигала сливочное масло, упрекала Нину – повадилась бутербродами ужинать, как цыганка на вокзале. Нина прыскала, прикрывая ладонью рот, чтобы не выпали макароны. Впрочем, ужинать за чужой счёт было не в её привычках. В долгу она не оставалась: угощала Раю купленной в кулинарии творожной запеканкой, покупала для Олимпиады Никодимовны мятные пряники и жарила котлеты, которые у Раи всегда подгорали, а у Нины получались сочными и очень вкусными, потому что в фарш она добавляла уцхо-сунели и майоран.
Нинины вкусовые пристрастия Раю возмущали, особенно негодовала она, видя как Нина уплетает кильки в томате, заедая их ржаным хлебом и облизываясь. Кильки эти Рая купила однажды, соблазнившись дешёвой ценой, но их никто не стал есть, и банку пришлось выбросить. Нина молча улыбалась, слушая Раино возмущённое: «Не покупай ты эту гадость! Бери сардины в масле, или сайру».
Зарплата младшего архивиста была смешной, а на неё надо было жить: покупать продукты и одежду, платить за квартиру и за свет. Сайра стоила шестьдесят копеек за банку, кильки в томате стоили семнадцать, разница значила для Нины слишком много. Денежные переводы из Марнеули она складывала в коробку из-под зефира, понимая, что эти деньги Тамаз отрывал от своей семьи. Проедать их Нине казалось недостойным. Накопит побольше и купит что-нибудь нужное. Пальто или сапоги. Или путёвку в Карпаты, стоившую недорого (путешествовать предлагалось по типу «всё своё несу с собой»: с рюкзаком, на своих двоих, а спать в палатках). Нина накопит денег и поедет – в эти неведомые Карпаты. Вот будет здорово!
