Иван Леонтьев
Тяжело ковалась Победа
Сели в машину. Смотрю, Анюта моя вся покупками обложилась, глаза горят. А уж как из магазина «Ткани» с Петром Кирилловичем вышла, так раскраснелась, ровно в бане напарилась. В руках – большой сверток, а сама земли не видит.
Возле гастронома Петр Кириллович остановил машину и не торопясь стал вылезать, словно нехотя. «Зайдем?» – спросил многозначительно. Анюта мне сумочку свою сует и глазами на него показывает: «Давай…»
Я знал, что деньги у нас есть, потому что в Ленинграде не тратились: родственники об этом и слышать не хотели. Ничего не покупали, на Москву надеялись, поэтому схватил сумочку – и за ним. В магазине Петр Кириллович сообщает мне по-дружески: «Извини, у меня с собой денег нет, так что сам рассчитывай». А у меня расчет простой – пока в кошельке есть. Набрали всего по его вкусу и еще ходим по отделам – может, что понравится. Глаза у меня разбежались от такого изобилия и красоты. Сетка уже полная, свертки положили Петру Кирилловичу в портфель. Возле винного отдела я уже ничего не соображал от блеска и зеркальной красоты витрин.
Взяли коньяку разного, вина, чтобы в выходные не бегать, и поехали. Сумочку я вернул жене и, довольный покупками, любовался улицами. Столица! Анюта рукой в сумочке пошевелила, зыркнула на остатки своих сбережений и сжала губы.
А мне что? Такая встреча без хорошей выпивки – все равно что обед без соли.
Жена у Петра Кирилловича, Ольга Сергеевна, – с тонкими чертами лица, интеллигентная женщина. Вежливая, улыбкой не обойдет, ласковое слово не забудет, не то что моя Анюта: чуть что не так, сразу ляпнет… Фартучек повязала, баночки, свертки наши распаковала, на тарелочки разложила, картошку с селедкой поставила в центре стола – и все готово. Теща Петра Кирилловича тоже при деле: вилочки, ложечки, салфеточки, фужеры, рюмки, бокалы, подставки разные – это по ее части. Одним словом, через какой-то час стол засверкал хрусталем, фарфором. Расселись мы, довольные и радостные, предвкушая обед.
Тут же появился и сын Петра Кирилловича, названный в честь деда Кириллом. Студент, высокий, как баскетболист, – не то что мы, коротышки-заморыши.
Разливал Петр Кириллович. Первую, как положено, за встречу, вторую – за наше здоровье, третью я поднял за здоровье хозяев… Закусили, и начались разговоры.
Я разомлел, с улыбкой смотрел на Петра Кирилловича, на его интеллигентную жену, на спортивного сына Кирилла, который явно куда-то торопился, на дородную тещу во главе стола. Потом взглянул на Анюту. На ее обветренном, усталом лице проступало явное недовольство.
Не понимаю я такой неблагодарности. Кто мы Петру Кирилловичу? А вот встретил как родных! Личного шофера на полдня дал, чтобы по магазинам… Товар не с прилавка, как обычному покупателю, а она дуется. Не угодили ей, видишь ли…
Правда, жена Петра Кирилловича разговором и смехом все сгладила. Ей не впервой деревенских встречать, с их причудами.
А случилось вот что. Петр Кириллович мимоходом наших деревенских женщин бабами назвал, да еще посмеялся. Отдыхал он как-то в «Белокурихе» (местном санатории) вместе со своими московскими друзьями и попросил у нашего председателя колхоза сушеных грибков килограмм пяток. Привезли их ему через пару недель. А когда они их рассмотрели, оказалось, что там не одни белые – всякие есть. Этот случай Петр Кириллович и поведал за столом. Что, мол, не стал ничего председателю на прощание говорить, чтобы бабам потом не досталось, а то отчихвостит их да еще, чего доброго, и оплаты лишит. Съедим, ладно, и такие. Вот мою Анюту и задело это словцо – «бабы».
Петр Кириллович больше не возвращался к этому разговору, но Анюта весь вечер косилась на него, ноздри раздувала…
– Петр Кир-риллович, – с непривычки я споткнулся на отчестве, – здорово ты сегодня… Старичок-то вначале петушился, выставив свой кадычок. Но ты так его прижал… И дама эта… Вошла королевой, а потом залебезила…
– А, эти… – важно откликнулся хозяин, словно не сразу понял, о ком идет речь. – Сегодняшние-то? Люди с положением! Их в угол просто так не загонишь. Когда я в тресте начинал, они со мной и разговаривать не хотели. Смотрели как на пешку. Как-то вызывает меня управляющий, еще тот, старый: «Обеспечь их объекты материалами, чтобы простоев не было». А я ему свои бумажки на стол: «Все в обрез. Прикажите, с какого объекта снять». Он и засопел. Объекты трогать нельзя: на одном начальник главка оперативки проводит, на другом – инструктор строительного отдела горкома партии, третий курирует заместитель председателя горисполкома, остальные вводные – тоже ни-ни. И уже другим тоном: «Помоги товарищам». Я, – Петр Кириллович поднял густые брови и наклонился ко мне, – говорю: «Постараюсь, только они должны кое-что понимать». Управляющий-то не хуже меня знал, что главк обеспечивает нас фондами только на семьдесят процентов, а все остальное надо брать с заказчиков. Они покрутились, повертелись… Механизм у них какой: не освоят выделенные деньги в этом году – на следующий еще меньше дадут. Средства надо осваивать. Любой директор ищет себе такого помощника, который умеет вертеться.
– Понял, почему они так перед тобой, – сказал я. – А откуда же ты материалы берешь, если тебе не дают?
– Хе-хе-хе, – Петр Кириллович снова наклонился ко мне. – Этот старичок, как ты говоришь, – это проректор института. Он даст мне бумагу на пятьсот тонн проката, а на его объект, чтобы закрыть год, надо двести. Остальные – мои. И еще принесет письмо от своего замминистра о выделении фонда. А я через приятеля в Госснабе получу, – делился своими секретами захмелевший хозяин.
– Да-а-а, – покачал я головой. – Для меня это темный лес.
– Вот то-то и оно! – подхватил Петр Кириллович. – Это не каждому дано! Красавица эта принесла мне письмо на тысячу тонн цемента, а на годовой план для ее «Сибири» нужно всего шестьсот. Остальные я пущу на строительство торгового центра. Комбинирую! Семьдесят-то процентов нам в начале года выделяют! А потом я на пусковые да на контролируемые горкомом объекты еще выбью. Сам я прокат да цемент не выпускаю, а тут, – он похлопал себя по карману, – запасец есть.
– И куда же ты его деваешь?
– Наивная ты душа, – Петр Кириллович обнял меня и шепотом добавил: – Никто не знает, сколько чего у меня.
– А управляющий?
– Он знает: семьдесят, и все! – разрубил воздух ладонью Петр Кириллович. – Потом я ему чуть-чуть приоткрою, что выбил немного цемента, металла, чтобы он в курсе был, если разговор зайдет в главке. Больше ему и не нужно знать.
Выходило, сам управляющий зависел от него.
– Не один год постигал я эту механику. Где я взял цемент, шифер, металл и стекло, что отправлял вам в колхоз и в зверосовхоз? Так-то, друг ты мой, деревенька. Думаешь, я своих приятелей везу в санаторий даром, ради их лучистых глаз? Не-е-ет! Ха-ха-ха, – смеялся захмелевший Петр Кириллович. – Связи! Без связей я ноль. Ну, и делюсь. Вот подбросил ваш колхоз кое-что: окорок, мед, облепиховое масло… Половину – тем, половину – этим. Себе – так, пустячок. Рот закрой, чудо деревенское. Если бы у меня не было связей, я бы ничего не мог сделать. Своим друзьям я не даю о себе забывать.
– Петенька, хватит о работе, – остановила его Ольга Сергеевна. – Ты утомил гостей. Может, какие просьбы у них, а ты заладил одно: цемент, железо…
– Мой зять никого не обидит, – подала голос теща.
Я взял рюмку и поднялся:
– Петр Кириллович, за тебя! За все, что ты для нашего колхоза и совхоза сделал! Гордимся тобой. Весь район гордится!
– Спасибо, друг, – расчувствовался Петр Кириллович.
Я сел и толкнул коленом Анюту. Она кольнула меня взглядом, но пригубила – не посмела отказываться.
– Так о чем толковали? – спросил Петр Кириллович, когда его жена вышла провожать сына.
– О грибах, что в «Белокуриху» вам привозили, – брякнула Анюта, как бы напрашиваясь на ссору.
– Да, отвез я грибков своим друзьям, икорки – мне недавно с Камчатки прислали. Устроил я тут прошлый год двоих в институт, так родители теперь не забывают: все что-нибудь да подкинут к праздничку – то икорки, то рыбки… Думаешь, все так просто? Милый мой друг! – в голосе Петра Кирилловича чувствовалась усталость. – Эти одно просят, другие – еще что-то. Кого пристроить в гостиницу, кому место в клинике, кому шапку, шубу… Потом мне окажут услугу. Иначе нельзя: жизнь такая. Это тебе Москва, а не сибирская деревня. У других дача километров за сто с гаком, а у меня – под боком, рядом с правительственными. Там «Жигулей» не увидишь – одни «Волги». Люди из-за гаражей мыкаются, из одного конца города в другой, а у меня машина стоит в соседнем дворе.
Слушал я Петра Кирилловича и завидовал: можно, оказывается, так жить, чтобы все иметь.
– У нас и туфли-то не купишь, какие хочешь, – махнул я рукой. – Все надо где-то доставать, везде блат нужен… В сельмаг спихивают то, что в районе не берут, а туда свозят залежалое из области. Все приличное начальство еще со складов растащит, а нашему брату…
– Без связей и здесь… Вон, – показал Петр Кириллович на мою Анюту, – все, что просила, – от пыжиковых шапок до сапог и тканей. А ты их достань! – ткнул он несколько раз большим пальцем через свое плечо. – По полсотни в придачу – и то не найдешь. Просил как-то друг-приятель из Хабаровска – иногда женьшень присылает – шубку французскую жене. Я дал телеграмму. Прилетел! Я его на машину, так же как твою Анюту, куда надо позвонил… Он мне потом столько балыков по случаю на самолете – я всех приятелей наделил.
Хоть я и знал, что рубль дешевеет, товаров не хватает, но никогда не думал, что их распределение идет подпольным путем по всей стране. Мне казалось, что это только в нашем районе ничего нет, а в городах…
Петр Кириллович обнял меня, как будто мы сидели с ним там, у амбара, с деревенской ребятней:
– Если по правде, я устал от всего, друг ты мой… Противно все: комбинируешь, изворачиваешься, врешь… Пропади оно все пропадом!
– А нельзя без этого?
– Нельзя! Если я прошу человека о чем-нибудь, то и его просьбу должен уважить. А иначе потом не суйся…
Чуть не со слезами вспоминал Петр Кириллович детство, нашу голодную военную жизнь. Завидовал мне, что там, в деревне я не путаюсь в этих грязных делишках.
Женщины убрали со стола, оставив нам только сыр и коньяк. Мы еще несколько раз пригубили ароматный напиток, рассуждая о превратностях жизни, о трудных временах.
– Если хочешь порвать со всем этим – только в рядовые, – Петр Кириллович вдруг зорко заглянул мне в глаза. – Тогда уж ни ты никому, ни тебе ничего! – категорически заявил он.
На следующий день – обычный для приезжих маршрут: Третьяковская галерея, Кремль… К вечеру ноги гудели. Анюта, сославшись на головную боль, сразу легла.
Утром Петр Кириллович готовил завтрак, жена и теща отдыхали, сын куда-то уехал. Анюта помогала ему. За что бы он ни взялся, мне урок. Отчего вода в самоваре вкуснее, чем в чайнике с плиты? Как надо чай заваривать и когда пить? Какое вино полезное, а какое – так себе? Анюта нет-нет да и записывала. Сроду мы этого не знали, хотя дома три шкафа книг.
После завтрака Петр Кириллович повел нас по Москве: мимо метро «Бауманская», в центр, дальше – через Сокольники и домой.
– Что такое консистория, знаешь? – спросил у меня Петр Кириллович возле одного здания. – Теперь это редко кто знает… Тут когда-то с попов да с дьячков взятки брали за место в выгодном приходе, бракоразводные дела решали и всякие такие штуки… Проще говоря, церковная контора. А вот на месте этого дома размещалась тайная канцелярия Шешковского. Слыхал?
– Читал что-то…
– Это и москвичи не все знают. Салтычиху здесь допрашивали, Пугачева пытали, Ванька Каин сидел… Отпетая головушка, – не торопясь, как сам с собой разговаривал Петр Кириллович.
Так и шли: он впереди, а мы – за ним.
Он уже говорил что-то о банях, а я вспоминал читанное про Салтычиху. Она буквально изгалялась над крепостными. Двадцать раз начиналось следствие и тут же прекращалось. Загубила она сто тридцать шесть душ. Суд признал ее виновной в убийстве тридцати восьми крестьян. Просидела она одиннадцать лет в земляной, а оставшиеся двадцать два года – в каменной и даже родила от сторожа. На старости лет, уже без зубов, седая, плевалась через решетку в прохожих, рожи строила, собачилась…
– А это бывший Английский клуб, – пояснял Петр Кириллович. – Здесь графы да князья вечерами развлекались. Иные смолоду и до самой старости, как на службу, каждый вечер сюда… В ресторации – что только твоей душеньке угодно: и уха стерляжья, и поросята, и устрицы разные, и даже икра парная. Вот так, друг, москвичи-то жили!
– Может, и жили – графы да князья… А простой-то народишко, как мы, хвостам от этих поросят да баранов рад был.
– Не скажи.
Много он еще говорил о трактирах, потом ни с того ни с сего рассказал, как до войны один раз в Москву с отцом ездили…
А я шел и думал об Английском клубе, где, всяк в свое время, бывали Александр Сергеевич Пушкин и Лев Николаевич Толстой, где так неожиданно пересекались судьбы известных людей. Когда-то Михаил Юрьевич Лермонтов за убийство Пушкина обрушился на весь высший свет, а много лет спустя сын Пушкина, Александр Александрович, уже пожилой, будучи военным, находился в одном зале клуба вместе с молодым чиновником Мартыновым – сыном убийцы Лермонтова…
Вернувшись, мы так устали, как будто день-деньской по лесу бродили. Жена Петра Кирилловича быстро опять стол хрусталем да фарфором заставила, бегала, улыбалась и все расспрашивала:
– Как вам Москва? Что понравилось?..
А я думал: что значит городское воспитание! Петр Кириллович тем временем – бутылки на стол, я ему помогал, а Анютка как затиснулась в угол дивана, так и не двинулась.
– Устала? – заглянул я ей в глаза.
– Домой хочу, – сказала она. – Возьмем билеты на завтра…
Откровенно говоря, уезжать мне не хотелось: можно было еще пару дней побыть – когда еще в Москву попадешь? – но спорить не стал. Ехать, так ехать. У нас было заведено: дома я хозяин, а в гостях – она.
– Как хочешь, – шепнул я, когда в комнату входили Петр Кириллович с женой.
Вечером мы опять с Петром Кирилловичем щедро друг другу подливали. Он хлопал меня по плечу, я называл его по имени, удивлялся его знаниям по строительству, истории Москвы, экономике и даже намекнул, что вот если бы такой человек у нас секретарем обкома… И Ольга Сергеевна открыла секрет: оказывается, Петр Кириллович закончил два факультета МГУ – исторический и экономический. Она снисходительно посмотрела на меня: «Два диплома». Я проникся к другу еще большим уважением. Вот, оказывается, откуда он знает все про Москву…
Сын хмыкнул, стрельнул косым взглядом на мать, торопливо выглотал из красного бокала кофе и удалился.
Утром Ольга Сергеевна с матерью уехали примерять шубу, сын умчался по своим делам, а мы с Петром Кирилловичем развалились в креслах перед цветным телевизором и на трезвую голову рассуждали о наших деревенских делах… Потом я подробно записал наказы Петра Кирилловича, кто что должен ему прислать, кому что передать…
Анютка собрала вещи.
Время подходило к отъезду. Хозяин предложил по рюмочке на дорожку и стал с Анютой накрывать стол, а меня отправил на кухню нарезать помидоров, огурцов. Полез я за ножом – в ящике стола вижу: в луковой кожуре какая-то потрепанная книжка валяется. У меня с детства к книжкам трепетное отношение. Вытащил ее, а это Гиляровский – «Москва и москвичи»! Слышать слышал, но не читал. Развернул, а там на всех страницах подчеркнуто: и про Хитровку, и про Английский клуб, и про расстегай с рыбой, и про чай, как заваривать…
На прощание Петр Кириллович поцеловал Анюту, обнял меня и еще раз напомнил:
– Сообщи, в какой институт твой младший хочет. Устрою.
Надо сказать, что Юрий, старший наш, служит в армии, пишет, что учиться будет только заочно. Мы-то знаем, что невеста его ждет не дождется, – какая уж там ему учеба…
Добрались мы до вокзала, заняли в купе свои места, вагон тронулся: прощай, столица!
На следующий день Анюта, в хорошем настроении, повеселевшая, перебирала и рассматривала покупки. Никто не мешал. Двое ребят, командировочные, вышли еще в Казани. Я в тамбуре курил.
Люблю смотреть на реку – как бурлит в водоворотах или ласково шевелит прибрежную траву, на огонь – когда потрескивает костерок в лесу или в открытой печной топке, а ты сидишь и Бог весть о чем думаешь… Особенно нравится смотреть из вагона: мелькают полустанки, переезды, поля и перелески, речки, овраги, вьются проселочные дороги, одинокий с косой или тяпкой где-нибудь на отшибе… Привычная русская жизнь.
А сам с грустью думал: почему так и остались мы с Петром Кирилловичем приятелями, а не друзьями – чтобы, скажем, безмолвно сидеть вдвоем у костра, когда молчание лучше всяких слов?.. Я всю жизнь тосковал по такой дружбе. Не знаю, как у женщин, а мужчине нужен друг. Может, это с тех времен, когда предки наши промышляли охотой: тогда в опасном деле нужен был рядом надежный собрат.
Анютка налюбовалась покупками, увязала крепко-накрепко, чтобы не растерять, когда на попутке из райцентра будем добираться.
После чая покачивались за столиком друг против друга. Я вспоминал дни, проведенные в Ленинграде, в Москве…
– У моего брата жена, конечно, уважительная, но Ольга Сергеевна у Петра Кирилловича обходительнее… Надо будет ей какой-нибудь гостинец потом…
Анюта на меня сердито сверкнула.
Должен вам сказать, что она, как барометр, безошибочно чувствует, какая женщина мне нравится, даже если с той я и словом не обмолвился. Чтобы она успокоилась, я несколько раз уходил в тамбур и не возвращался подолгу.
Вечером мы поужинали и под стук колес мирно уснули. На другой день я уже не вспоминал о жене Петра Кирилловича. С Анютой коротали время у окна. Толковали о деревенских – как будем покупки распределять. И тут меня бес дернул спросить, почему она завелась, когда Петр Кириллович вспомнил о грибах. Анюта вся в лице переменилась.
– А ты не понимаешь?! – накинулась она на меня. – Сколько дней мы, дуры, под дождем мокли! В лес на машине привезли, скинули, в избушке даже дверь не навесили! А если бы медведь?! Забыл, как температурила после этих грибов, простудилась, бухала? Сам же корову неделю доил!.. А Мишку в Москву не пущу! – она решительно постучала указательным пальцем по столу. – Пусть куда хочет, только не в Москву! Благодетель!..
– Ладно, – согласился я, чтобы не разжигать ссору. – Ленинград не хуже Москвы.
Но Анютка не успокоилась. Моя уступчивость только распалила ее.
– «Петр Кириллович, Петр Кириллович, за ваше здоровье!» – кривлялась Анюта. – Только со мной препираться умеешь! А как человек с положением, так ни слова поперек. Де-ревень-ка…
Не нравилась она мне такой. Я отправился к проводнику узнать, не опаздываем ли. А потом ушел в тамбур. Это лучше, чем с ней спорить. Стою курю, смотрю, а сам думаю: «Никто ему денег не дает, и с нас он копейки не взял, а заказов вон сколько везем. Правда, директор зверосовхоза Семен Фомич десятка два песцовых шкурок ему передал – так у них свои счеты. От деревенских-то всего ничего: окорок, мед, облепиховое масло да золотой корень, а покупок-то – целая гора. Иди побегай! Поищи! Так уж если судить Петра Кирилловича, то и связями его пользоваться не надо. А то сама на его машине каталась, именем его пользовалась, набрала всего из-под прилавка да из подсобок, а то и прямо с торговой базы. А теперь костерит Петра Кирилловича. Вот уж где женская логика…»
Приехали домой. Вначале раздали деревенским мелочевку, что Петр Кириллович прислал: кому царь-колокол, кому царь-пушку, кому открытку с видом Кремля со словами приветствия: «Никто не забыт»… Просьбы его передали, а уж тогда Анютка стала покупки распределять.
Неделю в доме спор, гвалт стоял. Одну и ту же вещь несколько человек мерили – кому лучше подходит (а не просто так, взяла и пошла). Разговоры не умолкали с утра до вечера. Соседка постучалась, сестра двоюродная прибежала, подруга на минуточку заглянула, а сама дотемна просидела – и все одно: как там Петр Кириллович? Что нового в Москве, в Ленинграде? Какие моды, какие цены, что народ носит?..
– Что ему не жить, Петру Кирилловичу? – хмыкала Анна. – В поле не мокнет, грязь не топчет. А Москва как Москва, только не с нашими рублями.
А тут вскоре и выборы в Верховный Совет. От нашего района Петра Кирилловича выдвинули. Районное начальство днем и ночью колесило по деревням, агитировали за него по радио, телевидению.
И победил.
3
Весной Анна настояла-таки на своем: уехал Миша в Ленинград и прошел в строительный институт без всяких блатов. Анна эту новость в тот же день разнесла по деревне – чтобы не думали, что Петр Кириллович руку приложил.
А на следующий год и началась настоящая вакханалия: ГКЧП, Ельцин, приватизация… Правда, первое время она как бы нас не затрагивала.
Потом республики делиться между собой стали. Цены на все товары полезли вверх. За один трактор весь колхозный урожай требовали.
Раньше в деревне не ахти сколько зарабатывали, но все же деньжонки, как-никак и машину зерна за полцены прикупить можно было. Пару кабанчиков держали: одного – на продажу, другого – себе… Так и жили: без больших денег, но с хлебом.
Теперь вместо колхоза – АО, поля съежились, урожай упал, удобрений не купить, трактора без ремонта развалились, горючего нет… Мне без трактора там делать нечего. В самые тяжелые времена я на тракторе всегда с хлебом был. Еще когда они машинно-тракторной станции принадлежали.
Предлагали землю: берите свой пай где-нибудь на отшибе. А какие из нас фермеры? Ни машины, ни гаражей… Лопатой много не накопаешь.
Перешли мы с Анютой в зверосовхоз: я – электриком в кормоцех, а она – на клетки, за зверьками убирать. Там еще какие-то деньги платили.
Все дорожало с каждым днем. Сникерсы, жвачки, заморские вина и сигареты в ларьках по деревням рассыпались диковинными наклейками. Хлеба нигде не купить, а сникерсы, баунти – в каждой витрине. Дикость какая-то…
Молодежь по городам разлеталась, промышляла чем могла…
Зверосовхоз тоже на ладан дышал: государство кормовые поставки прекратило, свиньи передохли, песцов кормили чем попало – какой мех? На работу кто ходил, кто числился… Бедный Семен Фомич на лошадке объезжал поля совхоза, но по всему видно было, что хозяйство не поднять. Низкосортную пушнину никто не брал, зверьки дохли. Показательные звероводческие хозяйства рухнули, считай, за год-два.
В это тяжелое время на станцию пригнали вагоны с оборудованием, строительными конструкциями, машинами, кранами, тракторами. С весны начали пахать заброшенные земли, строить кормоцеха, свинарники, клетки для песцов и лис… И все кинулись туда: там хоть какие-то гроши, но в срок. Кругом застой, а там кипела работа. Толком-то никто и не знал, кто хозяйством правит.
Вскоре стала прибывать гуманитарная помощь. Продуктами перво-наперво обеспечивали районное начальство, а потом уже – нам, в деревню, в распоряжение Семена Фомича, для работников зверосовхоза и свинофермы.
Тушенку, «ножки Буша», паштет выдавали по спискам, с отметкой в «заборной книжке», которую Семен Фомич придумал. Потом свиные ноги да уши по норме отпускали в счет зарплаты.
И потихоньку дело пошло. Народу как-то жить надо было…
Года через три меха чуть ли не в Америку уже возили продавать. А мы все так же бедствовали. Зарплату получали с большими задержками – все больше авансы. Конечно, было бы заработано, деньги всегда кстати. Хорошо, хоть пенсию старикам платили. Правда, тоже не вовремя, но без хлеба все-таки не сидели.
Инфляция сумасшедшая. За один девяносто второй год цены подскочили в двадцать шесть раз. Пенсию немного прибавили только в ноябре, а увидели мы ее аж в марте следующего года. В девяносто третьем цены выросли еще в девять раз. Кто-то на этом наживался, а мы бедствовали. Государству и дела до нас не было. Нищета…
Поднялся и наш Семен Фомич. «Фольксваген» сверкал у крыльца. Заглянул я как-то к нему в контору. Он хоть и дальний, но все-таки родственник. Хотел аванс выклянчить.
Мишке помогать надо – не бросать же ему учебу! Стипендии парню – на неделю, а дальше – зубы на полку. У нас картошка есть да коровенка – с голоду не пропадем.
Семен Фомич сидел в своем кабинетике, загаром с Канарских островов темнел, в себя еще прийти не мог после такого путешествия – может, поэтому разоткровенничался. «Подожди, – говорит, – Петр Кириллович из Америки с сыном вернется – подкинет деньжат, обещал. Вроде удачно сбыли последнюю партию песца. А может, и сам нагрянет… Теперь все зверосовхозы ему принадлежат. Ну, не только ему. Но большая часть – его». – «Сумел! – вырвалось у меня. – А как же ты, Фомич, прохлопал?» – «Ему хорошо, – смотрел в окно Семен Фомич. – Они там в Москве беспроцентный кредит перед самым развалом хапнули, закупили иностранное оборудование, ангары, стройматериалы, машины. Погрузили, отправили все сюда, как гуманитарную помощь, а мы теперь…» – «А кредит? Его же отдавать надо!» – «Ха! – усмехнулся Фомич, дивясь моей наивности. – Давно рассчитались! Брали миллионы у Рыжкова, а отдавали эти же миллионы Черномырдину. Вот и вся механика», – с огорчением закончил Семен Фомич и немного сконфузился – наверное, понял, что сболтнул лишнее. «Ну, и ты не на “Запорожце”», – приободрил я его. «Это все, что он мне дал, – печально признался Фомич. – А вот сынок, Кирилл Петрович, начнет управлять – глядишь, и отберет». – «А когда же зарплату-то нам отдадите? Все аванс да аванс. Сколько можно ждать?» – «Не знаю».
В девяносто шестом мы с Анютой голосовали за коммунистов, но вернуть прежнюю жизнь не удалось. Многие областные и городские руководители примкнули к Зубову: у него деньги.
Теперь – не то что раньше. Тогда можно было отпроситься, если занемог, или по семейным делам, а теперь у заведующего отделением один ответ: «Я не держу. Можете увольняться».
Народ притих: работы, кроме как в зверосовхозе, нет.
Наш бывший колхоз «Светлый путь» – теперь АО. Заработки совсем никудышные, ничего за полцены не выпишешь. Все схвачено.
Какие гроши получим – сразу Мише в Санкт-Петербург: внук ведь уже родился.
Петр Кириллович так и не появился в наших краях. Лечится где-то в Германии. Говорят, бразды правления передал сыну. Недавно пробежал слух: молодой Зубов скоро прилетит, чуть ли не на своем самолете…
Узнает ли меня Кирилл Петрович?..