Иван Наживин
На рубежах южных (сборник)
Часть 2
Бунтари
Глава I
Январь засыпал кубанскую степь сухим, колким снегом, сковал морозом болота и тихую речонку Карасун. Пушистый снег лег на крепостной вал, завалил куренные строения, улицу. По утрам серебряный иней укутывал деревья, мучным налетом пудрил медные стволы пушек.
У войскового правления, как и год назад до ухода казаков в персидский поход, стоит казак-часовой. На ступеньках примостился дневальный, прищурившись, попыхивает люлькой. У ворот крепости караульная будка и дежурный казак-пушкарь…
В войсковом правлении за деревянным барьером три урядника-писаря не столько писали, сколько лениво болтали о новостях и слухах.
Только и изменений, что нет теперь уже в живых атамана Чепеги, а избранный на его место кошевой Головатый где-то далеко на Хвалынском море воюет с кызылбашцами.
Казак у крепостных ворот прогуливается от пушки до будки и обратно. Иногда он останавливается, хлопает по дублёному кожуху озябшими руками, потом приседает, снова поднимается, топает ногами. Со стороны кажется, что казак вот-вот пустится отбивать гопака. Иногда со скуки караульный мурлычет себе под нос:
Ой, дидо, калина моя,
Ой, ладо, малина моя!
Издали, по мерзлому насту, зацокали копыта. Казак торопливо выглянул в смотровую щель. По Дмитриевскому шляху наметом шел верховой.
«С пакетом», – подумал казак, поспешно распахивая ворота.
Из караулки выскочил урядник. Верховой офицер у крепости осадил коня, шагом подъехал к правлению. С порожек сбежал дневальный и, подхватив лошадь под уздцы, придержал стремя. Офицер долго притоптывал одеревеневшими ногами, тер щеки и только потом спросил у дневального:
– Где его превосходительство генерал-майор Котляревский?
– Я вас проведу, ваше благородие, – вызвался один из писарей.
Тимофей Терентьевич Котляревский собирался идти домой обедать, когда дверь без стука отворилась и вошел молодой подтянутый поручик.
– Из Петербурга, от его императорского величества Павла Петровича вам пакет! – приложив ладонь к папахе, отчеканил офицер и, торопливо расстегнув шинель, вытащил засургученный конверт.
– Как от Павла Петровича? – поднявшись, недоуменно спросил войсковой писарь.
– Государыня Екатерина Алексеевна божьей волею скончалась шестого ноября.
– Царство ей небесное!
Котляревский широко перекрестился.
Дрожащей рукой надорвав край пакета, он вытащил небольшой лист и, шевеля губами, прочитал:
«Мы, божьей милостью, император и самодержец Российский, повелеваем вам, генерал-майору и войсковому писарю Черноморского казачьего войска, прибыть в Санкт-Петербург и принять участие в предстоящих празднествах по случаю нашей монаршей коронации.
Павел.
Санкт-Петербург,
1796 год, в день 20 ноября».
Приехавший офицер заметил, как дрогнуло сухое, равнодушное лицо Котляревского. На мгновение офицеру почудилось, что в тусклых глазах генерал-майора мелькнула радость. Но когда он пристальнее взглянул на него, то не заметил никакого волнения. Лицо войскового писаря было спокойным, сосредоточенным. Задумчиво сложив письмо, Котляревский позвонил. Вбежал дневальный казак.
– Проведи господина поручика ко мне домой, – приказал Котляревский. – И немедленно вызови в правление всех старшин.
Когда поручик вышел, Котляревский, обхватив ладонями седеющие виски, долго сидел в раздумье. И кто знает, что за мысли были у него. Может, весть о смерти императрицы напомнила, что и у него жизнь движется к закату. Или, может, видел тот петербургский бал во дворце, на котором он, еще молодой казачий старшина, лихо отплясывал мазурку с красавицей фрейлиной. Сама Екатерина обратила тогда на него внимание…
А может, уже видел властолюбивый войсковой писарь в своих руках желанную атаманскую булаву и выбирал наиболее верный путь к ней.
Котляревский вздохнул и снова перечитал письмо.
– Ишь ведь, как пишет: прибыть! – вслух проговорил он и тут же кликнул старшего урядника-писаря.
– Посылай нарочных на кордоны, пусть оповестят полковников, чтоб безотлагательно прибыли в канцелярию.
Урядник, козырнув, направился к двери.
– Погоди!
Урядник вернулся.
– Заготовь письмо Антону Андреевичу, уведомь его, что я на той неделе по именному повелению государя-императора отбываю в Петербург, а заместо меня тут остается полковник Кордовский…
Вечером еще один нарочный поскакал в Ачуевский рыбный завод с наказом срочно выслать в Екатеринодар шесть бочоночков лучшей зернистой икры да пять сотен отборной копченой шемаи.
А дома войсковой писарь долго перебирал драгоценное оружие, добытое в боях с горцами: кинжалы в серебряных с чернью ножнах, шашки. Подумав, Котляревский приказал заботливо упаковать три драгоценные шашки-гурды и пять кинжалов.
Войсковой писарь генерал-майор Котляревский готовился мостить путь к атаманской булаве.
Но на сердце у него было беспокойно.
«У Антона в Петербурге много вельможных покровителей! Конечно, старый все знает. Как бы впросак не попасть», – думал Котляревский.
Но накануне его отъезда, в самом конце февраля, на имя войскового писаря Котляревского пришло от полковника Чернышева письмо о смерти Головатого.
Глава II
Зима на Каспии в этот год выдалась студеная. Соленые морские волны с рокочущим грохотом били в песчаные берега. Сырой ветер со свистом носился над островом, сметая песок и снег. Низко-низко ползли мрачные, тяжелые тучи, из которых сыпался то мокрый снег, то надоедливый мелкий дождик. Чернышев, принявший командование над казаками после Головатого, нарядил сотню казаков на Большую землю для заготовки дров. Но переправлять дрова на остров было невозможно: по мелководному проливу ходили огромные волны. Продукты в полках тоже были на исходе.
Теперь казаки умирали не только от желтой смерти, но и от простуды и истощения. Кладбище разрасталось, словно наступая на лагерь.
Боевые действия свернулись сами собой. Персы очистили побережье, а их флот ушел к южным берегам Каспия.
Еще до наступления лютых холодов построили черноморцы на острове курени, а посреди, по старым запорожским обычаям, на майдане, у полковых кухонь под бревенчатым навесом место для литавров отвели. На майдан по удару довбыша в литавры сбегались казаки, чтоб выслушать команду полковников.
Медленно, однообразно, час за часом, день за днем текло время… И никто, вплоть до самого Чернышева, не знал, для какой надобности сидят казачьи полки на проклятом желтом острове.
Но вот, наконец, пришел высочайший рескрипт об окончании военных действий. А в конце его дописано, чтоб стоять полкам до весны там, где их застанет этот указ.
Всю ночь, не переставая, кружился сырой снег, дул пронзительный ветер. Он завывал по-шакальи и нагонял тоску. Ветер забирался в курени, шарил по углам, задувал каганцы.
В Васюринском курене никто не спал. Васюринцы молча скучились у нар, где, разметавшись, бредил умирающий. Синие смертные тени уже легли на лицо казака, грудь тяжело, со свистом вдыхала воздух. И только черные глаза еще горели ярким лихорадочным светом. Казак поминутно звал то отца, то еще кого-то. Дикун заботливо подсунул под голову больному торбу, положил руку ему на лоб. Кто-то за спиной тихо сказал:
– Отходит.
Федор повернул голову к Собакарю.
– И в нашем курене смерть…
– В каждом…
Больной открыл глаза, слабым голосом позвал:
– Федор!
– Что, друг?
Дикун наклонился.
– Дуван мой, як на Кубань вернетесь, продайте, та и наберите горилки, та й меня помяните. Бо мне уже не пить… Оружие поделить меж собою, бо сына у меня нет, а жинке ничего не надо, она баба.
Казак замолчал, веки закрылись. Он весь как-то вытянулся и затих.
– Все… Царство небесное! – Собакарь снял мохнатую папаху, перекрестился.
Один за другим скинули шапки все, кто был в землянке. И наступила в курене страшная тишина.
Умер казак, ушел на тот свет без святого покаяния. Не в честном бою погиб, не вражья пуля скосила, а одолела смерть на этом, богом проклятом, острове… Из полусотни васюринцев этот был семнадцатым, кому навечно лежать в чужом краю. Каганец, не поправляемый никем, потух. Забрезжил рассвет, засерело в курене…
Не выдержал Собакарь.
– Братцы! Доколь терпеть будем? – высоким, надрыв-с1ым голосом выкрикнул он. – Пока не перемрем все тут до одного? Или нет у нас оружия? Или мы не казаки?
– Правильно! Верно! Кому охота смерть задаром принимать! – подхватили казаки.
– Уйдем на Кубань!
– На майдан! Бей сполох!
Казаки торопливо надевали свитки, хватались за сабли и пистоли.
– Перебьем старшин!
Толкая друг друга, васюринцы бросились к дверям.
– Стой! – опомнился вдруг Федор. – Стой, казаки! – Он встал у двери, широко расставил руки.
– Чего там, не слухай его, ребята! Довольно, натерпелись! – кричали задние.
Казаки стеной двинулись на Федора.
– Назад! Опомнитесь! Послушайте меня!
Васюринцы притихли. Дикун возбужденно заговорил:
– Куда вы, такие-сякие! Да коли вы и перебьете старшин, а дальше? Как с острова выберетесь? Как на Кубань попадете? Да вас солдаты всех до одного перестреляют…
– Аи правду он кажет, – согласился кто-то.
Ободренный поддержкой, Федор продолжал:
– Браты! Или у меня, думаете, на сердце не накипело, или, думаете, я старшинам заступник? Да я, может, больше вашего им враг! От тут они у меня сидят! – Он ударил себя по затылку. – Чешутся и у меня руки. Дайте время, придем на Кубань, в Катеринодарскую крепость, там за все спросим… Там нас курени поддержат. Ответят нам старшины за все обиды!
Казаки остывали от яростного запала, постепенно соглашались с Федором.
– Так-то оно так, – наконец проговорил Собакарь. – Надо кликнуть казаков на майдан да миром потребовать полковников, чтоб они ответили, сколько нам тут стоять. Не хай ведут нас к нашим куреням!
– Курени наши бурьяном позарастали, жинки с голоду дохнут! – выкрикнул один из казаков.
– Зато Чернышев и Великий на этом походе, на наших бедах руки греют, – добавил Собакарь. – Антон Андреевич, тот их, жадных душ, в руках держал. А то весь харч казацкий раздуванили бы…
– Ах, они вражины!
– Вот что, браты! – повысил голос Дикун. – Старшин до поры не трогать, шоб лиха не нажить. А вот скликнуть казаков на майдан да потребовать, чтоб нас быстрее на Кубань отправили, – это правильно.
Шумной толпой казаки вывалились из куреня. Снег перестал сыпать, небо прояснилось, потянул морозный ветерок. На майдане ни души.
– Где довбыш? – закричало несколько голосов, – Где он, бисов сын, ночуе?
– Та бейте чем-нибудь!
Здоровенный широкоплечий казак, выдернув вбитый в землю кол, ожесточенно заколотил по литаврам.
На первые звуки из ближнего куреня выскочил еще не очнувшийся от сна довбыш – дюжий конопатый казак.
– А ну геть видциля! Шо вам литавры, цяцька, чи шо?
– Замолчи! – зацыкали на него васюринцы. – Бери лучше свои палки та бей сполох!
Казаки окружили седого довбыша плотным кольцом. Видя, что спорить бесполезно, он извлек из широченных штанин палки и ударил в литавры.
Солнце багряным шаром выкатилось из-за туч, осветило заросшие, изможденные лица черноморцев, рваные овчиные полушубки…
– Зачем скликали?
– Думать треба, браты казаки, когда все это кончится!
– Что-то полковников не видно.
– А вас не по полковничьему указу скликали!
Толпа росла и волновалась. Один за другим на майдач подходили старшины. Первым прибежал есаул Белый, а за ним сотники Лихотний, Павленко, есаул Чигринец. Они толпились чуть в сторонке и шептались, ожидая Чернышева и Великого.
– «А полкам стоять лагерями до нашего на то высочайшего указа. Павел», – прочитал Чернышев по складам. Прочитал и взглянул на Великого. – Вот так-то!
Великий сидел на деревянном чурбаке, заменявшем табурет. В полковничьем курене холодно, и на плечах у Великого наброшен бараний тулуп. Жирные щеки лоснятся, а широкие брови, сросшиеся на переносице, строго нахмурены.
– Не миновать нам лиха, чует мое сердце…
– Что поделаешь? Не от нас сие зависит, – Чернышев пожал плечами. И тут же добавил: – А домой, ежели половина вернется, и то добре будет.
– Недолго и до смуты. – Великий взглянул на Чернышева. – Поговаривают, что Дикун и Собакарь казаков подбивают к неповиновению. Они в твоем полку, надзор бы за ними учинил.
Чернышев от злости крякнул, подумал: «Тоже мне указчик. Пока я тут атаман». Но вслух соболезнующе проговорил:
– Оно, друже, и у тебя в полку не все ладно. Ты б лучше за своими доглядывал, они у тебя тоже языки поразвязали. – И подумал: – «О Дикуне и Собакаре мне ведомо. Ежели бы только эти, то не след бы тревожиться, а то все такие…»
Великий не возражал, встал, подошел к земляным нарам, сделанным в форме топчана. Сбросив тулуп на матрац, принялся стягивать сапоги.
– Спать надо, а то мы с тобой проговорили до последних петухов. Рассвело уже…
Лег, повернулся на бок. Чернышев дунул на каганец и тоже стал ложиться. Сквозь нудное завывание ветра вдруг донеслись тревожные удары литавров.
Великий вскочил.
– Чуешь?
Чернышев поднимался медленно…
«Не ослышались ли?»
Нет! Кто-то ожесточенно бил в литавры.
– Бунт?
Чернышев схватился за папаху.
– Чуяло мое сердце, – поспешно одеваясь, проговорил Великий. – Чуяло!
А майдан той порой уже гудел. К Дикуну протолкались Шмалько и Половой.
– Шо, Федор? – тихо спросил Половой.
Дикун склонился к уху Ефима.
– Походить надо бы среди казаков. Главное, чтоб кровь не пролилась. Пусть одно кричат – чтоб на Кубань отправляли.
– Добре!
Глухой ропот неожиданно оборвался, как струна. В круг, бросая по сторонам злые, настороженные взгляды, вбежал Чернышев. Вслед за ним торопливо шагали Великий и другие старшины.
Сдвинув мерлушковую папаху на затылок, Чернышев положил руку на саблю. Левая щека, рассеченная глубоким шрамом, подергивалась нервным тиком.
– Кто смел без моего на то ведома созвать круг? – сурово спросил он.
– А мы сами себе указка! – насмешливо выкрикнул кто-то. – Ведом твой нам ни к чему!
Делая вид, что не расслышал, Чернышев продолжал.
– Что это значит?
– А значит то, что нашему терпению приходит конец! Хватит! – вразнобой закричало несколько голосов. – Для чего держат нас тут? Чтоб перемерли все?
Федор отчетливо услышал низкий бас Осипа.
– Веди полки на Кубань!
И сейчас же толпа загудела.
– На Кубань! По куреням!
Чернышев повернулся к Великому, что-то сказал вполголоса. Тот, сейчас же выйдя из круга, поспешил в землянку. Вскоре он вернулся, неся свернутый в трубочку лист бумаги. Когда крик постепенно начал утихать, Чернышев поднял руку.
– Черноморцы, браты! Тут крикуны подбивают вас забыть присягу и на Кубань по хатам самовольно разойтись! Не можно это!
– Ишь ты, – бросил Собакарь через плечо Дикуна, – як прикрутило узлом, так сразу в браты записался…
Чернышев посмотрел в ту сторону, где стоял Дикун. Взгляды их встретились. С минуту они словно боролись взглядами. Наконец Чернышев, не выдержав, отвел глаза.
– Не можно того! – вновь выкрикнул он. – Вам того не ведомо, что стоять тут нам повелел сам государь-император! Вот! – Чернышев потряс в воздухе бумажным свитком, взятым из рук Великого. – «А полкам стоять лагерями до нашего на то высочайшего указа. Павел», – прочитал он громко.
– Дозвольте, други-товарищи, слово молвить! – Дикун вошел в круг, стал вблизи Чернышева. Постепенно все затихло. Федор видел сотни смотревших на него глаз и сердцем почуял, что казаки верят ему.
– Други! – голос Дикуна зазвенел в морозном воздухе. – Гляньте на себя! Одна сирома тут, окромя их. – Он указал на сбившихся кучкой старшин. – Все, кто мог откупиться, остались там, по куреням! А в польском походе с Чепегой кто был? Така ж сирома, как мы…
– Не слушайте его! – Великий шагнул вперед. – Такие, как он, на смуту вас подбивают.
Толпа взорвалась. Сотни гневных голосов перекрыли голос Великого.
– Брешешь! Правду Дикун балакае! Всех вас бы к чертовой бабушке отправить! Нажились на казацких харчах! Лопните скоро от сала!
Дикун поднял руку.
– Тише, други! Слухайте!
Постепенно все смолкли. Федор повернулся к Чернышеву.
– Вот ты, пан полковник, кажешь нам, что эта бумага подписана самим царем. Так до бога высоко, а до царя далеко, ему нужд наших не видно! А вот наш тебе сказ: уведи полки на Кубань! Такова наша воля. Правильно я речь веду?
– Верна-а! На Кубань!
– А не поведете нас, – сами уйдем. Оставайтесь тогда одни, ждите, пока смерть придет.
– Верно! Сидим тут, як квочки, и ни на войне и ни дома.
Выждав, пока казаки угомонились, Чернышев заговорил:
– Не могу! Нет, не могу уйти без высочайшего указа. – И немного погодя: – Но обещаю, что сегодня же отпишу о нуждах ваших и требованиях главнокомандующему, а он самому государю донесет. Надеюсь, что ответ не заставит ждать. Через месяц-другой вам, черноморцы, дозволят уйти по куреням… А пока – расходись! Кулеш уже, должно, поспел.
Казаки нехотя, медленно расходились с майдана.
– Ну, Дикун, – изогнув по-воловьи шею, прошипел Чернышев. – Помни, здесь тебе не Сечь Запорожская, а царево войско. – Лицо полковника побагровело от злости. – Эдак и до Сибири достукаешься.
Федор только прищурился.
– Ты, пан полковник, осторожней на поворотах, бо поскользнешься.
И круто повернувшись, пошел вслед за удаляющимися товарищами.
Глава III
Первыми о весне известили многочисленные стаи скворцов. Они облепили осокорь во дворе Андрея Коваля, колодезный журавель с привязанным вверху колесом от телеги. Они весело гомонили, пересвистывались, хотя настоящей весны еще не было.
За двором – степь. Ни конца ей, ни края. Сошел с нее снег, и стоит она бурая, поросшая высохшим на корню бурьяном, ожидая весенней солнечной ласки. Небо еще хмуро и серо. Но на крыше приземистой кузницы, крытой дерном, уже вылезли зеленые стрелки травы. Набухли клейкие почки на осокоре – вот-вот лопнут и распустятся нежными лепестками…
Андрей Коваль с утра натягивал шины на ободья. В кузнице было угарно и дымно. Огонь, раздуваемый время от времени огромными мехами, выхватывал из темноты закопченные стены и потолок.
К вечеру, когда Коваль собрался кончать работу, к кузнице подкатила бричка. От забрызганных грязью коней валил пар, они тяжело водили боками. Грязь толстым слоем намоталась на колеса, налипла на бричку.
– Бог помощь, Андрей! – Возница спрыгнул на землю и, согнувшись, чтобы не удариться о низкую дверную коробку, вошел в кузницу.
Коваль отложил кувалду в сторону, вытер руки кожаным фартуком.
– Вечер добрый! – узнал он Митрия, батрака Балябы. – Что тебя загнало к нам? Может, дорогу в Васюринскую потерял?
– Да не-е-е-т… – протянул Митрий. – Ушел я от Балябы. А жить-то надо… Вот и нанялся к другому. У Кордовского я роблю. Сейчас на хутор послали, чабанам соль везу.
Митрий закашлялся, помолчал, глядя на меркнущие угли. Немного погодя пожаловался:
– Баляба-то за работу так ничего и не дал… Да что, кабы только мне… Сейчас уже другого работника заарканил… Тоже из Расеи, беглый.
Андрей снял фартук, положил на наковальню и принялся собирать инструмент.
Вышли из кузницы на улицу.
– Дядько Митрий! – окликнул звучный женский голос. Они обернулись. Из двора Кравчины к ним спешила Анна.
Митрий обрадовался.
– Аннушка! А худющая какая стала.
В глазах Анны тоска.
– Чай, все по дому скучаешь?
Анна не успела ответить. Из хаты вышел Кравчина, сердито позвал:
– Ганна!
Она заторопилась.
– Я пойду. Прощевай, дядя Митрий. А как там дома?
И даже ответа выслушать не успела.
– Эх, видно, и жизнь у нее! – сокрушенно вздохнул Митрий. – Позарился-таки атаман на богатство…
Из степи, надрывая душу, донесся вой голодного волка. Кони испуганно зафыркали.
– Вишь, проклятые-то, к самой станице подходят. Сейчас чабаны не зевай, гляди в оба. Самое время для волков. Ежели позволишь, заночую я у тебя, дорога-то дальняя, кони притомились. Да еще эти серые атаманы бродят по степи.
– Добро пожаловать, – пригласил Коваль.
Митрий закашлялся, прижал руку к груди и сплюнул темный сгусток крови. Лицо его побледнело, на лбу выступил пот. Коваль взглянул на него.
– Что с тобою?
– В грудях болит… Послал нас Кордовский после нового года, троих работников, в низовья красной рыбы изловить, для Котляревского, что ль, потребовалось. А погода-то стояла студеная. Сделали мы проруби, зачали, значит, багрить, я и поскользнулся, в полынью угодил…
На другое утро, проводив Митрия, Андрей управлялся в конюшне. Ветер раскачивал двери, и они скрипели на петлях. Поддев вилами сено, Андрей с маху бросил его в кормушку лошади. Та покосилась на хозяина, фыркнула. Шершавой мозолистой рукой Коваль похлопал ее по холке.
– Застоялась! Скоро, скоро в степь выедем. Чуешь весну? – ласково проговорил он.
Вспорхнула и перелетела с балки на балку белогрудая ласточка.
Небогатое хозяйство у Андрея Коваля – лошадь и свинья. Да и это нажил уже на Кубани.
Отец оставил ему в наследство пару лошадей и корову. Но случилась беда: дорогой на Кубань, у Перекопа, в одну из ночей лихие люди угнали коней. А беда не ходит в одиночку: не прошло и полгода – пала корова. Теперь все никак не может Андрей скопить денег, чтобы купить другую. Вот на прошлой неделе приторговал красную телку у Кравчины, пошел забирать, а тот передумал, не захотел продать. Теперь Коваль решил переждать до ярмарки, может, там попадется коровка по его деньгам.
– Дядько Андрий! А дядько! – позвал кто-то.
Коваль вышел из конюшни. У плетня стоял долговязый казачонок, дневаливший в станичном правлении.
– Что случилось?
– Дядько Андрий! Атаман кличет на сход!
– Добре, – кивнул Коваль.
– Только зараз, – уже уходя, предупредил дневальный.
Закрывая кузницу, Андрей думал: «С утра собирает, не иначе как землю юртовую переделять будут… Послушаем, как они там рассудили».
Коваль пришел в правление самым последним. Впереди на длинных лавках расселись местные богатеи: Кравчина, одинокий дед Ляшенко, два брата Хмельницких да еще три-четыре таких же, как они.
Андрей протиснулся, встал у стенки, среди бедняков.
– Насчет земли? – спросил он у молодого казачка с перебитым носом.
Тот кивнул:
– Зараз будут нашего брата без ножа резать.
Земля войсковая по куреням расписана. Каждому юрту – своя. У бедноты пай невелик, да и тот зачастую тут же на сходе в аренду сдавали, потому что нечем было ту землю обрабатывать и траву на сено косить тоже не для кого…
Из-за стола, крытого потертым красным сукном, поднялся одетый в мундир хорунжего станичный атаман Прокофьевич. Все стихли. Атаман оперся вытянутыми руками о стол:
– Прошу вас, казаки, пока писарь, – тут Прокофьевич кивнул в сторону лысого станичного писаря, выводившего каракули на голубом листе, – пока писарь зробит свое дило, выслухать поступившее прошение.
Атаман откашлялся:
– Обратился до нас крестьянин Орловской губернии Савелий Пахомов с просьбой приписать его в казаки нашей станицы.
Тут только Коваль заметил изможденного, одетого в серый домотканый армяк человека лет сорока.
Дед Ляшенко, опершись сучковатой палкой в подбородок, хрипло спросил:
– Крепак? – Его маленькие глаза сверлили крестьянина. – От барина втик?
Тот испуганно затряс головой:
– Не!
Кто-то ехидно бросил:
– Казак расейский!
Атаман, разгладив усы, прищурился:
– Я, панове, так думаю. Приписать мы его припишем, бо войско наше в людях превеликую нужду имеет. Да к тому же нашей станице осенью треба на кордон замену высылать. Вот нехай Савелий и послужит обчеству. В благодарность, значит.
– Нехай! В час добрый! Хай послужит товариству! – одобрительно загудели казаки.
– А пока, – кивнул атаман в сторону одного из Хмельницких. – Василь Хомич не прочь взять его к себе на жительство.
Андрей с сочувствием посмотрел на покрасневшего от волнения крестьянина, подумал:
«От одного пана сбежал, а к двум новым попал. У Хмельницких снега зимой не выпросишь!»
Писарь протянул атаману исписанный лист.
– Ага, – одобрительно буркнул тот, – приступим к наделам.
– С богом, – загудели все.
– Кхм-кхм! – кашлянул в кулак атаман. – Так, значит, земли от дороги до Бейсужка и от Бейсужка до первых хат, всего двести десятин, – приходской церкви!
– Добре!
– За речкой и до могил, всего двести десятин, – мне, за службу, как атаману.
– Добре! – поспешили поддержать его богатые казаки.
– Нехай буде так! – недружно загудели остальные.
А атаман читал и читал. За его землей пошли наделы Ляшенко, Кравчины, братьев Хмельницких. Всем им достались ближние и большие паи, с лучшей землей и выпасами. У них, как объяснил атаман, у каждого заслуги перед войском.
Бедноте досталась земля верст за пятнадцать – двадцать от станицы.
– Богатому черти детей колышат, – проговорил стоявший рядом с Ковалем казачок.
Пай Андрея был на буграх. Знал он, что когда бывает засушливое лето, там не только пшеница, но и трава выгорает, ничего не растет.
Он не выдержал. Раздвинув плечом стоявших, пробрался к столу. Кулаки гневно сжались.
– Так как же это получается? Атаману да таким, как он, ближняя да лучшая земля, а нам, сироме, дальняя, худшая… – Глаза его зло сверкнули. – Им по две сотни паи, а нам считанные десятины? Земля войсковая, а делят ее без справедливости!
Все затихли. Дед Ляшенко приложил ладонь к уху. Один из братьев Хмельницких приподнялся, вытянулся вперед. Кравчина от неожиданности открыл рот. А Коваль все выкрикивал:
– Богачам выпаса, а нам один будяк остается!
– А шо вам пасти? – перебили его.
– Они сами пастись будут! – хихикнул старший Хмельницкий.
Сход зашумел:
– Правильно Коваль каже! Жаловаться надо!
– Отписать обо всем войсковому начальству, пусть оно нас рассудит!
– Смутьян! – застучал палкой о землю дед Ляшенко.
А Кравчина, подскочив к Ковалю, ткнул ему кукиш, визгливо крикнул:
– А дулю тебе! Ишь, пановать думае!
Андрей взял его за шиворот.
– Уймись, кочет битый, – неожиданно спокойно пробасил он и, не торопясь, направился к дверям.
