Жорж Санд
Бабушкины сказки
Убийц не стали искать. Уверяли, что это я нечаянно ранил Аора клыком, и поговаривали о том, чтобы спилить мне клыки. Аор негодовал и клялся, что ему нанесли рану стальным лезвием. Врач не решился подтвердить его показание. Он даже посоветовал моему другу молчать, чтобы не ускорить торжества врагов, которые поклялись его погубить.
Я был глубоко опечален, и жизнь, которую меня заставляли вести, казалась мне самым тяжким рабством. Счастье мое зависело от прихоти царя, который не хотел или не мог взять под свою защиту моего лучшего друга. Я возненавидел лицемерные почести, которые мне все еще воздавались для формы; я со злостью принимал торжественные визиты и выгонял баядерок и музыкантов, смущавших тревожный сон моего друга. Сам я старался спать как можно меньше.
Я предчувствовал новое несчастье и под влиянием постоянного возбуждения вдруг припомнил свои юные годы. Передо мной воскрес давно забытый образ смертельно раненной матери, которая защищала меня своим телом. Я опять видел знакомую пустыню, роскошные деревья, реку Тенассерим, гору Офир и безбрежное море, сверкающее на горизонте. Тоска по родине охватила меня, и я стал помышлять о побеге. Но я хотел бежать с Аором, а бедный Аор, лежа на боку, едва мог приподняться, чтобы поцеловать меня в лоб, когда я к нему наклонялся.
Однажды ночью я, сам больной и разбитый от усталости, крепко заснул на несколько часов. Когда я открыл глаза, постель Аора оказалась пустой, и я тщетно звал его. В отчаянии я кинулся в сад и стал искать его на берегу пруда. Однако чутье подсказывало мне, что Аор туда не приходил. Слуги теперь совсем не присматривали за мной, и я мог сам открыть ворота и выйти из загородки. Тогда я почувствовал, что мой друг близко, и поспешил к тамариндовому лесу на холм. Внезапно я услышал жалобный стон. Бросившись в чащу, я увидел Аора, привязанного к дереву и окруженного злодеями, которые готовились его убить. Я смял их и стал беспощадно топтать ногами. Затем я порвал веревки, которыми Аор был привязан, поднял его, помог ему сесть ко мне на шею и быстрым шагом убегающего слона углубился в лес.
В то время часть Индокитая, где мы находились, представляла резкие противоположности: наряду с богатейшими поселениями встречались безлюдные пустыни. Я вскоре добрался до диких Каренских гор. Когда измученный от усталости я прилег на берегу быстрой реки, мы были уже за тридцать миль от бирманского города. Аор сказал мне:
– Куда мы идем? Ах, я вижу по твоим глазам, что ты хочешь возвратиться в наши горы. Ты даже думаешь, что уже пришел, но ошибаешься. Мы далеко оттуда. По дороге нас непременно изловят, а если даже мы избегнем людей, то я, больной, умру. Как же ты без меня найдешь дорогу? Брось меня здесь, они ведь преследуют только меня, а сам возвращайся в Пагам, где тебя никто не тронет.
Я объяснил ему, что не хочу ни покидать его, ни возвращаться к бирманцам; если он умрет, и я тоже умру; а терпением и настойчивостью мы опять можем достигнуть счастья.
Он поддался убеждениям, и, хорошенько отдохнув, мы снова пустились в путь. Через несколько дней к нам стали возвращаться здоровье, надежда и сила. Чистый воздух, благоухание лесов, благотворная теплота скал помогали нам больше, чем роскошная обстановка и все лекарства врачей. Тем не менее Аор иногда страшился подвига, которого я от него требовал. Похитить священного слона значило, в случае неудачи, подвергнуть себя ужаснейшим пыткам. Он выражал мне свои опасения на тростниковой дудочке, которую он себе вырезал и на которой играл еще лучше прежнего. Я приучился размышлять, почти как человек, и, ловко обмазывая себя тиной, которая нашлась на берегу реки, объяснил ему, что надо сделать. Моя догадливость поразила его. Он отыскал некоторые растения, со свойствами которых был хорошо знаком. Из их сока он сделал краску, которая совершенно преобразила меня: за исключением роста, я стал похож на простого слона. Я объяснил Аору, что этого еще недостаточно и нужно отпилить мне клыки. Он не согласился, находя, что я и так неузнаваем.
Мы двинулись дальше. Несмотря на уединенность горной дороги, это было поистине чудом, что мы избегли многочисленных опасностей, представлявшихся на каждом шагу. Мы неминуемо погибли бы друг без друга, но соединение человеческого разума с большой животной силой отличается особенным могуществом.
Иногда нас преследовали разбойники, но мне удавалось обратить их в бегство. Я не боялся их копий и стрел, так как Аор сделал мне легкую кольчугу из деревянной чешуи. Благодаря настойчивости и осторожности мы благополучно добрались до реки Тенассерим. Нам нетрудно было держаться правильного пути. Помимо того что мы отлично помнили свое первое путешествие, устройство поверхности Малакки давало нам руководящую нить. На этом полуострове длинные горные хребты, прорезанные глубокими долинами и многоводными реками, почти не имеют отрогов и тянутся до самого моря. Мы редко сбивались с пути и сейчас же замечали свою ошибку. Надо сказать, что из нас двоих я всегда скорее находил настоящее направление.
Мы не без опасения приближались к нашему прежнему жилищу. Нам нужно было жить одним и на свободе. Все сложилось как нельзя лучше. Наше племя обогатилось, продав меня за большие деньги, и покинуло свою жалкую деревушку. После ужасной засухи все животные разбежались из лесу; не являлись поэтому и охотники. Мы могли устроиться совершенно независимо. У Аора ничего не было, но он не жалел об утраченной роскоши. Не имея ни друзей, ни семьи, он любил на свете только меня одного. Я за всю жизнь любил только свою мать и его. Мы очень сблизились и научились понимать друг друга. Моя пантомима сделалась такой обдуманной и выразительной, что он свободно читал мои мысли. Ему не нужно было даже разговаривать со мной: по звукам флейты я чувствовал, в веселом он или в грустном настроении. Судьба у нас была общая, и я вместе с ним переносился в прошлое или наслаждался настоящим.
Мы провели много лет в лесу после освобождения. Аор в Бирмании сделался ревностным буддистом и употреблял только растительную пищу. Наше существование было обеспечено, и мы больше не знали ни болезней, ни страданий.
Однако время шло, и Аор состарился. Я видел, как седели его волосы, как убывали его силы. Он объяснил мне, что это следствие преклонного возраста, и предупредил меня, что скоро умрет. Я старался продлить его жизнь, оберегая его от всякого утомления. Когда он очень ослабел, я приносил ему пищу и строил для него шалаш. Кровь его стала холодеть, и он отогревался, только прижимаясь ко мне. Однажды он попросил меня вырыть для него яму, так как чувствовал приближение смерти. Я это сделал. Он лег в яму на подстилку из травы, обвил руками мой хобот и попрощался со мной. Затем его руки опустились, тело стало неподвижным и вскоре окоченело.
Аор скончался. Я засыпал яму, как он мне приказал, и сам лег сверху. Понял ли я, что такое смерть? Кажется, понял, но все-таки не задавал себе вопроса! надолго ли мне суждено его пережить. Однако умереть я тоже не собирался. Я плакал и совершенно забыл о еде. Когда прошла ночь, я не подумал идти купаться или двинуться с места. Я был погружен в какое-то оцепенение. Следующая ночь застала меня совершенно безучастным, а восходящее солнце уже озарило мой труп.
Не знаю, перешла ли в меня благородная душа Аора? Возможно и это. Впоследствии во время других существований я узнал, что после моего исчезновения бирманскую империю постигли большие бедствия. Совет жрецов покинул столицу Пагам.
По их словам народ прогневал Будду тем, что мало заботился обо мне. Жители тоже разбежались. Богачи забрали свои сокровища и выстроили себе дворцы в другом месте. Бедняки на верблюдах увезли свои тростниковые хижины и последовали за своими господами. Сорок пять царей один за другим жили в Пагаме, который составлял их гордость и славу. А я, покинув этот город, осудил его на погибель, и он превратился в груду развалин.
– Ваша история мне очень понравилась, – сказала маленькая девочка, которая уже раньше разговаривала с сэром Вильямом. – Но если мы все были животными прежде, чем сделаться людьми, то я хотела бы знать, чем мы будем потом?
– Моя сестра права, – заметил взрослый молодой человек, который внимательно слушал рассказ сэра Вильяма. – Если честная собака или добродетельный слон в награду делаются людьми, то честный и добродетельный человек также должен получить награду в здешнем мире.
– Конечно, – ответил сэр Вильям. – Всякое живое существо стремится к усовершенствованию, а в особенности человек. Я глубоко убежден, что благодаря своему разуму он рано или поздно достигнет громадных успехов, и грядущие поколения будут неузнаваемы.
– Я не понимаю, – возразила девочка. – Неужели мы вправду сделаемся ангелами в белых одеждах и с крылышками?
– Вот именно, – сказал сэр Вильям. – Белая одежда есть символ чистоты, и мы все будем чисты душой. А крылья мы тоже приобретем: нам их даст наука. И тогда для нас не будет существовать ни пространства, ни времени.
Необыкновенный орга́н
Однажды вечером мы, по обыкновению, с восторгом слушали импровизацию знаменитого престарелого маэстро Анжелэна. Вдруг в рояле лопнула струна с дребезжанием, которому мы не придали никакого значения, но на возбужденные нервы артиста это произвело впечатление громового удара. Он быстро отодвинул свой стул, стал потирать руки, словно – невероятная вещь! – их хлестнула струна, и воскликнул:
– Проклятый титан!
Зная его скромность, никто из нас не подумал, что он себя сравнивает с титаном. Его волнение показалось нам странным, но он сказал, что вдаваться в объяснения было бы слишком долго.
– Со мной это иногда бывает, – говорил он, – когда я играю мотив, на который я сейчас импровизировал. Какой-нибудь неожиданный шум смутит меня, и мне кажется, что у меня руки вырастают. Вы не можете себе представить, как мучительно это ощущение. Оно напоминает мне трагический и в то же время счастливый момент моей жизни.
К нему так пристали с расспросами, что он, наконец, сдался и рассказал нам следующее:
* * *
«Я родился в Оверни, в очень бедной обстановке, и родителей своих не помню. Воспитывался я на благотворительный счет. Меня взял к себе господин Жанспре, или, как его для краткости называли, господин Жан, профессор музыки и органист Клермонского собора. Я пел у него в хоре. Кроме того, он вызвался обучать меня основам музыки и игре на клавесине.
Это был удивительно странный человек, способный на очень эксцентричные выходки и не лишенный таланта, хотя он сам был о нем преувеличенного мнения. Он хорошо играл, имел частные уроки, а изредка давал уроки и мне. Впрочем, я скорее был его слугой, чем учеником, и чаще раздувал ему меха органа, чем прикасался к клавишам. Тем не менее я любил музыку и не переставал бредить ею. Во всех других отношениях я был полнейшим идиотом, как вы сами увидите.
Мы иногда ездили в деревню, то чтобы навестить друзей органиста, то чтобы чинить у обывателей старые спинеты и клавесины; роялей в ту пору, то есть в начале девятнадцатого века, в провинции еще было очень мало. Господин Жан не брезговал маленькими доходами от настройки. Однажды он мне сказал:
– Мальчик, ты завтра встанешь чуть свет, дашь Биби овса, оседлаешь ее, привяжешь мой чемоданчик и пойдешь со мной. Надень свои новые башмаки и зеленый костюм. Мы проведем два дня у моего брата-священника в Шантурге.
Биби была маленькая, худая, но сильная лошадка, на которой господин Жан ездил верхом, сажая и меня сзади. Я знал брата господина Жана, священника, веселого и жизнерадостного человека, который иногда приезжал к нему в гости. Но о Шантурге я имел такое же смутное понятие, как о какой-нибудь пустыне Нового Света.
Господин Жан требовал, чтобы его приказания исполнялись в точности.
В три часа утра я уже встал, в четыре мы выехали в горы. В полдень мы сделали привал и позавтракали в черном и холодном трактирчике, стоявшем на границе вереска и лавы. В три часа мы снова пустились в путь через эту безлюдную местность.
Дорога была настолько скучна, что я несколько раз засыпал. Я приучился спать за спиной маэстро так, чтобы он этого не замечал. Биби везла не только взрослого мужчину и ребенка, но также на крупе высокий узкий чемоданчик с инструментами господина Жана и переменой платья. Я обыкновенно прислонялся к этому чемодану, чтобы маэстро не чувствовал тяжести моего оцепеневшего тела и покачивания моей головы. На тень, отбрасываемую нашими фигурами, он мог смотреть сколько угодно; я это, в свою очередь, изучил и раз навсегда выбрал себе такую позу, которая ему ничего не могла выдать. Впрочем, иногда он кое-что подозревал и бил меня по ногам своим хлыстом с серебряным набалдашником, приговаривая:
– Эй, мальчик, в горах нельзя спать!
Кажется, в тот день он сам задремал, пока мы ехали по равнине и были еще далеко от пропастей. Я проснулся и с ужасом взглянул на окружающую местность. Это все еще была равнина, поросшая вереском и карликовыми кустами. Справа высились темные горы с черневшими на их склонах соснами. У моих ног в маленьком круглом озере, представлявшем когда-то кратер вулкана, отражалось серое, мрачное небо. Вода серо-голубого цвета с бледными металлическими отблесками была похожа на расплавленный свинец. Однако плоские берега этого круглого озера скрывали горизонт, из чего можно было заключить, что мы находились на значительной высоте. Я не понимал, в чем дело, и с боязливым изумлением смотрел, как тучи ползли над нашими головами. Мне даже казалось, что небо грозит задавить нас.
Господин Жан не обратил внимания на мое грустное настроение.
– Пусть Биби пощиплет травку, – сказал он. – Я не уверен, что мы едем по настоящей дороге. Погоди, я посмотрю.
Он скрылся в кустах. Биби принялась щипать тонкую траву и дикую гвоздику, которая пестрела среди многочисленных других цветов этого дикого пастбища. Я старался согреться, переступая с ноги на ногу. Воздух был ледяной, несмотря на то что дело происходило летом. Мне казалось, что поиски господина Жана длятся целую вечность. Эта пустыня, вероятно, служила пристанищем для волков, и Биби, несмотря на свою худобу, могла казаться им лакомым блюдом. В ту пору я был еще худее, чем Биби, но тем не менее опасался и за себя. Местность мне не понравилась, и то, что мой учитель считал увеселительной поездкой, я находил экспедицией, полной опасных приключений. Было ли это дурное предчувствие?..
Наконец он вернулся и сказал, что мы не сбились с пути. Мы поехали дальше. Биби трусила рысцой и, по-видимому, нисколько не боялась вступить в горы.
В настоящее время эта дикая местность частью уже возделана и прорезана прекрасными дорогами, но в ту пору, когда я ее видел в первый раз, нелегко было двигаться по отвесным узким тропинкам, проложенным как попало, лишь бы покороче. Дороги были вымощены лишь случайными горными обвалами, а там, где они проходили по уступам, травка скрывала колею крестьянских телег и следы неподкованных лошадей.
Спустившись к изрытым берегам зимнего потока, который пересыхал летом, мы стали опять подниматься в гору. Обогнув массивную скалу, обращенную к северу, мы вышли на чистый и ясный воздух. Заходящее солнце ярко озаряло пейзаж изумительной красоты. Дорога, обсаженная густым розовым шиповником, шла по краю обрыва, над которым высились две огромные базальтовые скалы. Вершины их, изрытые действием вулканических сил, похожи были на развалины какой-нибудь крепости.
Я уже раньше видел базальтовые отложения во время своих прогулок в окрестностях Клермона, но таких больших и правильных мне еще не приходилось встречать. На одной скале эти отложения были расположены спиралью и казались грандиозной и в то же время изящной работой гигантов.
С того места, где мы находились, можно было думать, что обе эти скалы стоят рядом. В действительности же они были разделены рвом, на дне которого протекала река. За ними тянулись горы, покрытые изумрудными лугами вперемежку с лесами и со скалистыми выступами. На склонах издали виднелись фермы и стада коров. Еще дальше, за глубокими долинами, утопающими в солнечном сиянии, поднимались голубоватые зубцы высоких остроконечных Домских гор. Та горная цепь, к которой мы подошли, имела другие очертания, более неприступные, но в то же время и более мягкие. Буковые леса, прорезанные журчащими ручейками, овраги, поросшие ползучими растениями, прохладные гроты с бархатистым мхом, узкие ущелья – все это было гораздо поэтичнее и таинственнее, чем холодные, обнаженные вулканы позднейшей эпохи.
Мне впоследствии пришлось еще посетить этот перевал на границе пустыни, и я понял, почему внезапно открывающаяся взору картина произвела на меня в первый раз такое сильное впечатление. Мне никто до тех пор не объяснял, что значит красота природы. Я это почувствовал бессознательно, когда слез, чтобы лошади было легче идти на гору. Остановившись неподвижно, я совершенно забыл, что мне нужно следовать за всадником.
– Ну, что ты стоишь, болван? – крикнул мне господин Жан.
Я догнал его и спросил, что это за чудное место, где мы находимся.
– Сам ты чудной, – ответил он. – Это одно из самых необыкновенных и страшных мест, какие тебе когда-нибудь придется видеть. Насколько мне известно, оно не имеет названия. А эти две вершины – скала Санадуар и скала Тюильер. Ну, садись и будь осторожен.
Мы объехали вокруг одной скалы, и перед нами открылась разделяющая их головокружительная пропасть. Это меня ничуть не испугало. Я привык лазить по горам и не боялся пространства. Господин Жан не был горцем и поселился в Оверни уже в зрелом возрасте, поэтому он оказался менее подготовленным, чем я.
В тот день я в первый раз понял величие окружавшей меня природы, среди которой я вырос, не примечая ее. После некоторого молчания я спросил своего учителя, указывая на скалу Санадуар:
– Кто все это сделал?
– Бог, – ответил он. – Разве ты не знаешь?
– Знаю. Но почему же он сделал такие изломанные места, как будто хотел их разрушить после того, как они были окончены?
Вопрос этот смутил господин Жана, который не имел понятия о геологии и, как большинство его современников, сомневался в вулканическом происхождении Оверни. Тем не менее ему стыдно было сознаться в своем невежестве, так как он желал слыть за человека образованного. Он постарался свернуть все на мифологию и с жаром ответил:
– Ты здесь видишь сооружения, по которым титаны пытались взобраться на небо.
– Титаны? Кто они такие? – спросил я, увидев, что он стал разговорчивее.
– Это были страшные великаны. Они хотели низвергнуть Юпитера и нагромождали горы на горы, скалы на скалы, чтобы добраться до него. Но он рассеял их, а от великой битвы остались разрушенные горы и глубокие пропасти.
– Разве они все умерли?
– Кто? Титаны?
– Да. Остался кто-нибудь из них в живых?
Господина Жана рассмешил мой наивный вопрос, и, чтобы позабавиться, он ответил:
– Конечно, кое-кто остался.
– А они очень злые?
– Очень.
– Мы их увидим в горах?
– Может быть.
– Нас они не обидят?
– Не знаю. Но если ты встретишь титана, то поспеши снять шапку и низко ему поклониться.
– За этим дело не станет, – весело ответил я.
Маэстро думал, что я понял его шутку, и замолчал. Я же чувствовал себя не в своей тарелке; и так как дело клонилось к вечеру, все оглядывал скалу и в особенности одно большое дерево подозрительного вида, пока наконец, приблизившись, я не убедился, что под ним нет человеческой фигуры.
Если вы меня спросите, где расположен Шантургский приход, то я не смогу вам ответить. Больше я там никогда не был и тщетно искал его на картах и планах. Мне хотелось доехать поскорее, страх разбирал меня все сильнее и сильнее, и потому мне казалось, что это очень далеко от скалы Санадуар.
В действительности же Шантург находился совсем близко, так как мы добрались туда еще до наступления ночи. Мы сделали большой крюк, потому что ехали вдоль извилистого потока. По всей вероятности, мы обогнули те горы, которые я видел со скалы Санадуар, и опять были обращены лицом на юг, так как на несколько сот метров ниже нас рос чахлый виноград.
Я отлично помню церковь, церковный дом и еще три домика, из которых состояла вся деревня. Она находилась на вершине пологого холма, который защищен был от ветра более высокими горами.
Проезжая дорога была очень широка и постепенно спускалась со склона холма. Приход состоял из отдельных домиков, расположенных на больших расстояниях; в нем насчитывалось около трехсот человек, которые по воскресеньям приезжали с семьями в длинных узких телегах на волах.
Кроме воскресенья, местность всегда казалась пустынной. Те дома, которые можно было бы разглядеть, тонули в густой зелени на берегу обрыва, а пастушеские хижины на высоте скрыты были выступами скал.
Несмотря на свою уединенную скромную жизнь, шантургский священник был упитанным и цветущим, как соборный дьякон. Характера он был веселого и приветливого. Прихожане любили его за то, что он был добрым и снисходительным и говорил им проповеди на местном наречии.
Он обожал своего брата Жана и, по своей доброте, принял меня, словно родного племянника. Ужин прошел очень приятно, следующий день тоже. Местность, открывавшаяся с одной стороны на долины, не представляла ничего печального. С другой стороны ее окружали буковые и сосновые леса, но они были полны цветов и диких плодов, прорезаны прохладными лужайками и ничем не напоминали мрачной скалы Санадуар. Призраки титанов, испортившие мне первое впечатление от этого красивого уголка, совсем изгладились из моей памяти.
Мне предоставили полную свободу. Я познакомился с дровосеками и пастухами, которые научили меня своим песням. Священник старался угостить брата на славу, но господин Жан ел очень мало и почти ничего не пил. К столу подали вдоволь вина, черного, как чернила, терпкого на вкус, но, безусловно, неподдельного. По словам хозяина, оно не могло никому повредить.
На следующий день я вместе с пономарем ловил форелей в маленьком бассейне, который образовался от слияния двух потоков. Мне очень приятно было слушать естественную мелодию, которая получалась от падения воды на выдолбленный камень. Но пономарь не слышал этой мелодии и говорил, что мне все мерещится.
Наконец на третий день мы должны были распроститься. Господин Жан хотел выехать пораньше, потому что дорога предстояла дальняя, и мы сели завтракать с тем, чтобы отбыть эту повинность как можно скорее. Однако хозяин настаивал на том, чтобы угостить нас основательно.
– Зачем вам торопиться? – говорил он. – Вам надо только засветло перевалить через горы. От скалы Санадуар дорога начинает спускаться, и чем дальше, тем становится лучше. Кроме того, теперь полнолуние и на небе ни облачка. Постой, постой, Жан, еще стаканчик этого вина, этого доброго вина, «певучего органа».
– По названию нашей местности Шантург или, вернее, Шанторг значит «певучий орган». Это ясно как день.
– Разве в ваших виноградниках есть органы? – спросил я со своей обычной глупостью.
– Конечно, – ответил священник. – Они тянутся больше, чем на четверть мили.
– С трубами?
– С трубами такими же прямыми, как в твоем соборном органе.
– А кто же на них играет?
– Виноградари своими кирками.
– Кто же сделал эти органы?
– Титаны! – ответил господин Жан прежним насмешливым тоном.
– Хорошо сказано! – заметил священник, всегда восторгавшийся умом брата. – Действительно, можно подумать, что это работа титанов.
Я не знал, что органами называют также базальтовые отложения, когда они имеют правильную форму. Я понял объяснение буквально и радовался тому, что не ходил на виноградник. Все страхи опять ко мне вернулись.
Завтрак длился бесконечно и превратился в обед, почти что в ужин. Господин Жан был в восторге от названия «певучий орган» и не переставал твердить:
– Хорошее винцо! Хорошее название! Это для меня придумано, так как я органист, и отлично придумано. Пой, винцо! Пой в моем стакане! Пой в моей голове! Я чувствую в тебе фуги и мотетты, которые польются под моими пальцами, как ты льешься из бутылки. За твое здоровье, брат! Да здравствуют Шантургские большие органы! Да здравствует мой маленький соборный орган, который, однако, и у меня дает такие могучие звуки, как под рукой титана. Ба! Я тоже титан! Гений возвеличивает человека. Когда я играю «Слава в вышних», то всегда возношусь к небу.
Добрый священник совершенно искренне считал своего брата великим человеком и не упрекал его за приступ болезненного тщеславия. Он от души угощал его, и солнце уже склонялось к западу, когда меня послали седлать Биби. Не ручаюсь за то, что я в состоянии был это сделать. Гостеприимный хозяин часто подливал мне вина в стакан, а я считал долгом вежливости его осушать. К счастью, пономарь помог мне. После долгих и нежных объятий братья со слезами расстались у подножия холма. Я, шатаясь, влез на круп Биби.
– Да ты никак пьян? – воскликнул господин Жан, щекоча мне уши своим ужасным хлыстом.
Однако он меня не ударил. Рука у него была какая-то бессильная и ноги тяжелые, так что он с трудом держался в стременах, из которых одно было почему-то короче другого. Я не помню, как прошло время до наступления ночи. Кажется, я громко храпел, но господин Жан этого не замечал. Биби держалась так рассудительно, что я не беспокоился. Она всегда запоминала дорогу, по которой ей случалось проехать хоть раз.
Я проснулся, почувствовав, что она остановилась, и, по-видимому, сразу протрезвился, так как быстро понял, что случилось. Господин Жан или вовсе не спал, или проснулся не вовремя и направил лошадь не туда, куда следовало. Послушная Биби повиновалась, но теперь она не чувствовала почвы под ногами и невольно откинулась назад, чтобы не полететь в пропасть вместе с нами.
Спешившись, я увидел справа над собой скалу Санадуар, озаренную голубоватым светом луны. Ее сестра, скала Тюильер, возвышалась слева по другую сторону разделявшей их пропасти. Вместо того чтобы ехать по верхней дороге, мы спускались по откосу.
– Вставайте, вставайте! – крикнул я учителю музыки. – Здесь нельзя проехать. Это тропинка для коз.
– Ну, вот еще, трусишка, – ответил он неестественно громким голосом. – Разве Биби не коза?
– Нет, нет! Биби – лошадь. Что вам снится? Она не хочет и не может идти дальше.
Сделав большое усилие, я отстранил Биби от края пропасти, но она немного привстала на дыбы, и учитель вынужден был поспешно соскочить.
Он рассердился, хотя вовсе не ушибся и, забывая о том, где мы находились, стал искать хлыст, чтобы задать мне потасовку. Я не потерял присутствия духа, сам поднял хлыст и, нисколько не жалея серебряного набалдашника, кинул его в пропасть.
К счастью для меня, господин Жан не заметил этого. Мысли у него все время путались.
– А! Биби не хочет идти, – говорил он. – Биби не может идти! Биби не коза! Ну, а я газель.
С этими словами он побежал вприпрыжку по направлению к пропасти.
Несмотря на то что в минуты гнева он внушал мне отвращение, я пришел в ужас и бросился вслед за ним. Однако вскоре я успокоился. Ни о какой газели не могло быть и речи. Как не похож был на это грациозное животное наш маэстро, у которого косичка с черной ленточкой смешно билась по плечам! В своем длиннополом сером сюртуке, нанковых панталонах и мягких сапогах он скорее напоминал ночную птицу.
Я увидел, что он поднялся выше меня. Он свернул с отвесной тропинки; у него хватило сознания не спускаться ниже. Теперь он, размахивая руками, карабкался на скалу Санадуар. Здесь склон, хотя и крутой, не представлял опасности.
Я взял Биби за повод и помог ей повернуться, что оказалось делом нелегким. Потом я пошел с ней по тропинке, чтобы вывести ее на большую дорогу. Я надеялся встретить господина Жана, который поднимался в том же направлении. Однако я его нигде не нашел. Тогда, предоставив Биби самой себе, я спустился по прямой линии к скале Санадуар. Луна ярко светила. Все видно было, как днем. Мне вскоре удалось найти господина Жана, который сидел на выступе, свесив ноги, и тяжело переводил дух.
– Ага, это ты, несчастный! – сказал он. – Что ты сделал с моей лошадью?
– Вот она, ждет вас, – ответил я.
– Как? Ты ее спас? Очень хорошо, мой мальчик. Но как же ты сам уцелел? После того как мы жестоко упали?
– Да мы вовсе не падали.
– Не падали? Дурак, он даже этого не заметил! Что значит вино! О вино, вино! Вино певучего органа, музыкальное вино! Я выпью еще стаканчик! Налей мне. За твое здоровье, брат! За здоровье титанов! За здоровье самого черта!
Я был верующим. Слова учителя привели меня в содрогание.
– Не говорите этого! – воскликнул я. – Опомнитесь! Посмотрите, где вы!
– Где я? – повторил он, глядя расширенными глазами, в которых сверкали искорки безумия. – Где я? Как ты говоришь? На дне потока? Отчего же я не вижу ни одной рыбы?
– Вы стоите у подножия скалы Санадуар, которая обрушивается со всех сторон. Камни так и сыплются. Видите, вся земля ими усеяна. Уйдем отсюда. Это нехорошее место.
– Скала Санадуар! – сказал учитель, делая движение, чтобы снять с головы шляпу, которую он держал под мышкой. – Ты музыкальная скала, и я тебя приветствую. На тебе – лучший из природных органов. Твои извилистые трубы должны давать удивительные звуки, но только рука титана может их извлечь! Но разве я сам не титан? Разумеется, я титан, и пусть другой великан посмеет оспаривать у меня право играть здесь! Пусть только покажется! Да! Хлыст! Мальчик, где мой хлыст?
– Что случилось? – в ужасе воскликнул я. – Зачем вам хлыст? Что вы видите?
– Я вижу, я его вижу, разбойника, чудовище! А ты не видишь?
– Нет! Где же?
– Да там, наверху, на самом последнем выступе скалы Санадуар, как ты ее называешь.
Я ничего не отвечал и ничего не видел, кроме большого желтоватого камня, подернутого засохшим мхом. Но галлюцинация заразительна, и я заразился тем более, что боялся увидеть то, о чем он говорил.
– Да, да, – ответил я после нескольких минут томительного молчания. – Я его вижу, он не двигается, он спит. Уйдем! Подождите! Нет, нет! Давайте замолчим и не будем двигаться. Я вижу, он теперь шевелится.
– Но я хочу, чтобы он меня увидел. А главное, чтоб он меня услышал! – воскликнул учитель, поспешно срываясь с места. – Сколько бы он ни сидел за своим органом, а я утверждаю, что он в музыке ничего не смыслит. Погоди, варвар, я тебе сыграю прелюдию по-своему… Иди сюда, мальчик! Скорее к мехам! Да торопись же!
– К каким мехам? Я их не вижу…
– Ты ничего не видишь! Вот там, говорят тебе!
Он указывал мне на ствол деревца, которое росло на скале, немного пониже базальтовых отложений. Говорят, что эти колонки часто трескаются и легко обваливаются, если потревожить рыхлый слой, на котором они держатся.
