Иван Леонтьев
Тяжело ковалась Победа
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Повесть
Николай Иванович Рябинин комиссовался по ранению в феврале сорок пятого. Возвращался он в свою Сосновую Поляну, что под Ленинградом, с большой обидой на начальника госпиталя: тот не уважил его просьбу – не пустил на фронт. Николай Иванович не собирался погибать, но пройти победителем по Берлину очень хотелось.
В Ленинграде у него никого не осталось, кроме бывшей жены – Зинаиды Васильевны, которая чудом выжила и дочь уберегла, работая посудницей в заводской столовой.
Он знал из писем, что Зина бросила дом в Сосновой Поляне и ушла с ребенком в Ленинград, когда немцы подходили к городу. А как она там жила, Бог знает: сердце тогда еще не отошло, да и на фронте не до этого было.
Николай Иванович долго не мог забыть ее проступков. Больно уж веселого нрава была Зина для замужней женщины. Ее, бывало, хлебом не корми, только попеть да поплясать дай. Она и в клубную самодеятельность бегала, и кино не пропускала, и даже в театры умудрялась ездить, хотя от Кировского завода до дома всякий раз пешедралом махала.
Одним словом, только себя и тешила, а того, что она мужняя жена, и в голове не держала.
Сколько он ни бился, так и не смог приучить ее ни к дому, ни к огороду. Поговорит с ней вечером – вроде бы все поняла, а как новый день настает, так у нее свои планы: репетиции, концерты, поездки в город – и опять недели нет.
Пробовал Николай Иванович и так и эдак… А тут, на его счастье жена забеременела и стала остепеняться. Он обрадовался: с ребенком ей будет не до самодеятельности, все станет на свое место. Но вышло все иначе: не прошло и года после рождения дочери, как Зинаида вызвала свою мать ухаживать за девочкой, а сама вернулась к прежней жизни, словно наверстывала упущенное.
Появилось много новых друзей, и среди них – мил друг, это уж как водится. К тому времени Зина окончательно уяснила, что Николай Иванович ей не пара. Хоть и хороший человек, но не для нее. С разводами тогда было туговато, поэтому разделили барахлишко и, пока суд да дело, стали жить врозь. Николай Иванович даже второй вход в дом сделал, веранду разгородил, а тут и война…
Вернувшись с фронта, Николай Иванович походил возле своего полуразрушенного дома, от которого остались стены да печка с трубой, повздыхал и поехал Зину искать. Надо было решать, как дальше жить, да и дочку повидать не терпелось. Может, удастся семейную жизнь начать заново. Уж тут-то все зависит от тебя самого, а не от шальной пули. И обида на Зину давно забылась.
Встретили его с радостью. Дочкой Николай Иванович долго не мог налюбоваться, потом с Зиной наговорились досыта. О довоенном разладе даже словом не обмолвились, но и о совместной жизни разговор не получился.
Николай Иванович несколько раз порывался предложить Зине сойтись, но память о прошлом то одного, то другого колола занозой. И опять шутили. Он рассказывал о друзьях-товарищах, о том, как его ранило в последний раз, утаив, однако, про осколок под сердцем. Зина тоже бодрилась, всплакнув немножко, поведала про свое блокадное житье, как жир с воды снимала, в которой посуду мыла, и выпивала перед уходом домой, а пайку Машеньке несла…
Расчувствовался Николай Иванович, сердце отошло, хотел было обнять Зину, приласкать, как раньше, глядя на милое лицо. Но как только Зина вытирала слезы, она сразу делалась серьезной и строгой, и у Николая Ивановича вспыхивала обида. Так они просидели чуть не всю ночь. Души их то сближались в тумане прошлых воспоминаний, то вновь разлетались от соприкосновения с действительностью.
Утром Зина приготовила чай. Николай Иванович сухой паек из вещмешка достал, позавтракали, и Зина, словно и не было вчерашней теплой встречи, с каким-то отчуждением сказала:
– Не будем судьбу неволить. Если бы ты вернулся калекой, другое дело… Это я такое слово себе давала. У тебя руки, ноги на месте – не пропадешь. А алименты, – немного грустно улыбнулась она, – давай по совести…
Поцеловал Николай Иванович Машеньку, простился с Зиной и уехал. Снял у соседки Клавы, фронтовички, угол и поступил шофером на автобазу.
Раньше Клава здесь не жила, бывала только наездами у родственников. В войну все погибли, вот она и поселилась в их уцелевшем домишке. На фронте она была медсестрой, а теперь работала в больнице.
Оба ходили в военной форме, только без погон, словно службу свою продолжали. Дом у нее был в одну комнату, с верандой. Николай Иванович сделал небольшую перегородку из плащ-палатки, и зажили как брат с сестрой. Вначале питались врозь. Николай Иванович после работы на скорую руку перекусывал и шел строить свое жилье. Потом Клава суп к его приходу стала готовить: не в окопе, мол, сидим, поешь горяченького. Николай Иванович и карточки свои стал отдавать, чтобы не иждивенцем быть, и часть зарплаты.
Клава была бойкая, расторопная, успевала и на работе все сделать, и дома управиться, и хлеба коммерческого достать, чтобы Николай Иванович ел – не оглядывался. А когда он уходил строить свой дом, она шла за ним. Он любил песни фронтовые петь, она подпевала ему и помогала играючи: где кирпич подаст, где горбыль поднесет, поддержит – дело-то и спорилось.
Оба были молодыми, кровь кипела, после войны в радость был каждый день. Две судьбы сплелись в одну прядь, обвивая друг друга. Наработаются – и свет им ни к чему.
Соседи уже считали их мужем и женой. Николай Иванович наметил: как только дом отремонтируют, так и перейдут, а этот продадут. И Клава вела себя настоящей хозяйкой, всем довольна была.
В начале мая ждали конца войны. Настроение у всех было приподнятое. И грянул День Победы! Из репродуктора, включенного на полную громкость в комнате Клавы, раздавались боевые песни и торжественные марши. Душа Николая Ивановича ликовала. Ему хотелось сделать что-то необычное – отметить этот радостный весенний день. Он взял лопату, пошел на край поселка, выкопал там небольшой крепкий кленок и принес его к порогу. Потом вырыл яму перед окном своего дома, и вместе с Клавой посадили его на счастье.
К обеду стали сгущаться тучи. Николай Иванович решил закончить карниз крыши и попросил Клаву поработать час-полтора. Она держала лестницу, а он укреплял доску, чтобы прибить рубероид.
Неожиданно у калитки остановилась военная машина. Увидев полковника, Клава вылетела со двора, бросив лестницу и забыв обо всем на свете. Выскочила из калитки и кинулась гостю на шею. Николай Иванович только-только успел ухватиться за доски и повис на руках. Так он и висел, пока полковник не подставил ему лестницу. Покурили они вместе, кто где воевал, вспомнили, но теплоты не возникло. Не умел Николай Иванович с начальниками дружбу водить. Полковник по-приятельски предложил ему поехать на встречу однополчан. Не принял Николай Иванович такое предложение – что-то не по душе ему стало. Залез с чердака на крышу – и давай рубероид прибивать, а сам все думал, как Клава поступит. Гвозди один за другим гнулись, как назло, и мысли такие ревнивые, едкие в голову лезли, что даже плохо соображал, что делал…
Вскоре Клава выскочила переодетая и закричала:
– Слезай, Коля! Поехали!
Но Николай Иванович заупрямился, махнул рукой, отвернулся. Обидно показалось, что не успели ее поманить, как она готова бросить все и лететь со двора. Даже лестницу бросила, не подумав, что он упадет. Но все-таки еще ждал, что Клава подойдет, объяснит, какая это нужда такая, чтобы вот так ехать, когда крышу еще не закончили. Да черт бы с ней, с крышей, – хоть бы позвала-то сразу, пока сама еще не переодевалась, а то нарядилась и кричит – скорее для порядка, а сама и не ждет. Так только, для оправдания: чтобы считалось, что звала, но он сам отказался. Обида у Николая Ивановича к горлу подступала, молоток вертелся в руках, гвозди гнулись…Чувствовал, что они на него смотрят, ждут для порядка, но не поворачивался. А как услышал рык машины, так и замер, пока гул не смолк в конце улицы, посмотрел на пыльную дорогу – и слезы на глаза набежали.
Уехала…
К вечеру Николай Иванович управился с крышей, спустился вниз, вошел в Клавин дом, откинув плащ-палатку, увидел на столе вещмешок с офицерским пайком, и горькая обида взяла, что чуть от тоски не завыл. Было такое чувство, что его словно обокрали. Приехали и обокрали. Не предали, нет, потому что никаких обязательств они друг другу не давали и она ничего ему не обещала. Да и он ни о чем не спрашивал. Просто жили и строили для себя дом. И хоть они и не сговаривались ни о чем, а он уже своей ее считал…
Из репродуктора музыка, песни, народное веселье выплескивается, а у Николая Ивановича тоска сердце сжимает, боль одна. На фоне всеобщего торжества он воспринял отъезд Клавы очень тяжело. Вместо того чтобы благодарить Бога и радоваться, что остался жив в такой мясорубке и вернулся в родной дом, он был омрачен и расстроен.
Допоздна Николай Иванович ждал Клаву: суп сварил, пол-литра еще сходил купил, чтобы по душам поговорить. И если бы Клава сейчас приехала, то он тут же бы сделал ей предложение, чтобы жить по-семейному, как положено.
Но Клава не вернулась ни завтра, ни послезавтра.
Он заделал кое-как окна в своем доме, вставив одно стеклышко, навесил дверь, перетащил свои вещички, оставив нетронутым офицерский паек, закрыл ее дом на замок и каждое утро поглядывал: не вернулась ли?
Пока Клавы не было, Николай Иванович каждый вечер ходил вокруг своего дома с топором или молотком и все не мог взяться ни за какое дело. Беспокойство и думы не давали сосредоточиться. То вдруг покажется стук в ее доме, и он идет в огород, чтобы посмотреть на ее крыльцо, нет ли там кого, а убедившись, что замок на месте, вновь дает слово не думать больше о ней.
Наконец Клава приехала.
Вернулась она поздно вечером и сразу пришла к Николаю Ивановичу. Он протянул ей ключ и не стал ни о чем спрашивать, ожидая, что она сама все расскажет.
Клава объяснила, что этому полковнику она спасла жизнь.
– Ты не подумай чего, – тихо сказала Клава. – Это встреча фронтовиков.
Николай Иванович не поверил ее россказням. Он знал немало медсестер на фронте и не хотел бы сейчас быть мужем одной из них. Вначале ему показалось, что Клава не такая, но эта недельная поездка в Москву что-то в его сознании сдвинула. Умом он понимал, что, по-видимому, неправ, – полковник сам предложил вместе поехать – но не мог загасить обиду. Больше всего его задело, что Клава не очень-то и хотела, чтобы он поехал с ней. И звала его, скорее всего, только ради приличия, для отвода глаз.
Клава оскорбилась его подозрительностью. Она не считала себя виноватой и не собиралась ничего доказывать. Схватив ключи, она хлопнула дверью.
За несколько дней Николай Иванович успокоился, ревность угасла, и он начал здороваться с Клавой, заговаривать при встречах, давая понять, что размолвка – пустяк, но Клава обиделась не на шутку.
– Я тебе не жена, чтобы оправдываться, – бросила на ходу Клава, когда он вновь завел разговор о ее поездке.
При каждой встрече Николай Иванович вновь и вновь пытался наладить отношения, но все было напрасно.
– Полковника ждешь? – как-то зло сорвалось с языка у Николая Ивановича.
– Не с шофером же коротать жизнь, – съязвила Клава.
Оскорбился Николай Иванович и решил поухаживать за девчонкой, чтобы подзадорить Клаву.
Обстоятельства раскрутились неожиданно быстро и совсем не так, как предполагал Николай Иванович.
С Натальей он познакомился на восстановлении Кировского завода, куда возил материалы. Разнорабочих присылали на разгрузку штучного груза: кирпича, шифера, рубероида…
Бойкие девчата сами лезли на глаза, приставали к нему с разговорами, а Наталья всегда сидела или стояла в сторонке и украдкой поглядывала на него. Была она из вербованных, как и все остальные.
Николай Иванович углядел в ее поведении скромность, можно сказать, стеснительность. Хоть и была она не очень симпатичной, но скромность он ценил больше всего. Сходив с ней раз-другой на обед, поговорив по душам, понял, что она еще и бережлива. А когда пригласил ее в кино и хотел купить фруктовое мороженое, она по-хозяйски отвела его руку от кошелька и, чуть окая, проговорила: «Деньги надо беречь, дочери помогать. А на винцо да на лакомство никакого кармана не хватит». Сказала это так серьезно и деловито, что Николай Иванович даже улыбнулся. Ему по душе это пришлось, что девушка не только экономна, но еще и о его дочери думает. Это настолько его подкупило, что он взглянул на нее совсем иначе, чем на других, – более серьезно.
В это время он вспоминал Зину с Машенькой, тоскуя, сожалел, что так все получилось, не удалась послевоенная жизнь. Он понимал, что может жениться в любой момент: мужиков раз, два и обчелся, но было обидно за свою невезучесть. И то, что с Клавой не сложилось, тоже ущемляло его самолюбие…
Ближе к осени Клаву стали проведывать фронтовики. Одного она с поля боя вытащила, другого выходила, третьему жизнь спасла. Все приезжали с продуктами, с выпивкой, с подарками, все обнимали, целовали, пили за ее здоровье и, прожив несколько дней, уезжали.
Николай Иванович страдал, глядя на это веселье, и хоть и не без горечи, но пришел к выводу, что ждать больше нечего. И, подумав о Наталье, решил жениться. Вскоре привез Наталью с деревянным сундуком. Недостроенный дом с забитыми окнами не очень ей понравился. Она ничего не сказала, а посмотрела на него неопределенно и улыбнулась криво: «Ну и хоромы, у нас в деревне и то лучше».
Зарабатывал Николай Иванович неплохо. На трассе иногда ему удавалось купить кое-какие продукты – он все это скапливал и отвозил своей Машеньке вместе с причитающимися алиментами. Приедет к ним, зайдет в комнату, опустится перед ней на корточки, положив свой мешок тут же на пол, возьмет ее за ручки, поцелует, потом торопливо достанет крупное яблоко: «Ешь, дочка, ешь!» А сам сидит, смотрит на бледное личико и видит, как расширяются и наливаются радостью провалившиеся от худобы Машины глаза, и до того растрогается, что чуть не заплачет. Зина отвернется, не выдерживая таких сцен, убежит на кухню, а потом возвращается – как ни в чем не бывало – с чайником и приглашает к столу. Увидев консервы, конфеты, яблоки, она радостным голосом спрашивает: «Зачем ты это, Коля?» А Николай Иванович улыбается, глядя на счастливое лицо дочери, и говорит: «Это ж для Машеньки».
Всю зиму Николай Иванович вечерами стучал, занимаясь отделкой, и пел любимые фронтовые песни.
К весне, когда Наталья ходила в положении, она стала одергивать мужа:
– Перестань! Дурно от твоих песен, мутит меня.
И Николай Иванович замолкал, пожимая плечами.
А тут открылось, что и Клава давно беременна. «Вот тебе и встречи однополчан, – почесывал затылок Николай Иванович. – Вот тебе и конкретный результат».
– Чего это ты оскаляешься? – с раздражением спросила Клава.
– А чего мне не улыбаться? У меня все в порядке.
– Еще наплачешься, – пророчествовала Клава.
– Завидуешь?
– Глупый ты мужик, – бросила на ходу Клава.
Эти слова царапнули по сердцу, его задело это, и решил он при следующей встрече выяснить до конца, что она имела в виду.
Увидев Клаву через несколько дней в огороде (она сжигала траву и мусор), спросил:
– Может, за что сердце на меня держишь?
– С чего взял?
– Может, винишь в чем? – в лоб спросил Николай Иванович, чтобы опять не мучиться в догадках. – Так говори!
– Ха-ха-ха, – нервным смехом взорвалась Клава, – а полковники-то на что? – и со злобой бросила: – Если бы от тебя, то вытравили бы, чтобы не связываться. Зачем же дураков-то плодить, Коля? – Клава бросила грабли и ушла в дом.
Весь вечер потом его преследовало чувство вины перед Клавой: вместе жили, дом сообща строили, а из-за упрямства вот так все получилось.
В феврале Клава родила дочь и назвала ее Верой.
А в мае у Николая Ивановича родилась дочь Оленька. После декретного отпуска Наталья не вышла на работу – вначале девочка все что-то прихварывала, а там причина за причиной – да так и осталась с ребенком при доме и при муже.
Судьбой Наталья была довольна, вот только денег теперь ей не хватало: своей-то зарплаты не стало. Часть зарплаты мужа уходила на алименты, другая – на покупку стройматериалов, а на еду – только-только…
Клава все так же работала медсестрой (ребенка в садике держала), на полставки участковым – врачей не хватало – и еще бегала по домам, уколы инвалидам делала.
– Ну как, посадил иждивенку на шею? – с издевкой кричала при встрече Клава.
– Тебе-то что?
– Дураков жалко.
– Себя лучше пожалей, – Николай Иванович намекал на полковничье отцовство. – Что-то больше не едет?..
– Не мучь себя. Спи спокойно. Приедет.
От таких разговоров оставался неприятный осадок. Николай Иванович долго потом переживал, поэтому старался избегать их. Из каждого рейса он привозил, собирая по дороге, то бревнышко, то доску, то несколько кирпичей, и постепенно, день за днем дом преображался. А где-то лет через семь-восемь стал лучшим в округе.
С алиментами Наталья скрепя сердце мирилась, но когда муж укладывал в вещмешок гостинцы для своей Машеньки, она не находила места. Наталья решила не заводить скандалы, а стала действовать по-своему. Как только Николай Иванович начинал собираться к дочери, Наталья ложилась в постель и начинала постанывать, жалуясь на головную боль, тошноту, слабость…
Николай Иванович откладывал поездку – суетился возле жены, бегал в аптеку, подавал лекарства. На следующий день, когда муж уходил на работу, Наталья отправляла по почте причитающиеся деньги, продукты из вещмешка выкладывала на стол, пила с Оленькой чай, а к приходу мужа снова ложилась, завязав голову влажным платком.
Болезненность жены сдерживала Николая Ивановича от возмущения, хотя в душе разгорался протест. Он готов был высказать ей все, что накипело, но жалобные стоны Натальи охлаждали его пыл.
– Не делай так больше, Наташенька, – еле сдерживая себя, говорил Николай Иванович.
– Я же как лучше хотела, – с тяжелым вздохом отвечала жена. – Они же там деньги твои ждут. Или ты яблок и конфет для больной жены пожалел?
И тут Николай Иванович, к стыду своему, припоминал, что он и в самом деле ни разу не привозил домой гостинцев.
Несколько раз Николай Иванович ездил к Машеньке прямо из гаража после рейса, чтобы Наталья не знала, но это не всегда удавалось, а потом и вовсе перестал. Но привычка покупать в рейсах фрукты или пряники осталась. Покупал он на «левые» деньги – от попутных пассажиров. Проходя мимо Клавиного дома, подзывал к себе Верочку, если она играла во дворе или работала в огороде, раскрывал свою авоську и говорил:
– Бери сколько хочешь!
Верочка – вылитая мама: беленькая, шустрая – запускала ручонку в сумку и каждый раз, сверкая глазенками, смотрела на дядю Колю, не решаясь много взять.
– Бери, бери! – улыбался Николай Иванович, видя, с какой радостью она вынимает пряники или яблоки, и сам словно душевных сил набирался. Иногда Верочка встречала его у калитки и спрашивала:
– Ты из рейса, дядя Коля?
– Нет, Верочка, – прятал глаза Николай Иванович, испытывая неудобство и стыд перед ребенком за свою забывчивость, – сегодня в ремонте стоял.
Ежемесячно отправляя алименты, Наталья по нескольку раз пересчитывала сумму, прикидывая в уме, что могла бы купить на эти деньги: «румынки» или платье, а если подкопить, то и шубку для Оленьки или что-нибудь из мебели – хоть ту же оттоманку с красивой обивкой, какие недавно завезли в магазин. Ей становилось до того жалко этих денег, что когда ее очередь доходила до окошечка, она не выдерживала и в сердцах швыряла их кассиру. В такие дни Наталья молча ставила на стол ужин и усаживалась в сторонке на свой сундук, откуда наблюдала, сжав пухлые губы и перевив полные руки на высокой груди, как проголодавшийся муж уплетал щи да кашу, не ведая о ее мыслях.
После ужина Николай Иванович шел во двор и занимался хозяйскими делами. Наталья выходила следом, садилась на высокое крыльцо вместе с Олей и лузгала семечки по своей деревенской привычке. Он считал, что содержать дом – это его святая обязанность, а порядок в доме – дело жены. Пока он работал, Наталья сообщала ему все уличные новости со своим уклоном:
– Не успела твоя Клавдия вернуться из Москвы, как к ней опять какие-то гости понаехали. А один и по сию пору живет. Очередная любовь, видать… Ха-ха.
В голосе жены Николай Иванович уловил нескрываемое злорадство. Чутьем Наталья угадывала, что между ними что-то было, и поэтому всякий раз долбила в одну точку, стараясь истребить в его душе остатки былой симпатии. При этом она не говорила ничего оскорбительного, чтобы не выдать свою неприязнь, но и совсем сдержать себя не могла, когда представлялся случай сообщить что-либо неприятное.
Николаю Ивановичу казалось странным, что Наталья так ревностно охраняет женскую честь соседки. Лично он в разгульную жизнь Клавы не верил, а если и появлялось сомнение, то особо не осуждал. Во всяком случае, с недоверием относился к словам жены.
Как-то раз Наталья занемогла. К вечеру поднялась высокая температура, пришлось вызвать врача. Клава пришла в халатике, с докторским чемоданчиком, проверила пульс, давление и вроде бы как ничего не нашла, а Наталья все вздыхала и причитала:
– Вот помру, кто за ними присмотрит? – намекала она на Клаву.
– Рано горевать, – закончив осмотр, сказала соседка.
– Как они без меня будут? – стонала Наталья. – Люди-то, сама, поди, знаешь, какие.
– Какие? – нахмурилась Клава. – Чем они хуже тебя?
– Ты лечить меня пришла или похабить? – вмиг изменила тон Наталья.
– Успокойся, печень испортишь. Не ешь жирного, не пей спиртного, – рекомендовала Клава. – Вот рецепт, принимай лекарство.
– Я отродясь не пью, – раскраснелась Наталья. – Сама гуляешь – и о других так же судишь! Ухажера давно спровадила?
– Больно ты зла, – взяла чемоданчик Клава, – слышишь, как веселюсь, но не видишь, как плачу… Пока.
– Зачем ты так? – упрекнул жену Николай Иванович. – Одинокая она, тяжело ей.
– Иди пожалей! – взорвалась Наталья, будто этого только и ждала. – Видела, как с ней переглядывался.
Николай Иванович вышел на веранду и закурил. Из глубины души, как росток через асфальт, пробивалось сомнение: правильно ли поступил, что не помирился с Клавой?
Однажды теплым вечером Николай Иванович двуручной пилой дрова пилил, а Наталья сидела с дочкой на крыльце. Во двор вошла Клава, поздоровалась с Натальей, похлопала соседа по спине:
– Чего женушку-то не заставляешь работать? Думаешь, слаще будет?
Тяжело дыша, Николай Иванович посмотрел на своих женщин:
– Красивее будут…
Наталья вспыхнула от злости на соседку, но не закричала, а только полоснула глазами:
– Бери, за чем пришла, вертихвостка.
Николай Иванович почувствовал неловкость. Ему казалось, что он тут в чем-то виноват, построже бы… Что Клаве надо? Почему кидается на Наталью? Не захотела вместе жить – тогда к чему эти сцены? И Наталья сама не своя, если не съязвит, не сделает ей больно.
– Если она еще хоть раз появится здесь, – в упор глядя на мужа, отчеканила Наталья, когда Клава с колуном ушла со двора, – то и сам можешь уматывать.
– Это куда уматывать? – с удивлением переспросил Николай Иванович.
– А куда хошь – мне все едино.
– Сама не оскорбляй! У тебя других слов нет, как паскуда да потаскуха. Она фронтовичка! Это тебе не драники из картошки стряпать! – разошелся Николай Иванович. – Она заслужила не такую жизнь!
– Так вот ты и обеспечь, – задиралась Наталья.
Николай Иванович многого не замечал, что видели люди, наблюдая со стороны. Когда он просил у диспетчера дальние рейсы, шофера подтрунивали над ним, как над многодетным отцом.
Трясясь в деревянной кабинке своего «ЗИСа», он с нежностью посматривал на фотографию Оленьки, сожалея, что совсем не уделяет ей внимания. Давно собирался поговорить с дочкой, да все нет времени. Он испытывал нужду в общении с родным человеком, но все как-то не получалось…
А тут в начале зимы выдался перед рейсом свободный день. Николай Иванович долго работал во дворе, под вечер решил побеседовать с дочкой. В кладовке, которая теперь служила ему раздевалкой, он переоделся и в носках прошел по чистому половику к столу. Электрический свет еще не был включен. Крашеный пол отражал отблески огня из печки, подсвечивая комнату изнутри, оживляя стены и потолок причудливыми тенями. В большой комнате жена и дочь лежали на оттоманке и смотрели недавно купленный телевизор «КВН» с большой выдвижной линзой. Тепло и уют расположили Николая Ивановича к душевной беседе. Он подождал конца программы для школьников и спросил:
– Как, доча, у тебя дела с учебой? Может, есть в чем трудности? Дай-ка мне заглянуть в твой дневник. Какие там у нас успехи?
– Мама смотрела, – не отрываясь от телевизора, буркнула Оля.
– И я посмотрю…
– Что тебе, приспичило? – вмешалась Наталья. – Дай дитю телевизор посмотреть. Небось, у твоей Машеньки за наши деньги экран, как в кино… Лучше бы клен срубил, а то сидим как в темнице – разросся дальше некуда.
Николай Иванович вмиг вспомнил победную весну сорок пятого, когда они с Клавой, напевая и приплясывая, сажали молодое деревце. Клен был их общей памятью о любви и радости. От этих слов жены у него в душе все перевернулось. Разговаривать охота отпала. Он поднялся и пошел, слушая, как жена брюзжит:
– За один присест не научишь, только дите пугать.
Провожая взглядом сутулую спину мужа, она уже в который раз жалела себя: если и дальше так жить, то никогда из нужды не выберешься.
Долго она в тот вечер не спала, угнетенная своими думами. И где-то среди ночи наконец у нее появилась заманчивая мысль: оформить мужа на какую-нибудь работенку, чтобы с нее алименты высчитывали, а потом устроить его еще по совместительству.
Только как мужа из гаража уволить? Она пока не знала.
Где-то тут вскорости, в весеннюю распутицу, кстати или некстати, Николай Иванович приболел. После больничного его временно перевели на легкую работу в гараже.
Дело было весенним вечером. Николай Иванович штукатурил цоколь дома, Наталья грызла семечки, а Оленька книжку читала, накинув кофту на плечи.
– Гляжу я на тебя, – певучим голосом заговорила Наталья, – и думаю: бросай-ка ты свою баранку. Сутками трястись в кабине – это уже не для тебя. Того и гляди шоферить совсем не заможешь.
– Ничего! На мой век здоровья хватит, хребет крепкий, – отшутился Николай Иванович. – Дочку замуж выдадим, а там и на пенсию…
Руки у него были еще сильные, а вот сердце нет-нет да и начинало ныть – от осколка, что ли?.. Особенно в ненастную погоду.
Вернулся Николай Иванович из первого после болезни рейса и закашлялся: не то холодного чего выпил, не то продуло. Наталья мужа в постель уложила, горчичники поставила, на ночь еще малинкой напоила:
– Беречься надо. Не с твоим здоровьем по разбитым дорогам трястись.
Весь следующий день Наталья от мужа не отходила. Утром, когда Николай Иванович на работу собирался, она опять за свое: и про Петьку однорукого, что в мясном торгует, и про соседа, что винную посуду принимает, и еще про какого-то мужика…
Не выдержал Николай Иванович:
– Ты что мне про бутылки и про всякое толкуешь!.. Кто город восстанавливать будет? Ты для чего сюда ехала?
И ушел не простясь. А в рейсе все переживал, что погорячился малость. Домой вернулся как ни в чем не бывало, шутил, разговаривал. Наталья не настырничала, но все-таки сказала, что Петьке однорукому рабочий нужен. Николай Иванович не стал кипеть, зная, что этим не возьмешь. Но мысль об уходе из гаража уже не казалась такой странной. Конечно, годы не те, сердце нет-нет и зайдется в дороге, а не дай Бог что…