Иван Леонтьев
Тяжело ковалась Победа
После очередной зарплаты бригадная шестерка сунул старшему прорабу в карман деньги и прошептал: «Держи слово, начальник». Леонид решил обхитрить: снял все со своей книжки и вместе с бригадными деньгами погасил последний взнос. Пригнал машину, поставил ее у приятеля в гараже и оформил отпуск, чтобы в субботу с рассветом рвануть в путь.
Зэки, как волки, провожали его взглядами. Он отвечал им злой, короткой фразой: «Работать надо!»
– В пятницу заказал массовый бетон, чтобы с планом был полный ажур, – рассказывал Алексей Михайлович. – В столовой к нему подскочил посыльный, шестерка, пробурчал: «В котловане не знают, как анкера установить». «Надо сходить, – поделился за столом Леонид с приятелем, – а то напортачат». Домой уже хотел уходить, пора в дорогу собираться, а тут… Из столовой вышел – дождь моросит. Передернул плечами, накинул капюшон и зачавкал по грязи. Думал о скорой женитьбе, о Виктории, о новой жизни…
У кромки котлована в окружении своей братии возвышался бугор. Леонид вплотную приблизился, заглянул в развернутый чертеж – и получил удар по затылку. Его спустили по лотку и хотели завалить бетоном.
Спас случай: на дороге произошла авария. Пока ГАИ разбиралась, к котловану приехали лаборанты набивать кубики и увидели старшего прораба. Они помогли Леониду Никитичу выбраться и отвели его в медпункт. «Упал случайно: дождь», – объяснил он врачам.
В больнице Леонид почувствовал слежку и понял: просто так не отпустят, раз сорвалось задуманное. Неделю он недолежал – ночью тайком выбрался через окно из палаты, взял самое необходимое и с притушенными фарами выскочил из городка.
– Неужели так запросто могли убить? – спросил Юрий Павлович.
– Случалось, бетонировали.
– И не могли найти?
– Кто там найдет? Пока суть да дело, бетон схватывался – взрывать надо было, стройку останавливать… А где конкретно? Кто знал? Все перепахивать? На это никто бы не пошел.
До любимой домчался благополучно.
Вместе с Викторией и ее дочкой объехали всех родных, отдохнули, и загорелось ему всей семьей съездить в погожий день в лес. Все не верилось еще в свое счастье, нарадоваться не мог.
В ту пору дожди теплые прошли один за другим – землю намыло, нагрело, грибы разные народились. И так уж ему хотелось побродить по осеннему лесу, насладиться семейным благополучием! Когда еще выдастся такое? Душа торжествовала. «Не на электричке или на автобусе в давке, а на своей машине», – радовался он. Собачку с собой взяли, чтобы вволю побегала, а то засиделась, бедная, в квартире.
Леонид еще канистру бензина в багажник поставил на всякий случай – мало ли… Раз в поездку собрался, запас должен быть.
Настроение было приподнятое, немного волнительное.
– Отправились раненько, чтобы без всяких помех по городу проскочить. Быстрее в лес хотелось, – вел свой рассказ Алексей Михайлович.
Юрий Павлович представлял, какой счастливый Леонид сидел за баранкой: искоса наблюдал, как собачка лижет Виктории лицо, смеялся больше обычного над потешным случаем у жены на работе. Душа пела от радости, что наконец-то сбылась его мечта. Ветерок освежал лицо. Хотелось летать от счастья…
– Железнодорожный переезд находился на небольшом взгорье. Солнышко выплывало из-за перелеска и слепило глаза. Леонид опустил защитный флажок, передернул скорость, прижал газ и пошел на подъем…
Неожиданно что-то страшно ударило в бок, где сидела Виктория, собачка взвизгнула, ударилась о него, машину опрокинуло и, горящую, потащило по рельсам…
– Все погибли, – сокрушался Алексей Михайлович. – Чудом собачка уцелела. Она прыгала на трех лапках под ногами у людей вокруг искореженной машины и визгливо скулила.
– Это какое-то наказание, – сказал Юрий Павлович.
– Я и говорю, что наказание, но многие не понимают. Думают, случай несчастный.
– Неужели так все и погибли?
– У каждого своя судьба, Палыч. Вот Татьяна, к примеру, после войны больше всех ликовала, когда муж с фронта вернулся. В начале пятидесятых у них родилась девочка – назвали опять Тамарой. Бедная женщина все эти годы терзалась, что обрекла в блокаду старшую дочь на смерть. Совесть, видать, долго не давала покоя. Она всячески угождала своему новому ребенку, баловала – будто искупала вину. Катя завидовала сестре, ревновала, а потом озлобилась на мать.
Девчата выросли, образование получили.
Мужа-фронтовика она похоронила еще при Брежневе, кажись.
Катенька вышла замуж и переехала на Васильевский. Детей им Бог не дал. Она стала увлекать мужа искусством, театром, а потом завела кота, собачку какой-то особой породы, чтобы было чем любоваться и ухаживать за кем.
Тамара осталась с матерью. Родители и дети всегда обременяют. Где бы лишний раз дочь сбегала на свидание: молодая все-таки. Сама-то где-нибудь перехватила бы – и ладно, а для матери надо приготовить, иногда врача вызвать…
Татьяна заболела уже при Андропове. Сказалась, видно, блокада… В больнице долго лежала, потом домой привезли. Врачи прописали очень дорогое, дефицитное лекарство – купить его у них денег не было. Надеялись на Катерину.
Сестры иногда сбегались во время обеда в каком-нибудь кафе.
«Ему все беременность мерещится, – жаловалась Катерина на мужа. – Были мы как-то в гостях, на юбилее у матери моей подруги. А та любит пыль в глаза пустить. В кармане тоже негусто, а на столе бутерброды с красной икрой, осетриной, салаты всякие, колбасы разных сортов, сыры, вина. Десертное было в оригинальной бутылке: дно широкое, к середине перехват, потом резкое расширение, как грудь, длинное горлышко и пробка, вроде как голова. Ну ни дать ни взять – что твоя барыня».
Юрий Павлович рисовал воображаемое застолье и семейный разговор.
«А мой дурак и говорит: “Как беременная”. Что со мной было!.. Зло на лице вспыхнуло. Я вся покраснела, думаю: ну, дурак безмозглый! Стервец недоразвитый! Он так намекает на мою бездетность. “Сдурел, – говорю ему. – Тебе уже бутылка беременной бабой мерещится! Весь вечер испортил”. Он так мне этим досаждает, что я готова первому попавшемуся мужику в объятия кинуться. Иногда просто выть хочется…» – чуть не плакала Катерина.
Сестры жили каждая своими заботами. При очередном свидании Тамара опять начала насчет денег на лекарство. Катя сморщилась: «Сами без денег сидим. Собаке мяса не на что купить».
В следующий раз Тамара вновь заговорила про лекарство для матери. Вздыхала: «У кого бы достать денег?» – «А у кого они есть?» – взорвалась Катерина от нытья сестры. Тут же собрала свою косметику и помахала ручкой: «Чао».
Татьяна все еще ждала лекарства.
Однажды Катерина пришла на встречу грустная: заболела любимая собачка. Тамара завела опять свой разговор о дорогом, дефицитном лекарстве, читая хитрое название по рецепту. Катерина уже привыкла и не слушала, но тут ее словно осенило: она замерла на миг, будто в стойке, когда услышала необходимое лекарство для Никсы, которое не могла достать, выхватила рецепт, расцеловала сестру и скрылась.
Тамара обрадовала мать: «Катя взяла рецепт».
Время шло. Сестра не звонила и не появлялась…
Собираясь утром на работу, Тамара услышала, как мать тяжело дышит, но не стала ее будить, чтобы не опаздывать. Приготовила лекарство, придвинула стул к дивану и убежала. Она собиралась пораньше прийти. Но, как на грех, в этот день на работе проводили политзанятие о моральном облике советского человека. Парторг всех предупредил. Ждали проверяющих из райкома.
После занятий Тамара забежала в магазин. В волнении поднималась в лифте…
Мать подозрительно хрипела. Дочь вызвала скорую…
Прощаться Катенька приехала на кладбище. После печального приветствия она с радостью поделилась с сестрой: «А Никса-то моя поправилась…»
– Вот это отблагодарила… – удивился Юрий Павлович.
– Да уж… Поспасибствовать-то нынче не приучены. Себя тешат, а о родителях некогда подумать.
Старики замолчали, каждый думал о своем.
– Мне тоже однажды судьба улыбнулась, – Юрий Павлович отыскал глазами в ивняке внука, убедился, что он собирает каких-то жучков, и продолжал: – А то бы влип в историю. Случай спас… Или, по-вашему сказать, Бог от мук избавил. Не совершили, видать, мои родители тяжких грехов. Ангел, знать, меня хранил.
Случилось это осенью пятьдесят третьего. После стипендии решили пивка попить – начало учебного года отметить. В той пивной сегодня продовольственный магазин – на Первой Красноармейской, три ступеньки вниз. Это напротив Техноложки. Подвал там большой, народу много вмещалось. Выпили мы по нескольку кружек пива, по сто грамм еще добавили – захмелели. Закуски никакой: денег мало. Ну, и все разговоры – о Сталине: о погибших миллионах, о ЧК, о Ягоде, Ежове, о том, что генералиссимус войну выиграл. Другие не соглашались: народ, мол, победил. Заспорили…
Посидели и разошлись. Ребята – в общежитие на Егорова, а я на канал Грибоедова направился. Вдруг слышу: «Тебе куда, студент?» – «До Грибоедова», – отвечаю. – «И мне туда же. По пути, значит». Закурили. Около артучилища попутчик остановился. «Подожди, – говорит, – студент. Земляку деньги передам». Я курю, на небо глазею. Какое там соображение, если пьяные мысли в голове? Выходит мой попутчик уже не один – с военными. Офицер приблизился, козырнул: «Молодой человек, не делайте глупостей. Пройдите, пожалуйста. Вас проводят». Я и пошел, как баран, за козлом-провокатором.
Козел запомнился мне на всю жизнь. Видел я его когда-то на мясокомбинате. Возле убойного цеха огорожена большая территория, где скот своей участи дожидается. Мне сразу жутко показалось. Стоят бедные овцы и блеют: бе-е-е, бе-е-е.
Через какое-то время выходит из цеха мужик, в резиновых сапогах, прорезиненном фартуке, с ножом кровавым, чтобы новую партию на убой загнать. «Васька! Васька!» – кричит. Откуда ни возьмись раздается хриплое: «Э-э-э». Появляется огромный козел с длинной бородой и идет в убойный цех по узкому загороженному коридору, а за ним и овцы потянулись. Когда загородка заполнилась, калитка сзади закрылась. Мясник выпустил козла на территорию, а овец погнали на конвейер.
– Пришли мы в милицию, – вернулся к своему рассказу Юрий Павлович. – Сопровождающий что-то прошептал капитану, предъявил документ. На мое счастье, дежурным был не гэпэушник, а ангел в милицейской форме. Посмотрел он на мой студенческий и спрашивает у агента: «Он говорил что-нибудь про Сталина?» – «Нет, он не говорил. Другие говорили!»
У капитана свободной минуты не было: он отвечал по телефону, записывал что-то в журнал, давал какие-то поручения. Вокруг сновали сотрудники, оборачивались на меня: что я тут делаю? Немного погодя дежурный вновь повернулся к стукачу: «Что он говорил про Сталина?» – «Ничего! – с раздражением огрызнулся доносчик. – Рядом с ним говорили». Какое-то время я опять стоял забытый. Звонил телефон, приводили задержанных, милиционеры докладывали. Капитан поднял глаза на осведомителя: «Так он говорил о Сталине или нет?» – «Нет! – вскрикнул сексот. – Рядом говорили», – потом психанул, плюнул и выскочил на улицу. Мне показалось, что ангел-капитан облегченно вздохнул, протянул мне билет: «Иди, студент».
В тот вечер тюрьмой пахнуло. Я шел и повторял: «Господи, слава тебе! Слава тебе, Господи!» Поминая своего родителя за науку – не высовывать язык. А если бы я на самом деле что-нибудь сболтнул?.. Восемь-десять лет – как пить дать.
– Да-а-а, – вздохнул старик. – Тяжелые были времена. Да и народ сам себя еще не берег. Кто и выжил, а счастья так и не познал. Взять хоть ту же Нинку, дочь Федора Семеновича. Страшную блокаду пережила, после войны мужичка-инженера припахала, с фронта пришедшего. Все по-божески. Жили в той же полуподвальной комнатке. Когда дом на ремонт поставили (это где-то в начале шестидесятых), дали им однокомнатную квартиру на Комсомольской площади. Казалось бы, что не жить?
Только с детьми у них не складывалось.
Они любили за город ездить – воздухом дышать, запасаться дарами леса. В городе-то надоедало сидеть, при первом случае рвались на природу.
Однажды на работе грибники выхлопотали небольшой автобус. Где-то за Выборгом все разбрелись по лесу. Нина с мужем отделились от остальных, чтобы на двоих грибное место досталось.
На опушке – среди папоротника, под высокими соснами – Нина напала на белые. Она не могла не слышать голос мужа, но не откликалась: хотела порадовать его. И так увлеклась красивыми грибами с толстыми тугими ножками, что обо всем забыла.
Муж аукался с грибниками, долго искал ее, пока не наткнулся на полную корзину белых грибов. Оцепенел, видать, как увидел жену, – бросился к ней, и…
Нашли их уже вечером, перед отъездом в город. Рысь, определили мужики. Зверь пренеприятный: не отступится, пока не распакостит жертву… Такая вот смерть.
– Да-а-а… – сокрушался Юрий Павлович.
– Или вот хоть Алексеевых взять: все умерли, кроме Зинаиды. Она тем и спаслась, что на фронт медсестрой ушла в конце сорок второго. Вернулась беременной где-то после снятия блокады. Вскоре девочку родила. Назвала почему-то Ноябриной. Может, обещала кому?..
Жить как-то надо было. Кончила курсы, села в цеху на кран. С детсадиками в ту пору трудно было. Она по-своему ухитрялась: положит девчонку в ночь на воскресенье между рамами – утром в понедельник врача вызывает или сама идет: воспаление легких – вместе ложатся в больницу. Потом опять привязывает ее к кроватке и уходит. Крысы по ней бегали – полуподвальный этаж-то. Орала цельными днями, а как устанет – спит. Проснется, видит: крысы на подушке. От испуга в крик: головой вертит, глаза выворачивает что есть силы. Так напрягала глазные яблоки, что от боли ревела. Крысы не боялись – сидели рядом, крошки от еды собирали. Крутила она глазами из последних сил, ну и надорвала связки. На всю жизнь косоглазой осталась. Зрачки за переносье запрятались. Из-за этого и судьбу исковеркала: кому косоглазая нужна?
Так вот Ноябрина и выросла. Школу закончила, на завод к матери устроилась. Курить научилась, выпивать…
Зина жила с хахалем, Сережкой-водопроводчиком. Как дом на ремонт поставили, он свою комнату сдал, и получили они где-то на Марата двухкомнатную. Ноябрина придет с работы, выпьет, окно в своей комнате распахнет, если весной или летом дело, – и на весь двор: «Брежнев! С…! Для кого “березки” завел? Работяг дразнишь!»
Зина с Сережкой умерли уже при Горбачеве. Ноябрина обменяла квартиру на комнату уже при Ельцине, придачу взяла – говорили, что-то очень много. Часть пропила, а остальные пропали. Потом и комнату заложила. Сейчас будто где-то на чердаке ютится…
– А как ваша семья?
– Тоже не все уцелели. Время-то какое было!.. О брательниках?.. – задумался рыбак. – Дмитрий воевал, в плену был, после в лагерь попал, да так и сгинул… Тоже хлебнул горюшка. Михайло на фельдшера выучился, под Сталинградом воевал. Бывало, как в медсанбате освободится, так в окоп – фрицев стрелять. Писал: «Мщу фашистам за погибших в блокаду». Ну, и сам вскоре под Орлом пал. Молодой еще был…
У Дмитрия остались два сына, Валерий и Виктор. Валерий работал строителем. Двух сынов вырастил и дочь. Образование им дал. А тут перестройка, ГКЧП, демократия – остался без работы. И сам, и жена вскоре умерли. Их сын Михаил начал скупать ходовой товар у челноков, перепродавал. Приобрел подвал небольшого дома на Васильевском, потом старый флигель с приятелями в складчину купили, фирму образовали. Сыновей Михаил отправил в Америку учиться, а дочка осталась в России. Один сын там прижился, а другой вернулся. Жена вначале с внуками занималась, да так и осталась дома сидеть. Михаил с приятелями что-то не поделил, и его с сыном прямо в машине застрелили. Сейчас ведь как?.. Жена его живет одна в квартире. Ездит к сыну в Америку, но каждый раз возвращается: дочь здесь с внуками.
Виктор где только не бывал: целину поднимал, Братск строил, БАМ прокладывал… Помотался смолоду, а теперь живет у вас где-то в Купчине – на выселках. Сын у него в Афганистане погиб – моджахеды убили. Угораздило наших тоже туда сунуться! Жена сына вышла за другого. А внучка Эллочка после десятого класса потребовала шубу. Собрались на совет: бабка, жена Виктора, свои гробовые, что на похороны копила, отдала. Сложили – не хватило. А Эллочка свое: «Не купите шубу – почку продам!» Кое-как наскребли, но… не на ту, что ей хотелось… После одиннадцатого класса Эллочка решила по-своему: летом вышла на Невский, а осенью уже в норковой ходила.
Мерседес потом захотела – тоже купила. Быстро что-то больно у молодых нынче выходит. Правда, говорят, несколько раз аборты делала, но все как-то сошло – никакая болячка не прицепилась, слава Богу.
Свадьбу недавно справляли – говорят, в церкви венчались. Вот нынче как изощряются. Вначале блуд, аборты – а потом под венец. Какая уж там судьба у дитяти будет, если мать изначально вся извертелась? Хоть бы церковь уж тогда не поганили! А может, покаялась, кто знает… Какое там дитя после всего этого будет, Господи?..
– Значит, и в вашей семье не все благополучно, – сказал Юрий Павлович.
– Откуда же благополучию-то быть? Почти век мужика из трудового народа уничтожали. Людей весь этот век не к труду приучали, а к лицемерию, доносительству да убийству. Сегодняшние бандиты – это ведь дети и внуки Павликов Морозовых и подручных Ежова да Берии. Это они и их друзья нынче мародерничают. Чего ж мы хотим?! На свой труд теперь мало кто надеется. Все рассчитывают на авось, на легкую добычу, на выигрыш – или, как нынче говорят, на халяву. Так и спрашивают: кто хочет стать миллионером? Красиво-то во все времена жить хотели, только раньше стыд был, соседей и родственников стеснялись, Бога боялись, родителей слушались. А нынче разврат и разбой в почете. Кто сумел наворовать, тот и в почете – элита! Какая голышом разденется, отбросив стыд, та и красавица! Куда уж тут дальше? Молодым распущенность и вседозволенность по нраву. Им потворствуют, а того не думают, что жизни и судьбы детей калечат. Будущее России на корню губят. Вон сколько раскольников по России бродит – разных сектантов, проповедников разврата… Кто-то ведь им всем за это платит? Кому-то, видать, выгодно народ российский загубить. Зря ведь ни один буржуй денег не даст. У каждого свой расчет!
Я своим говорю об этом – они улыбаются, думают, из ума дед выжил.
– А как у остальных внуков Семена Филипповича судьба сложилась? – допытываюсь я.
– Тоже незавидная! Тимофей, Андрея сын, сразу после войны курсы буровиков закончил, попрыгал по области: в Сланцах, еще гдето. Потом завербовался в Сибирь – все денег хотел подзаработать да погулять. Женился там на медсестре – уж поздновато, в сорок с лишним, кажись. Потом сын родился. Кооперативную квартиру в Ленинграде построил. Переехал уже где-то в конце семидесятых – надоело мотаться. Оформлялся в городе на какую-то легкую работу, и надо же такому случиться – силикоз нашли. Чувствовал он себя, правда, неважно, но все не признавался – держался.
И как-то вмиг пошло все на худо. Год ли, два ли – и инвалидом стал. Лечили, но… Перед смертью еще горькую чашу выпил. У них один сын только и раживался, так и того Бог не сохранил. В знойный полдень выпросил у матери на мороженое, полетел ц– не терпелось. Прошмыгнул перед троллейбусом, а тут откуда ни возьмись, как на грех, машина – и срезала на глазах у всех. Монетки брызнули из кулачка, засверкали на солнце, запрыгали по асфальту…
Вот так, как рок какой! Всех, до последнего.
– Ни одного и в живых не осталось?
– Мужиков всех повыкосило, – подтвердил Алексей Михайлович. – Да и женщинам счастье не выпало. Взять хоть ту же Ирину, дочь Матвея. После войны замуж за моряка вышла. Николай тонул в Северном море, когда сопровождал караваны английских судов в Мурманск. Их корабль потопили. Моряки держались за спасательные плотики. Фашистские самолеты с бреющего полета расстреливали утопающих. Моряки вначале ныряли, чтобы от пуль спастись, а потом плевали летчикам в глаза: убьет – меньше мучений. Когда их подобрали, Николай уже седой был.
Вырастили они сына, а через много лет Ирина схоронила обоих – одного за другим.
– Что случилось? – не удержался Юрий Павлович.
– Николай так и попивал. Незадолго до смерти ноги уже еле волочил. А с сыном тоже беда стряслась. Характер у внука как вылило в бабку: бывало, что мать ни скажет – все наперекор. Ну и повредил голову при аварии на своей машинешке, в нетрезвом виде. Одну операцию сделали, другую – ничего не помогло. Каково это матери?.. Встречал я ее лет пять назад: сгорбленная старушонка. Страданий-то сколько…
– А ваши?
– С Матреной мы так и жили вдвоем на пенсии в ее родительском доме. Умерла как-то неожиданно: в огороде копалась – раз, и сердце замерло… Что уж тоже говорить? Всю жизнь не разгибалась: то у врача, то в госпитале, то в райкоме да исполкоме… А потом на своем огороде уже на коленках ползала – спина не гнулась. Я из райкома перешел в потребкооперацию, когда Хрущев разделил райкомы на сельские и городские. Туда набирали инженеров да агрономов.
Антонина после школы в Ленинград сразу улетела. Долго еще на нас сердилась, почему не остались в городе после войны: квартиру бы, мол, получили.
Институт окончила, устроилась на завод. Сначала в общежитии прописали, через несколько лет, как молодому специалисту, комнату дали, а теперь уже вот своя квартира – как в аэропорт ехать, направо большой квартал. Сын у нее с компьютерами мозгует, по ученой части направился. В каком-то АО служит – платят, говорит, хорошо. Мне иногда гостинцы пересылает, если оказия случается. Приятно… Сама Антонина болеет – из квартиры не выходит, пиявками лечится от давления. Но кто уж они мне теперь? Мою жизнь с ихней никак не свяжешь. Годы меня по-своему изогнули, а у них другие замашки… Ездили, говорят, молодые прошлым летом отдыхать в Сочи – что-то больно много уж за квартиру в сутки с них брали. Я как услыхал, подумал, ослышался. Это ж надо: почти мою месячную пенсию платить, только чтобы одну ночь в отдельной квартире переночевать! Днем ведь на море…
8
В пятницу вечером за Юрием Павловичем и внуком приехали зять с дочкой.
Встреча, разговоры…
В воскресенье чуть свет надо было уезжать.
– Может, не пойдешь на рыбалку? – мама погладила перед сном Алешу по голове. – Мы с тобой погуляем…
– Нет, – наотрез отказался мальчик. – Дедушка Михалыч обещал волшебную удочку.
– Какую? – с удивлением взглянула дочь на Юрия Павловича.
– Надо, дочка. Мы обещали.
– Ну, раз обещали… Посмотрю, что за волшебная удочка.
Утро выдалось теплым, тихим. Юрий Павлович проснулся раньше обычного, побрился и все не решался будить Алешку. Хотелось сделать Алексею Михайловичу приятное – развести костер до его прихода, но… пожалел внука…
Еще издали увидели высокий столб дыма над ивой.
Мальчик поспешал впереди, желая первым встретиться с Михалычем. Он катил тележку с десантниками, чтобы еще раз услышать похвалу старого рыбака.
– За мной папка на машине приехал, – похвалился Алеша, как только подошли к старику. – Я домой завтра еду. В школу пойду.
– Рано еще в училище, – засомневался Алексей Михайлович.
– Готовиться надо.
– Комиссии там, справки всякие… – добавил Юрий Павлович.
– Ну-ну, – ссутулился Алексей Михайлович. – Надо, так надо.
Алеша с фырканьем хлебал уху.
– Раньше дедушки успел, – пошутил Юрий Павлович, почувствовав аппетитный запах ухи с дымком. – Как спалось, Алексей Михайлович? – спросил он непринужденно.
– Спал забудуще. Спать – оно ведь не молотить: спина не болит, Палыч. Глаза на своем веку насмотрелись – так, как закрою, все что-нибудь и вижу: не мать, так брата, не фронт, так послевоенное житье. Вчера мы тут опять все ворошили, а в ночи-то они мне и привиделись. Вот ведь как: кого ни коснись, без слез не вспомнишь.
Сердце Юрия Павловича сжалось. Он понимал: старик одинок, неожиданный их отъезд огорчил его. Чтобы настроить беседу на бодрый лад, сказал:
– Алексей Михайлович, мне кажется, это все свыше идет. Не все от людей зависит.
– И я это же говорю. Кого ни коснусь, вижу, что многое заранее человеку предсказано. Но за свою жизнь крепко все же стоять надо, чтобы судьбу-то к лучшему склонить.
– Да, потрясла нас судьба.
– Трясла не трясла, а все-таки выдержали – победили! В войну все на Союз смотрели, как на спасителя! Это сейчас распелись, победителями себя выдают, а тогда на нас вся надежда была. Сколько полегло, до сих пор сосчитать не могут. Сердце кровью обливается, как услышу, что опять где-то косточки откопали. Наших жертв теперь на много веков вперед должно хватить… Столько народу погубили, а какой жизни добились?.. И опять, кажется, не туда идем…
Помолчали, как в траурную минуту.
– Алексей Михайлович, а что, у вас речки поближе нет?
– Как сказать?.. Для меня милее этого места не сыскать, – отозвался старик. – Когда-то здесь богатая деревня была. Плотина перекрывала переход, мельница стояла, омута темнели, вода воронками кружилась. Пока старики были живы, дома берегли: думали, дети вернутся – жить будут. А как они поумерли, сразу все распустошили, растащили. Я ведь сюда давно езжу. Душевная-то тоска убивает нашего брата быстрее голода, иссушает пуще зноя…
Служил я в молодости в этих краях – верстах в пяти отсюда, где нынче полустанок. Приглянулась мне тут одна девица. В увольнение все к ней бегал. Глаза у нее были голубые-голубые, коса толстая, русая, и говорок такой грудной, окающий. Глаз от нее не мог оторвать. Сядем в лодку – и катаемся по озеру до темноты, а потом я лечу, пока дух не захватит: в части ко времени надо быть. Тут вода высокая стояла, берега каждую весну подмывало.
Я всегда на веслах, а она заливалась. И до того мне ее голос в душу запал, что и теперь его слышу. Ровно она песню на память здесь, над озером мне оставила. Особливо когда один сижу – будто наяву ее голос слышу… И чем больше времени проходит, тем сильнее меня сюда тянет. Ничего поделать с собой не могу – как приворожила.
– А она где?! – взглянул на часы Юрий Павлович.
– Как сейчас помню: туман в то утро стоял. Даже петухи вроде не пели. Опоздал я на поверку. Посадили меня под арест. Через две недели прибежал – а от их дома одни головешки. Случайно сгорел или спалили – кто знает. Родителей ее раскулачили, и всю семью куда-то в Сибирь сослали. Пришел я тогда на озеро, сел тут где-то – и услышал ее песню, голос будто из воды подымался. Как чудо какое… Так сердце защемило – хотел в воду кинуться…
Перед женитьбой я приезжал сюда (говорил, кажись) – думал, она вернулась. А уж как овдовел – каждое лето здесь. Сижу и явственно слышу: будто она где-то за поворотом заливается. И такая боль душевная захватывает!.. Хотел перебраться и жить здесь, в доме подруги моей любушки, но ее дочке чем-то не приглянулся. Только на лето разрешила. А сама вот уже который год глаз не показывает.
Раньше я рыбачил здесь по ночам. Керосиновый фонарь на плотике спущу – и ловлю себе. Вечером ушицу сварю, утром свеженькую похлебаю. Сижу и голос ее слушаю – как наваждение какое…
Каждую весну спешу сюда. Все кажется, что она должна объявиться…
– Пора уже вам. Держи, тезка, – протянул Алексей Михайлович мальчику небольшое удилище с леской и фигурным поплавком.