Жорж Санд
Бабушкины сказки
Однако им не удалось это. Наняв других товарищей, которые несколько подвинули работу, хотя не дали пока видимых результатов, я снова был оставлен один под тем предлогом, что я задумал безумное предприятие и что оставить меня одного значило оказать мне услугу.
В первый раз почувствовал я, что теряю мужество. Я не спал по ночам, великан являлся мне более прочным, более живучим, чем когда-либо, сидящим на одном осколке камня посреди других, которые мне удалось оторвать от целой глыбы. При свете луны, слегка подернутой облаком, он представлялся мне пастухом, стерегущим стадо белых слонов. Я подходил к нему, влезал ему на колени и, цепляясь за его бороду, подымался до его лица и давал ему пощечины своим железным молотом.
– Пастух, – говорил он своим рыкающим голосом, – иди, ищи другое пастбище. Это мое навсегда, ты сам дал мне этих овец, – продолжал он, указывая на разбросанные кучи, – и я намерен кормить их на твой счет до окончания века.
– Это мы еще увидим, – возражал я. – Ты надеешься победить, потому что я один, хорошо, ты узнаешь, что может сделать один человек!
На другое утро я принялся за осколки утеса с таким жаром, что недели две спустя у великана не осталось ни одной овцы, и он опять выказал намерение уйти, сделав шаг к тому месту, где я хотел устроить из него плотину.
Однажды в воскресенье мать и сестры пришли повидаться со мной. У меня было расчищено все место, где случилось несчастье с отцом, луг был окопан канавкой, сочная трава зеленела, прекрасные водяные голубые колокольчики смотрелись в полосу воды. Я поставил деревянный крест на этом месте и сложил из камней скамью. Мать была очень тронута этим, она плакала и молилась и, осмотрев затем наше маленькое владение, четвертая часть которого была расчищена и зеленела, она призналась мне, что не ожидала увидеть такого успеха. Но когда, немного отдохнув, она пошла посмотреть нерасчищенные места, то пришла в ужас и умоляла меня удовольствоваться тем, что сделано.
– Ты можешь, – сказала она, – отдать внаем эту часть для пастбища твоим соседям внизу. Конечно, это будет очень небольшой доход, который все же лучше, чем безумная трата.
Я не соглашался, мать рассердилась немного и погрозила не давать мне более денег. Магелонна, сделавшаяся уже почти взрослой, заплакала из-за меня. Она держала мою сторону и ободряла меня. Она говорила, что хотела бы быть мальчиком и иметь силу, чтобы помочь мне. Ничто не казалось ей более прекрасным, как горы, она поклялась не выходить замуж за городского. Она всегда помнила нашу гору и мечтала возвратиться туда при малейшей возможности. Маленькая Миртиль ничего не говорила, но, широко раскрыв свои голубые глаза, как куропатка, прыгала между скал в каком-то восторге, который она чувствовала и выражала, не умея отдать себе в нем отчета.
Я приготовил маленький полдник из ягод с лучшими сливками старика Брада. Мы расположились на развалинах нашего дома, растроганные, печальные и радостные в одно и то же время. Мать простилась со мною, не обещав ничего, она много обнимала меня и не имела силы упрекать. Таким образом, я работал один до конца лета. Чем далее подвигалась моя работа, тем более я убеждался в предстоявшей мне трудности перенести эту гору каменьев, но тем усерднее продолжал я трудиться. Я уже не спускался с площадки, разве на короткое время в воскресенье. У меня было помещение, и я оставался в нем, вечера проходили у меня в чтении, письме и вычислениях. Роясь в обломках, я сделал драгоценное открытие: я нашел старый ящик, совершенно сохранившийся, в котором были различные рабочие инструменты, несколько вещей из хозяйства и отцовские книги, все разрозненные. Я читал и перечитывал их с большим наслаждением, не досадуя даже, когда мне приходилось остановиться на середине интересного приключения, которое продолжалось у меня в голове благодаря моей фантазии. Книги наполнены были чудесными подвигами, которые разжигали мой мозг и воспламеняли мужество. Мне нисколько не было скучно одному. Я научился делать вычисления цифрами относительно продолжительности моей работы. Я видел, что один только в несколько лет буду в силах привести к концу свое дело, но, что бы ни говорили, я пристрастился к нему. Великан так отлично был искрошен, что уже не пытался более собирать свои кости для прогулки. Я спал спокойно, он не мешал мне, разве изредка я слышал его стоны, похожие на мычание быка, соскучившегося на пастбище. Я заставлял его молчать, грозя порохом, зная, что он это ненавидит более всего. Тогда он умолкал, и я видел, что он был побежден и что должен был чувствовать себя в моей власти.
С наступлением зимы я устроился как и прошлый год и заработал больше. Мне было уже семнадцать лет, я вырос, и мускулы мои окрепли. Несмотря на мою молодость, мне платили как взрослому человеку. Один из господ, заправлявших работами, заметив меня, нашел, что я понятливее и настойчивее прочих рабочих, и полюбил меня. С тех пор он стал поручать мне такую работу, при которой я мог бы научиться чему-нибудь новому, он дал мне помещение в своем жилище и стол, и благодаря ему весной весь мой заработок сохранился. По окончании работ он оставил этот край и хотел взять меня с собой в качестве слуги и товарища, обещая устроить мою карьеру, но ничто не могло заставить меня покинуть мою площадку. Я возвратился туда, как только это позволил растаявший снег.
V
Почти вся скала была уже раздроблена. Мне оставалось работать на тачке. Она была нетяжела, но зато всего скучнее. Все это лето и следующие за ним, а затем и третье я провел за этой работой. Наконец, к концу пятого года в один прекрасный вечер разбитое на куски тело великана было окончательно снесено на расщелину ската горы и образовало прекрасную плотину, которая могла выдержать в самые суровые зимы напор льдов со всей массой песка, которую они увлекают с собой и которая, встретив точку опоры в разбитом великане, скопляется и увеличивает таким образом объем и крепость плотины. Луг, который я осушил посредством канав, выложенных камнем, имел сток в ложбине потока и без всякого удобрения давал великолепную траву. На нем было столько цветов, что он казался настоящим садом. Козы не приходили уже более сюда, потому что со второго же года я насадил снова буки, вырванные обвалом, и мои молодые деревца были уже сильны и покрыты густой листвой. Мало-помалу я вырвал папоротники и другие негодные травы, которые завладели было лугом, я их сжег и, удобрив землю их пеплом, превратил лишаи и мох в траву. Нагрузив последнюю свою тачку, может быть четырехтысячную, я остановился и не повез ее дальше, желая доставить сестре Магелонне удовольствие самой стащить ее, чтобы иметь право сказать, что это именно она закончила мою работу.
Тогда я стал на колени лицом к солнцу и возблагодарил Бога за мужество, которое Он поддерживал во мне, и здоровье, которое мне дозволило так успешно привести к концу начатое мной дело, на которое, по словам многих, могла бы быть потрачена вся жизнь человека. Мне же всего было двадцать один год. Я только вступил в совершеннолетие и уже окончил взятую на себя задачу! Впереди у меня была целая человеческая жизнь, чтобы наслаждаться моей собственностью и вкусить плод своего труда.
Солнце садилось во всем своем величии, окруженное золотистыми лучами и пурпуровыми облаками, оно мне представлялось божественным оком, благосклонно взиравшим на меня. Снег на вершинах сверкал подобно алмазам, хор потоков ласкал слух, легкий ветерок колебал цветы, которые склонялись, будто нежно целуя мою землю. О чудовище, которое не давало мне покоя, не было и помину, оно теперь навеки смолкло и не представляло более образа великана. Частью оно было покрыто зеленью, мхом и вьющимися растениями, которые уже цеплялись на тех местах, где я перестал ходить с киркой и тачкой, и под этим покровом великан не был более безобразен; вскоре его и совсем не будет видно.
Я был так счастлив, что в эту минуту не питал более ненависти к нему, и, обратившись, сказал:
– Теперь ты будешь спать спокойно, и я ни днем ни ночью не буду трогать тебя. Злой дух, живший в тебе, побежден, я запрещаю ему возвращаться в тебя. Я освободил тебя от него тем, что принудил тебя быть полезным на что-нибудь, да минует тебя молния и не размоет тебя снег!
Мне послышался как будто продолжительный вздох покорности, исчезнувший в вышине. С тех пор я ничего более не слыхал и не видел.
С самого утра я стал готовиться к маленькому празднику, который мне хотелось устроить. Я пригласил старика Брада, который всегда был для меня добрым соседом и другом, прийти ко мне около полудня со всеми своими работниками и стадом, которое должно было обновить мой луг, и потом побежал в Пьерфит за матерью и сестрами.
– Вот, – сказал я, – я кончил свою работу, не истратив ничего из тех денег, которые вы сберегли мне к моему совершеннолетию. Они мне теперь понадобятся для покупки стада и постройки настоящего жилья, но я желаю, чтобы между нами четырьмя все было общее до тех пор, пока сестры не пожелают устроиться, и тогда мы все разделим на равные доли. А теперь пойдемте, у меня лошадь и телега с провизией, которую я закупил к обеду, и я довезу вас до подошвы горы. Я хочу, чтобы вы подняли букет на площадке Микелона.
Поднявшись на нашу равнину, мать и сестры не верили глазам своим: из раскинутой палатки поднимался дым и голубоватой струей вился в воздухе. Старик Брада с помощью нескольких женщин и девушек из окрестностей, мимоходом также приглашенных мной, готовили к обеду горных куропаток, которых вы называете белыми куропатками, потому что они белы зимой, тетеревов и сливочный сыр. Стадо старика Брада, рассыпавшись по лугу, щипало усердно траву, как бы свидетельствуя о превосходном качестве ее. Ребята накрывали стол и приготовляли сиденье из сосновых бревен и досок, слегка отесанных, и все это среди зелени и цветов имело вполне праздничный вид. Букет из рододендронов и диких фиалок был привязан к веревке, посредством которой мать должна была вздернуть его на шест. Что касается меня, я также был удивлен музыкой, о которой я и не думал позаботиться. Старик Брада пригласил одного из своих приятелей, который играл на гуслях, чтобы мы могли потанцевать. После обеда у нас был бал, и сестры были счастливы, что могут потанцевать. Мать, растроганная, в слезах, подняла букет. Магелонна с гордостью отвезла последнюю тачку и сбросила без труда груз ее в кучу. Все были веселы и потому добры и дружественны. Никто не напился пьян, хотя я и не жалел вина. Наши горцы умеренны и вежливы, как это всем известно.
При наступлении вечера я проводил свое семейство. Мать, благословляя, вручила мне деньги на постройку дома, в котором мы живем теперь, и на покупку скота. Она была согласна жить со мной летом на нашей площадке, сестры не могли нарадоваться.
Следующий год в то самое время, как мы готовились устроиться в новом доме, нас постигло горе. Мать сделалась больна, и мы, уже отчаиваясь в ее выздоровлении, как только опасность миновала, перенесли ее на нашу гору, где прекрасный воздух вскоре вылечил ее. Если вы сегодня не видите ее здесь, то потому только, что эта честная женщина мало того, что постоянно занята дома, ходит еще заработать нам денег на стороне, теперь она находится в Котере, где стирает и гладит юбки и разные наряды проживающим на купаньях иностранцам. Всюду ее охотно берут, так как она хорошая прачка и добрая женщина, с которой приятно иметь дело. Что касается нас, то, как видите, нам хорошо здесь и мы с печалью расстаемся с нашей площадкой на зиму и возвращаемся на нее с первыми весенними днями. И охотиться у нас можно, дичи вдоволь. Иногда и его степенство медведь заглядывает в нашу сторону, заблудившись, и бывает хорошо принят у нас в кладовой. Волки тоже немного тревожили нас сначала, но и они были встречены как следует. Наша площадка стала лучше, чем когда-либо была. У меня отлично идут дела со скотом, который я откармливаю и продаю каждую осень в долинах, покупая там весной новый, это приносит мне такую выгоду, что я мог прикупить смежную с моей площадкой землю, чтобы увеличить выгон для скота. Земля была запущена, и я заплатил за нее дешево. Теперь она стоит земли моей площадки, и на будущий год я увеличу вдвое свое стадо, то есть мой оборотный капитал.
– Вот моя история, дорогой мой гость, – сказал Микелон в заключение. Если она вам наскучила, прошу извинить. Я несколько робел сначала от боязни, что вы меня не поймете, а затем, когда увидел, с каким любопытством вы меня слушаете, я успокоился.
– Любезный мой Микель, – отвечал я ему, – знаете ли вы, о чем я думал, вычисляя в своем уме число ударов вашего молота и свезенных вами тачек с каменьями. Прежде всего я сожалел, что такой человек, как вы, не предназначен судьбой проявлять такую упорную волю на более широком поприще, затем я подумал, каково бы ни было поле нашей деятельности, всем нам приходится разбивать каменья, и все мы оказываемся работниками более или менее сильными и терпеливыми. Человек, способный возвратить себе свою способность, так как это сделали вы, – человек недюжинный, но что всего более поражает меня в этом, не говоря уже про упорство крестьянина, которое тоже заслуживает уважения, – так это то, что вы были воодушевлены чувством более высоким, нежели корысть, именно сыновней любовью и той борьбой за плодородие земли, которую вы считали долгом человека.
– Много благодарен за ваши слова, – ответил Микелон, – вы угадали. Однако сюда примешивалось нечто, что вы должны осудить: именно вера в злых духов в природе.
– О, ну ведь вы этому уже не верите теперь, я очень хорошо вижу.
– Слава богу, вы понимаете меня! В детстве я был склонен к мечтательности и подвержен галлюцинациям… И затем я не уразумел еще смысла религии. После я понял, что Бог один и что всегда человечество искало Его под разными именами. Если гроза несет с собой молнию, так это еще не значит, что молния эта хотела поразить скалу, и обрушивающаяся скала не хочет зла человеку, которого она придавливает… Вот вы увидите завтра на вершине моей плотины, где накопился уже порядочный слой земли и она удобрена, целый лес дикого лавра, взлелеянного моими собственными руками, как священный знак благоговения перед законом природы, символами которой служили древние боги и мой Иеус.
Я провел отлично ночь под крышей Микелона и, не дождавшись восхода солнца, пошел осмотреть площадку. Микелон был на своем скотном дворе, угадывая, что мне приятно будет оставаться одному, он имел скромность оставить меня блуждать где я хочу. Я нашел прекрасные образчики растений, анемоны с цветком нарцисса, липкие веснянки, камнеломные растения различных видов, редкие и прелестные; но все мое внимание было обращено на великана, этот памятник, достойный того, чтобы посвятить его божеству, которое вдохновляет человека творить такие неоспоримые чудеса, – терпению! Я собрал драгоценные по редкости образчики мхов; наблюдал ученые работы муравьев и искусную и неутомимую охоту маленького паучка. Я не прочь был послушать немного из любопытства рычание великана, но до слуха моего долетал лишь гармонический и свежий голос прекрасного потока, ниспадавшего поблизости, воды которого, направленные стараниями Микелона, орошая луг, журчали очень весело свое аллегро.
Микелон снова угостил меня отличным обедом и вывел живописными местами на обратную дорогу. Он не хотел ничего принять от меня за свое гостеприимство, кроме семян диких цветов, собранных мной в других горах. Когда я сказал ему, что для ботаника большое удовольствие сеять в различных местах редкие и красивые растения, имея в виду исследования других ботаников, он казался тронутым и пораженным этой мыслью и обещал следовать моему примеру. Подобно всем горцам, находясь в общении с любителями и туристами, он приобрел некоторые познания из естественной истории. Он предложил проводить меня в свой домик в Пьерфите, чтобы поделиться со мной образчиками растений и минералов отличной кристаллизации, найденными им на великане, лютиками и рамондиями, собранными близ ледников.
– Не правда ли, – сказал он мне, – что наши горы настоящий рай для ботаников? Вы имеете тут в одно и то же время цветы и плоды всех времен года. В глубине долин лето и осень, поднявшись же несколько выше, вы встречаете весну; еще выше вам представляется растительность, которая бывает в первые дни марта. Таким образом, вы можете набрать в один и тот же день орхидеи первых весенних дней и орхидеи глубокой осени. Так здесь и для всего, для воздуха и света. В один день, по мере того как вы поднимаетесь, вы можете любоваться блеском солнца на озерах, видеть осенний туман на лугах нагорных равнин и созерцать величественную зиму на вершинах гор. Возможна ли скука при виде всех этих красот, собранных вместе? Подобная роскошь стоит того, чтобы купить ее семью месяцами изгнания в долине. Вот почему мы так любим наши горы и прощаем им, что они изгоняют нас в долину каждый год. Мы понимаем, что есть сила, которой они принадлежат более, нежели нам, и что мы должны довольствоваться теми чудными улыбками, которыми они нас награждают при нашем возвращении.
Микелон и в Пьерфите предложил мне свое гостеприимство. Мне было совестно принимать столько услуг от человека, для которого я так мало сделал.
– Вспомните, – сказал он мне при расставании, – что вы когда-то говорили моему отцу: «Не нужно, чтобы этот ребенок нищенствовал, в глазах его есть что-то такое, что обещает ему не такую участь». Я услышал тогда ваши слова, и, кто знает, не обязан ли я им тем, что стал человеком?
Розовое облако
I
Катерина должна была пасти трех овец. Она не умела еще ни читать, ни писать, но зато была большая мастерица говорить; это была славная девочка, только немножко любопытна и причудлива, что, впрочем, служило доказательством того, что она не была упряма.
Вскоре после Рождества три овцы ее принесли ей трех ягнят; двое из них были очень большие и здоровые, а третий такой крошечный, такой крошечный, точно кролик. Мать Катерины, Сильвена, с большим презрением отзывалась об этом бедном ягненке и говорила, что напрасно он родился на свет, что он не выровняется и останется навсегда таким дрянным, что даже не будет стоить корма, который для него понадобится.
Эти слова сильно огорчили Катерину, которая находила, что это было самое хорошенькое маленькое животное из всех, которых она видела, а главное – оно больше всех других подходило ей по своему росту. Она дала себе слово ухаживать за своей овечкой и назвала ее Бишеттой.
И действительно, она так ухаживала за ней, что чуть не уморила ее. Она уж слишком любила ее, беспрестанно ласкала, носила на руках и укладывала спать у себя на коленях. Щенки и котята очень любят, когда с ними нянчатся и нежат их, но барашки, наевшись досыта, любят, чтоб их оставили спать, когда им того захочется, и ходить там, где им вздумается. Сильвена говорила Катерине, что она не дает Бишетте расти, потому что все носит ее на руках, но Катерина и не желала, чтоб Бишетта росла, напротив, она желала даже, чтоб она была еще меньше, для того чтоб ей можно было носить ее в кармане. Каждый день она уводила старых овец на луг на два часа утром и на три вечером. Два больших ягненка очень благоразумно переносили отсутствие своих матерей, они как будто понимали, что те отправились на луг, чтобы запастись молоком. Бишетта же была далеко не так терпелива, она казалась такой голодной, начинала так жалобно блеять, когда ее мать возвращалась и подходила к ней, что сердце Катерины сжималось от жалости и она готова была заплакать.
Ей запрещено было уводить ягнят на луг, потому что они были еще малы, а трава слишком свежа, но она так упрашивала, чтоб ей позволили взять с собой Бишетту, что Сильвена наконец сказала ей: «Делай как знаешь! Если она умрет от этого, то потеря будет невелика, и я даже буду очень рада избавиться от нее, потому что она тебя совсем свела с ума, ты только и думаешь о ней одной. Ты приводишь овец домой слишком рано и уводишь слишком поздно для того, чтобы не разлучить Бишетту с матерью. Возьми ее с собой, если ты не можешь обойтись без нее».
Катерина увела Бишетту в поле и все время держала ее под фартуком, чтоб ей не было холодно. Это продолжалось два дня, но на третий день ей надоело нянчиться со своей овечкой и она начала бегать и играть по-прежнему. Бишетта, правда, от этого нисколько не сделалась хуже, но перемены к лучшему в ней тоже не было заметно, и она осталась таким же маленьким недоноском, каким была прежде.
Однажды, когда Катерина была занята гораздо больше отыскиванием птичьих гнезд в кустах, чем своими овцами, она нашла гнездо черного дрозда с тремя уже оперившимися птенчиками. Они, по-видимому, нисколько не испугались ее, потому что, когда она показала им кончик своего пальца, подражая в то же время крику самки-дрозда, они открыли свои желтенькие носики, и Катерина увидела их розовые горлышки.
Катерина была так счастлива, что не переставала разговаривать и целовать своих птичек все время, как возвращалась домой с овцами, и только на следующий день заметила, что случилось большое несчастье: Бишетты не было в овчарне. Она была позабыта на поле, ей пришлось спать под открытым небом, и теперь, наверное, волки съели ее. Катерина проклинала своих дроздов, по милости которых она поступила с такой непростительной жестокостью. Вся ее прежняя любовь к Бишетте возвратилась с новой силой, и, горько плача, она побежала на луг, чтобы узнать, что с ней сделалось.
Это было в марте месяце, солнце еще не взошло, и над лужей, находившейся посреди луга, стоял густой белый пар. Катерина искала по всем сторонам, осматривала все кусты, все изгороди и наконец подошла к луже, думая, что, может быть, бедная Бишетта упала туда. Здесь она увидела что-то, что ее очень удивило, потому что она еще в первый раз была на лугу так рано. Туман, окутывавший воду, точно белой скатертью, при приближении солнца разорвался местами и тихо полз небольшими клубами, поднимавшимися кверху, некоторые из них как бы повисли на ветвях ивы и держались в таком положении, другие же, снесенные ветром, снова падали на песок и, казалось, дрожали от холода на сырой траве. Вдруг Катерине показалось, что она видит стадо белых баранов, но она искала не стадо баранов, а свою Бишетту, которой тут не было. Катерина опять заплакала и в отчаянии опустила голову на колени, закрывшись фартуком.
К счастью, дети плачут недолго. Когда она подняла голову, то увидела, что все небольшие белые клубы поднялись над деревьями и уходили к небу в виде хорошеньких розовых облаков, притягиваемых солнцем, которое как будто хотело всосать их в себя.
Катерина долго смотрела, как они дробились и исчезали, и когда она опустила глаза вниз, то увидела на берегу, далеко от себя, потому что лужа была большая, свою Бишетту, лежавшую так спокойно, как будто она спала или была мертвая. Она побежала к ней, нисколько не думая, что она, может быть, умерла, потому что детям никогда не приходит в голову то, что может сильно огорчить их. Она завернула Бишетту в свой фартук и понесла домой. Катерину удивляло только одно, что фартук ее был так легок, как будто бы в нем ничего не было. «Как бедная Бишетта замучилась и как она похудела в одну ночь! – думала она. – Мой фартук точно совсем пустой». Она обвязала его вокруг себя и не смела заглянуть в него, боясь простудить маленькое животное, которое ей хотелось поскорее согреть.
Когда она свернула с тропинки, по которой шла, то вдруг увидела маленького Петра, сына башмачника, бежавшего навстречу к ней и несшего на руках – отгадайте что? Бишетту, настоящую Бишетту, которая громко блеяла.
– Вот тебе твоя овечка, – сказал Катерине маленький Петр, – возьми ее. Вчера вечером она замешалась с моими овцами в то время, как ты возвращалась домой и показывала мне гнездо дрозда. Ты не хотела мне дать ни одного из твоих дроздят, как я ни упрашивал тебя, но я не такой, как ты. Когда я увидел в овчарне, что твоя Бишетта подошла к одной из моих овец, думая, что это ее мать, то я позволил ей сосать сколько ей хотелось и оставил ее ночевать в овчарне. Я поторопился отнести ее к тебе, потому что ты, наверное, очень горевала, думая, что она совсем пропала. Не правда ли?
Катерина так обрадовалась, что поцеловала маленького Петра и увела его к себе для того, чтобы дать ему двух дроздят, и он был так доволен этим, что прыгал, как козленок, уходя домой.
Когда она увидела, как Бишетта и ее мать обрадовались друг другу, то наконец подумала о своем фартуке и тут только вспомнила, что положила в него или хотела положить что-то, что она приняла за свою овечку. «Что бы это могло быть? Я и сама не знаю, – подумала она, – но не может быть, чтоб я положила туда то, чего совсем не было».
Ею овладел страх и в то же время любопытство. Она отправилась на крышу овчарни, которая была вся покрыта мхом и опускалась до самой земли и на которой росло множество маленьких цветочков и даже молодых зеленых колосьев, уже совсем созревших и занесенных сюда ветром. Крыша была тоненькая, но казалась такой хорошенькой, когда была освещена восходящим солнцем, кроме того, она была очень мягка, потому что была устлана старой соломой. Летом Катерина, забравшись на эту крышу, засыпала здесь и в этом занятии не раз забывала, что пора отправляться на луг. Войдя на самый верх, она осторожно развязала фартук. Что бы могло быть в этом фартуке?
II
То был синий коленкоровый фартук, переделанный из старого фартука Сильвены, и его никак нельзя было назвать ни нарядным, ни новым, но если бы в эту минуту Катерине предложили за него большие деньги, то она ни за что не согласилась бы продать его, так ей хотелось узнать, что в нем было. Наконец она его развязала, но ничего не нашла в нем. Она принялась трясти его, но из него ничего не выпало, только вокруг себя она увидела белый дым, через минуту над головой ее поднялось маленькое облачко в виде шара, белое как снег, но в то время, как оно поднималось кверху, оно приняло сначала золотисто-желтый цвет, потом бледно-розовый, наконец, когда оно поднялось над орешником и бузиной, росшими вокруг овчарни, и когда солнечный свет прямо упал на него, оно приняло настоящий розовый цвет, такой, какой бывает только у самых прекрасных роз.
Катерина нисколько не удивилась тому, что она принесла с собой облако. Она думала только о том, какое оно хорошенькое, и сожалела, что оно улетает так скоро. «Ах ты неблагодарное! – закричала она ему вслед. – Вот как ты меня благодаришь за то, что я отпустила тебя лететь к небу!»
В эту самую минуту она услыхала тоненький голосок, выходивший из облака и певший какие-то слова, но какие это были слова?
III
Катерина не поняла ни одного из этих слов, она продолжала смотреть на облако, которое постепенно увеличивалось по мере того, как поднималось кверху, но в то же время становилось все тоньше и раздроблялось на множество розовых облачков.
– Ну вот, – закричала ему Катерина, – как это глупо, что тебе самому хочется, чтоб солнце проглотило тебя, как оно проглотило уже все облака там, на лугу; я бы и до сих пор носила тебя в фартуке, ты нисколько не мешало мне, или высадила бы тебя в саду, в прохладе, под большой яблоней, или же, наконец, поместила бы тебя под краном, так как ночью ты любишь спать над водой. Мне никогда еще не приходилось ухаживать за облаком, но я привыкла бы к этому и постаралась бы, чтоб ты было цело, а теперь ветер разобьет тебя на мелкие кусочки, а солнце сейчас проглотит. Катерина начала прислушиваться к тому, что ответит ей облако. Теперь вместо одного тоненького голоска она услыхала множество еще более тоненьких голосков, певших, как малиновки, но только никак нельзя было понять, что они пели. Эти голоса становились все слабее по мере того, как удалялись; так что Катерина ничего уже не слышала больше; над собой она также ничего не видела, кроме ясного неба, на котором не было заметно ни одного облачка.
– Мама, – сказала она своей матери, когда та позвала ее завтракать, – мне хотелось бы спросить тебя…
– О чем, Катерина?
– Что говорят облака, когда они поют?
– Облака никогда не поют, глупенькая, они гремят, и из них льется дождь, когда в них заходит гром.
– Ах, боже мой! – вскричала Катерина. – Я и не знала этого… Только бы он не зашел в мое розовое облачко.
– В какое розовое облачко? – с удивлением спросила Сельвена.
– То, которое было в моем фартуке.
– Замолчи, – прикрикнула на нее Сельвена, – ты знаешь, что я терпеть не могу, когда болтают всякие пустяки, какие придут в голову! Это простительно двухлетним детям, ты же слишком велика, чтобы разыгрывать из себя дурочку.
Катерина не смела больше сказать ни слова и после завтрака отправилась в поле. Она взяла с собой своего дрозденка и забавлялась с ним часа два; но так как она встала очень рано, то через несколько времени заснула на лугу. Она не боялась теперь потерять Бишетту, которую оставила вместе с другими ягнятами в овчарне.
Она проснулась, лежа на спине, и увидела над собой голубое небо, а над самой головой, далеко-далеко в воздухе висело маленькое облачко, которое виднелось одно, решительно одно, в виде розового пятнышка на всем пространстве голубого неба.
– Какое оно хорошенькое, – подумала Катерина, все еще не совсем проснувшись, – но как оно далеко! Если оно опять запоет, то я уже не услышу его. Мне хотелось бы быть там, где оно, я увидела бы всю землю и могла бы ходить по всему небу, не боясь устать. Если бы оно не было такое неблагодарное, то оно взяло бы меня с собой туда, я могла бы лежать на нем, как на пуху, подошла бы к самому солнцу и узнала бы, из чего оно сделано.
Корольки в кустах пели в то время, как Катерина предавалась этим мыслям, и ей казалось, что они насмехались над ней и кричали: «Любопытная, фи, любопытная». Вдруг они замолчали и в испуге попрятались в листве. Огромный ястреб взвился в воздухе и начал кружиться под самым розовым облаком. «Ах, – подумала опять Катерина, – хоть они и насмехаются надо мной и называют меня любопытной, а я все-таки желала бы быть на спине у этой хищной птицы. Я могла бы тогда рассмотреть мое розовое облако и, может быть, даже долетела бы до него».
Тут она уже совсем проснулась и вспоминала, что не должно говорить пустяков, а для этого прежде всего не нужно думать о них. Она взяла свою прялку и принялась усердно прясть, стараясь ни о чем не думать, но, несмотря на это, она беспрестанно отрывалась и смотрела на небо. Ястреба уже не видно было, а розовое облачко все еще стояло на одном месте.
