Жорж Санд
Бабушкины сказки
– Расскажите нам об этом слоне! – хором воскликнули дети. – Он вправду белый? Вы его видели?
– Я его видел, и во время празднеств, устроенных в его честь, со мной произошло нечто странное.
– Что такое? – допытывались дети.
– Не знаю даже, сказать ли вам. Я боюсь, что вы усомнитесь в моей правдивости и подумаете, что я сочинил свой рассказ из желания соперничать с поучительной историей нашего почтенного хозяина.
– Расскажите, расскажите! Мы не будем критиковать, мы будем слушать вас с полным вниманием.
– Хорошо, дети, – ответил англичанин. – Я расскажу вам, что со мной случилось. Я любовался величием священного слона, который шел размеренным шагом под звуки музыки и отбивал такт хоботом. Индусы, которые относятся к нему, как рабы к повелителю, держали над его головой красные с золотом опахала. В это время я сделал над собой особенное усилие, чтобы прочесть мысли, отражавшиеся в его спокойных глазах. Внезапно я почувствовал, что в моей памяти воскресает ряд прошлых существований, обыкновенно забываемых человеком.
– Как! Вы верите?..
– Я верю, что иные животные кажутся нам сосредоточенными и задумчивыми, потому что они вспоминают. Человек же забывает, потому что у него слишком много дел.
– Расскажите нам свои воспоминания, – перебил его хозяин. – Мне очень интересно слышать, что вы испытали то же ощущение, которое и я пережил несколько раз в жизни.
– Извольте, – ответил сэр Вильям. – Признаюсь, что ваша просьба меня сильно волнует. Если мое видение во время церемонии, сосредоточенной около священного слона, было сном, то, во всяком случае, настолько ясным и отчетливым, что я не забыл ни малейшей подробности. Я тоже был когда-то слоном, белым слоном, следовательно, священным. Я вспомнил свое существование с самого детства, которое я провел в лесах Малаккского полуострова.
Мои первые воспоминания относятся к стране, которая тогда еще была мало известна европейцам. Я жил на полуострове, имевшем триста шестьдесят миль в длину и в среднем около тридцати миль в ширину. Он, собственно, представляет собой цепь гор, выступающую в море и увенчанную лесами. Эти горы, с главной вершиной Офир, не очень высоки, но благодаря своему положению между двумя морями они производят величественное впечатление. Их крутые склоны большей частью недоступны человеку. Однако теперь прибрежные жители, невзирая на это, упорно охотятся на диких зверей, и оттуда по низкой цене вывозится слоновая кость и другие товары. Все-таки человек и ныне не везде там стал владыкой, а в те времена он и совсем им не был. Я рос счастливым и свободным среди гор, наслаждаясь ясным небом, ярким солнцем и морским ветерком. Как великолепно было Малайское море со множеством изумрудных островков и белых, как алебастр, утесов, выделявшихся на темной синеве волн! Какой горизонт открывался нашим взорам, когда с высоты гор мы видели перед собой безбрежное пространство! В дождливое время года мы наслаждались влажной теплотой под тенью гигантских деревьев. Окружающая природа вселяла в нас какое-то тихое блаженство. Мощные растения, слегка изнуренные знойным летом, казалось, разделяли наше чувство и черпали новые силы в источнике жизни. Красивые лианы разных пород обвивались вокруг деревьев и переплетались с цветущими гардениями. Мы спали в благоуханной тени бананов, бальзамника и мангового дерева. У нас было больше растений, чем требовалось для удовлетворения нашего здорового, но непритязательного аппетита. Мы презирали плотоядных хищников и не подпускали тигров к нашим пастбищам. Антилопы и обезьяны искали нашего покровительства. Чудные птицы стаями прилетали, чтобы выклевывать насекомых с нашей кожи. Гигантская птица нокариам, теперь, быть может, уже исчезнувшая, без страха приближалась к нам и разделяла с нами трапезу. Я со своей матерью жил в уединении. Мы не присоединялись к многочисленным стадам простых слонов, более мелких и отличавшихся от нас цветом. Принадлежали ли мы к другой расе? Не знаю. Белые слоны встречаются так редко, что индусы считают их воплощением божества. Когда умирает какой-нибудь белый слон, живущий при индусском храме, то его хоронят с царскими почестями, и иногда проходит много лет, пока найдут ему заместителя.
Быть может, наш большой рост пугал слонов. Но так или иначе, мы жили в одиночку. Места у нас никто не оспаривал, и мы кочевали по горам, как нам вздумается. Поросшие лесом вершины нам нравились больше, чем непроходимая чаща джунглей, где водятся огромные змеи и ядовитые насекомые. Когда мы искали сахарного тростника под колоссальными бамбуками, то иногда останавливались, чтобы кинуть взгляд на поселения у реки; но мать моя боялась, что наши белые платья привлекут внимание людей в область кокосовых и саговых пальм, которые росли гораздо выше джунглей и кивали своими величественными перистыми верхушками.
Мать души во мне не чаяла, всюду водила с собой и жила только для меня. Она учила меня поклоняться солнцу и каждое утро на коленях приветствовать его восход, поднимая кверху мой белый атласистый хобот. В эти минуты румяная заря покрывала розовым отблеском мою тонкую шерсть, и мать с восхищением смотрела на меня. Мысли у нас были возвышенные, и сердце проникалось нежностью. Счастливые, невозвратные дни! В одно прекрасное утро мы пошли напиться к одному из потоков, которые быстро сбегают с горы и потом, собираясь в реки, текут в море. Это было к концу сухого времени года. Источник, берущий начало на вершине Офира, так пересох, что в его русле не оставалось ни одной капли воды. Нам пришлось спуститься к подошве горы в джунгли, где поток образовал ряд маленьких озер, которые, как бриллианты, сверкали среди бледной зелени смоковниц. Вдруг мы услышали странный крик, и неизвестные мне создания – люди и лошади – бросились на нас. Эти медно-красные люди, похожие на обезьян, нисколько не испугали меня. Животные, на которых они сидели, подходили к нам со страхом. Мы не были в опасности: наши белые платья внушали уважение даже диким и жестоким малайцам. Без сомнения, они хотели овладеть нами, но не решались действовать оружием. Моя мать сначала гордо оттолкнула их. Она знала, что они не посмеют тронуть ее. Тогда они рассудили, что ввиду моего юного возраста меня легче взять, и попробовали накинуть мне на ноги аркан. Мать бросилась между ними и мной и стала отчаянно защищать меня. Охотники поняли, что не захватят меня, пока она будет жива, и стали метать в нее свои дротики. Я с ужасом видел, как ее белое платье покрылось кровью.
Мне хотелось вступиться за нее, но она не пускала меня, держала за собой и защищала своим телом. Она молча переносила нестерпимую боль, пока сердце, пронзенное стрелой, не перестало биться и она не свалилась с ног. Земля дрогнула под ее тяжестью. Убийцы связали меня; я не сопротивлялся. Я не понимал, что такое смерть. Остановившись перед трупом матери, я жалобно стонал, ласкал ее и умолял подняться, чтобы бежать со мной. Она была бездыханна, но слезы еще градом катились из ее потухших глаз. Мне набросили на голову плотную циновку. Я ничего не видел, а ноги мои были спутаны крепкими ремнями. Я горько плакал. Чувствуя, что моя мать подле меня, я не хотел уйти и лег. Меня увели – не знаю как и куда. Кажется, впрягли всех лошадей, чтобы стащить меня по песчаному откосу к большой яме, где меня оставили одного.
Не помню, сколько времени я там пробыл без пищи, томимый жаждой. Меня мучили мухи, пившие мою кровь. Я уже был силен и мог бы разрушить передними ногами эту западню и проложить себе тропинку, как мать учила меня делать на крутых обрывах. Однако долго я и не помышлял об этом. Не имея понятия о смерти, я ненавидел жизнь и не старался ее сохранить. Наконец я уступил инстинкту и стал кричать. Мне принесли сахарного тростника и воды. Я видел, как встревоженные лица склонялись над ямой, куда я был засажен. Кажется, люди радовались, что я ем и пью; но, подкрепив силы, я пришел в ярость и стал оглашать небо и землю своим ревом. Они удалились, и я мог беспрепятственно разрушить одну из стенок своей темницы. Я вообразил себя свободным, но оказалось, что я в парке из огромных бамбуков, так плотно перевитых между собой крепкими лианами, что я не мог пошатнуть ни одного из них. Несколько дней я упорно принимался за эту неблагодарную работу, но умелый и коварный труд человека представлял неодолимое препятствие. Мне приносили еду и мягко обращались со мной. Я ничего не хотел слушать, пытался бросаться на своих противников и бился головой об стенки своей темницы, но тщетно. Оставшись один, я ел. Могущественный закон жизни брал верх над моим отчаянием, а сон побеждал мои силы, и я засыпал на свежей траве, которую бросали в мою клетку.
Однажды маленький черный человек, одетый только в саронг, то есть белые панталоны, решительно вошел ко мне в темницу. Он принес корыто соленой рисовой муки, перемешанной с маслом, и на коленях подал его мне, произнося какие-то ласковые и, как мне показалось, почтительные слова. Я позволил упрашивать себя и, наконец, склоняясь на его просьбы, стал есть в его присутствии. В то время, как я лакомился вкусным кушаньем, он обмахивал меня пальмовым листом и пел что-то грустное; я слушал с удивлением. Немного погодя, он снова вернулся и стал играть на маленькой тростниковой дудочке грустную мелодию. Я понял, что внушаю ему сожаление, и позволил, чтобы он поцеловал меня в лоб и в уши. Через некоторое время я уж разрешал ему мыть меня, снимать с меня колючки и садиться между моими ногами. Наконец наступил день, когда я почувствовал, что он меня любит и что я его тоже люблю. С тех пор я был укрощен; прошлое изгладилось из моей памяти, и я согласился следовать за ним на берег, не помышляя уже о побеге.
Я прожил, кажется, два года наедине с ним. Он окружал меня такими нежными заботами, что заменял мне мать, и я не думал расставаться с ним. Между тем я ему не принадлежал. Племя, захватившее меня, должно было разделить в своей среде плату, которую дадут богатейшие индийские раджи, как только узнают о моем существовании. Приняты были все меры, чтобы продать меня как можно выгоднее. Племя отправило гонцов ко всем княжеским дворам Индии, чтобы уговориться насчет цены. В ожидании их возвращения меня поручили этому молодому человеку по имени Аор, который славился своим умением приручать слонов. Он не был охотником и не принимал участия в убийстве моей матери. Я смело мог любить его.
Вскоре я научился понимать человеческую речь, с которой он обращался ко мне. Я не различал отдельных слов, но по интонации угадывал его мысль так безошибочно, словно знал его язык. Впоследствии я стал понимать звук человеческой речи на любом языке. Еще лучше понимал я пение.
Я узнал от своего друга, что мне надо прятаться от взоров людей, так как тот, кто меня увидит, непременно захочет увести меня на продажу, а его убьет. Мы жили тогда в глуши Тенассерима. Днем мы скрывались в горах и выходили только ночью. Аор садился ко мне на шею и вел меня купаться. Он не боялся аллигаторов и крокодилов, от которых я его оберегал, закапывая в песок их головы, которые трещали под моими ногами. После купания мы бродили по лесу. Я выбирал себе сочные ветви, а для Аора срывал плоды, которые передавал ему хоботом. Я запасался также зеленью на весь день. Больше всего я любил свежую кору и умел легко отделять ее от ствола. Однако, чтобы набрать ее, требовалось много времени, и я довольствовался ветвями на те часы дня, когда не спал.
Я вел мирное существование и жил настоящим, не задумываясь о будущем. О самом себе я стал размышлять с того дня, как люди загнали в мой парк стадо диких слонов, на которых они охотились с факелами, барабанами и тарелками, чтобы завлечь их в эту ловушку. Туда заранее привели ручных слонов, которые должны были помочь охотникам в укрощении пленников. Они действительно помогли спутать пленникам ноги, но некоторые дикие самцы, и в особенности слоны-одиночки, так бушевали, что решено было и меня призвать на помощь охотникам.
Милого Аора заставили сесть мне на шею. Он повиновался, хотя очень неохотно. Во мне же пробудилось сознание справедливости, и я ужаснулся перед тем, чего от меня требовали. Дикие слоны были если не моими равными, то подобными мне, а ручные слоны, которые содействовали порабощению своих братьев, показались мне гораздо ниже их и меня. В порыве презрения и негодования я накинулся на этих людских приспешников и стал так энергично защищать пленников, что люди отказались от моих услуг. Меня выпроводили из парка, а милейший Аор стал осыпать меня похвалами и ласками. «Вы видите, – говорил он товарищам, – что это ангел и святой. Белого слона никогда не употребляют ни для тяжелых работ, ни для насилия. Он не создан ни для охоты, ни для войны, ни для перевозки грузов и людей. Сами цари не позволяют себе садиться на него, а вы хотите, чтобы он унизился до того, чтобы помогать вам в укрощении! Нет, вы не понимаете его величия и оскорбляете его достоинство! То, что вы пытались сделать, отдаст вас под власть злых духов».
Моему другу возражали, что он сам тоже меня укрощал.
– Совершенно верно, – ответил он, – но для этого я прибегал только к ласковым речам и звукам флейты. Если он позволяет мне садиться на него, то потому, что признает меня своим верным слугой. Я его преданный магаут (погонщик). Знайте, что в тот день, когда нас разлучат, один из нас умрет. Пожелайте, чтобы это был я, так как от благоденствия Священного цветка зависит богатство и слава вашего племени.
Он дал мне имя Священный цветок, и никто не возражал против этого. Речь моего магаута произвела на меня глубокое впечатление. Я чувствовал, что если бы не он, то меня унизили бы, но зато теперь я стал еще более гордым и независимым. Я решил (и сдержал слово) во всем руководиться только его советами, и сообща мы удаляли от себя всякого, кто не относился к нам с полным уважением. Люди предлагали дать мне в товарищи самых красивых и хорошо дрессированных слонов. Я положительно отказывался от этого и наедине с Аором никогда не скучал.
Мне было около пятнадцати лет, и я уже был значительно выше обыкновенных взрослых слонов, когда явились посланные с известием, что бирманский раджа дал наибольшую цену, и они меня продали. Послы действовали с осторожностью. Они не обращались ни к одному из сиамских властителей, которые могли потребовать меня даром ввиду того, что я родился в их владениях. Итак, я был продан царю Пагама. Ночью меня повели через Тенассерим к высоким горам, а перевалив через них, мы очутились на берегу прекрасной реки Ирравади.
Тяжело мне было покинуть родину и свой лес. Я никогда не согласился бы на это, если бы Аор при посредстве флейты не сказал мне, что на другом берегу меня ждет слава и счастье. Дорогой я не хотел ни на минуту разлучаться с ним. Я почти не позволял ему слезать с моей шеи. Чтобы избавить меня от мучительного беспокойства, он спал у меня между ногами. Я был ревнив и хотел, чтобы он кушал только ту пищу, которую я ему приносил; я выбирал для него лучшие плоды и подавал ему хоботом сосуд, который сам наполнял ключевой водой. Я обмахивал его большими листьями. Проходя через джунгли, я сбивал колючки, которые могли его поцарапать. Наконец я делал и даже лучше всех других то, что делают хорошо дрессированные слоны. Делал это я по доброй воле, а не по приказу, единственно ради моего друга.
На бирманской границе меня встретило посольство царя. Последовавшие потом церемонии меня встревожили. Я видел, как давали золото и подарки малайским охотникам, сопровождавшим меня, и как их отправили назад. Неужели меня разлучат с Аором? Я страшно волновался и вызывающе смотрел на высокопоставленных лиц, которые подходили ко мне с почтением. Аор, понимавший меня, объяснил им, чего я опасаюсь, и сказал, что без него я не соглашусь пойти с ними. Тогда один из послов, который до тех пор оставался в палатке, снял сандалии и, опустившись на колени, протянул мне письмо бирманского царя, написанное синей краской на вызолоченном пальмовом листе. Я не позволил ему читать и, вырвав у него письмо, передал своему магауту. Аор принадлежал к низшей касте и не имел права прикасаться к этому священному листу. Он просил меня отдать письмо послу его величества. Я немедленно повиновался, желая показать свое уважение и дружбу к Аору. Посол взял письмо, над которым раскрыли золотой зонтик, и стал читать:
«Всемогущий, возлюбленный, высокопочитаемый слон по имени Священный цветок, удостой прийти в столицу моего царства, где для тебя уж приготовлен дворец. Настоящим письмом я, царь Бирмании, жалую тебе поместье в твою полную собственность, приставляю к твоим услугам министров, даю тебе дом с двумястами людей, даю тебе свиту в пятьдесят слонов, столько же лошадей и быков, шесть золотых зонтиков и оркестр музыки. Одним словом, я окружу тебя всеми почестями, которые подобают священному слону, составляющему радость и славу народов».
Мне показали царскую печать, но так как я оставался равнодушным, то спросили моего погонщика, принимаю ли я предложение царя. Аор ответил, что я жду от них обещания никогда меня с ним не разлучать. Посол, посоветовавшись со своими товарищами, поклялся исполнить мое требование. Тогда я выразил большую радость и стал гладить царское письмо, золотой зонтик и даже лицо посла, который чувствовал себя счастливым, что угодил мне.
Хотя я был очень утомлен от продолжительного путешествия, но выразил желание поскорее идти вперед, чтобы увидеть свою новую резиденцию и познакомиться со своим товарищем и братом, бирманским царем. Мы торжественно шли по берегу реки Ирравади, которая отличалась удивительной красотой. Она текла то медленно, то быстро между скалами, покрытыми совершенно незнакомой мне растительностью, так как мы подвигались на север, и здесь уже было гораздо свежее, чем на моей родине. Все имело другой вид. О тишине и величии пустыни не было и помина. Это был мир роскоши и празднеств. По реке сновали многочисленные лодки с высокой кормой в форме полумесяца, на которой развевался шелковый флаг, усеянный золотыми блестками. Далее виднелись рыбацкие лодки, украшенные зеленью и цветами. На берегу богатые люди выходили из своих роскошных жилищ и, преклоняя колени, подавали мне благовония. Музыканты и жрецы сбегались со всех храмов и присоединяли свои голоса к сопровождавшему меня оркестру.
Мы шли с роздыхами, чтобы я неслишком утомлялся. Два-три раза в день делали привалы, чтобы меня купать. Река у берега не всегда была достаточно мелкой. Аор заставлял меня исследовать дно хоботом. Я любил купаться только на песчаном дне и в прозрачной воде. Отыскав брод, я бросался по течению, не спуская со своей шеи доверчивого Аора. Он так же, как я, любил купанье. В трудных и опасных местах он поддерживал мою силу и бодрость, играя на флейте песенку нашей родины. Моя свита и толпа, собравшаяся на берегу, выражали свое беспокойство и восхищение криками, падали ниц и простирали ко мне руки. Послов тревожила смелость Аора. Они рассуждали между собой, не следует ли запретить, чтобы я подвергал такому риску свою драгоценную жизнь. Однако Аор, не переставший играть на флейте над самой поверхностью воды, и мой хобот, поднятый, как шея гигантского лебедя, свидетельствовали о нашей безопасности. Когда мы мирно выходили на берег, все сбегались ко мне с коленопреклонениями и славословиями, а мой оркестр оглашал воздух шумной музыкой. Этот оркестр с первого же дня мне не понравился. Он состоял из различных труб, странных гонгов, бамбуковых кастаньетов и больших барабанов, которые везлись слонами. На одном слоне стояла круглая клетка богатой работы; в середине ее сидел человек, поджав ноги, и поочередно бил палочками по целому ряду звучных барабанов. В другой такой же точно клетке находились тарелки из различных металлов. Ее тоже вез слон, и музыкант, сидевший в ней, извлекал из тарелок громкие аккорды. Сначала этот гул инструментов неприятно поразил мой тонкий слух. Однако постепенно я привык к этому, и мне даже стал нравиться оркестр, который прославлял меня на весь мир. Однако я все-таки предпочитал нежную музыку. Мне нравилась бирманская арфа, кайман и гармоника со стальными клавишами, звучавшая, как ангельский голос, а больше всего певучая мелодия, которую Аор играл мне на своей дудочке.
Однажды, когда он играл посреди реки, нас окружила целая стая больших раззолоченных рыб, которые высовывали головы из воды, словно о чем-то нас умоляли. Аор бросил им горсточку риса, который всегда носил при себе в мешочке за поясом. Они выказали живейшую радость и поплыли за нами до самого берега. При восторженных восклицаниях толпы я осторожно поймал одну из рыбок и подал старшему послу. Он поцеловал ее и велел покрыть новым слоем позолоты, а затем почтительно опустил в воду. Я узнал, что это священные рыбы Ирравади, которые живут только в одном месте реки и подплывают на зов человека, так как люди никогда их не обижают.
Наконец мы прибыли в Пагам, город, протянувшийся на четыре-пять миль вдоль реки. Долина дворцов, храмов, пагод, вилл и садов так поразила меня, что я остановился, словно хотел спросить своего магаута, не сон ли это. Он не меньше моего был озадачен и, потрепав меня по лбу, сказал:
«Вот твое царство. Забудь леса и джунгли; теперь ты в мире золота и алмазов!»
Действительно, это был волшебный мир. Тысячи храмов и пагод сверху донизу сверкали серебром. Буддизм пощадил памятники прежней религии, и потому храмы отличались большим разнообразием. Это были массивные здания, одни приземистые, другие высокие, как остроконечные пики. На некоторых были огромные колоколообразные купола. Поверх часовни иногда виднелось огромное белоснежное яйцо в золотой оправе. Длинные крыши, одна над другой, были укреплены на резных столбах, вокруг которых извивались сверкающие драконы, и их чешуйки из разноцветного стекла казались драгоценными камнями. Другие крыши зеленого, синего, красного цвета, расположенные по этажам, постепенно уменьшаясь кверху, заканчивались золотым шпилем с хрустальной головкой, которая сверкала на солнце, как гигантский бриллиант. К некоторым из этих зданий вели лестницы в триста – четыреста ступеней с ослепительно-белыми террасами, которые, казалось, были выточены из цельного куска прекраснейшего мрамора. Целые горы как будто одеты были белым кораллом и перламутром. На крышах и выступах многих строений виднелись чудовищные деревянные фигуры, покрытые позолотой и эмалью; они как будто стремились броситься в пространство. В других местах были совершенно ажурные бамбуковые постройки изумительной работы. Здесь выражалась причудливая фантазия, расстилались безумные богатства. Мрачное величие больших черных монастырей в древнем стиле оттеняло блестящие современные постройки. Теперь от этого великолепия не осталось и следа; тогда же оно представляло волшебный сон, восточную сказку, проведенную в жизнь искусством человека.
У городских ворот нас встретил царь со всеми своими придворными. Он сошел с лошади, чтобы мне поклониться. Затем меня отвели в особое здание, чтобы надеть церемониальный костюм, который царь привез в большом кедровом сундуке с инкрустациями, на самом красивом и нарядном из своих слонов. Однако я совершенно затмил этого роскошного подчиненного, когда появился в своем парадном облачении. Раньше всего Аор меня вымыл и тщательно надушил. Затем меня покрыли длинными красными полосами, затканными золотом и шелком; они изящно драпировались на моем теле, не скрывая красоты моих форм и моей священной белизны. Голову мне покрыли тиарой из красного сукна, усыпанной крупными бриллиантами и удивительными рубинами; на лоб мне повязали девять ниток драгоценных камней, так как это священное украшение предохраняет от влияния злых духов. На переносице у меня блестел полумесяц из самоцветных камней и золотая пластинка, где обозначены были все мои титулы. К ушам моим были привязаны серебряные кисти чудной работы, а в мои ослепительно-белые клыки продеты были золотые кольца с изумрудами, сапфирами и бриллиантами. Два больших щита из массивного золота покрывали мои плечи; наконец, красная подушка была положена мне на шею, я с радостью увидел, что мой милый Аор облачился в белый шелковый саронг, вышитый серебром, одел тонкие золотые браслеты на руки и ноги и повязал голову тончайшей белой кашемировой шалью. Он тоже умылся и надушился. Аор был стройнее бирманцев; цвет лица у него был смуглее и глаза красивее. Он еще был молод, и когда я увидел, что для управления мной ему дали палочку, усыпанную жемчугами и рубинами, то почувствовал гордость и с любовью обнял своего друга. Ему хотели дать бамбуковую лесенку, по которой обыкновенно всходят на слонов и которую затем привязывают к седлу, чтобы иметь возможность таким же способом сойти вниз. Я отбросил эту эмблему рабства, лег и вытянул голову так, что мой друг мог сесть, не потревожив моего одеяния. Затем я встал, такой гордый и внушительный, что сам царь был поражен моей осанкой. Он заявил, что еще никогда такой благородный, красивый, священный слон не охранял благополучия его империи.
Наше шествие до моего дворца продолжалось больше трех часов. Земля была усеяна зеленью и цветами. Через каждые десять шагов стояли курильницы, распространявшие приятное благоухание. Царский оркестр играл одновременно с моим. Прелестные баядерки, танцуя, шли впереди. Из каждого переулка, примыкавшего к главной улице, выходили процессии представителей знати. Они подносили мне новые подарки и следовали за мной в две шеренги. Воздух, наполненный синеватым дымком курений, оглашался музыкой, которая покрыла бы собой раскаты грома. Все дома были украшены очень богатыми коврами и дорогими тканями. Многие здания были соединены легкими триумфальными арками из тростника, сделанными с удивительным изяществом. С высоты этих ажурных ворот невидимые руки бросали на меня благоухающий снег жасмина и померанцевых цветов.
Мы остановились на большой площади, обнесенной оградой. Там мне хотели показать игры и пляски. Мне понравилось все красивое и пышное, но бой животных произвел на меня ужасное впечатление. Когда я увидел, как два слона, предварительно доведенные до ярости, перевивались хоботами и кололи друг друга клыками, то покинул свое почетное место и бросился на арену, чтобы разнять противников. Аор не успел меня удержать, и со всех сторон раздались крики отчаяния. Люди боялись, как бы слоны не бросились на меня. Но когда я подошел к борцам, их ярость сразу улеглась и они убежали в смущении. Аор, быстро догнавший меня, заявил, что я не переношу вида крови и к тому же после своего огромного путешествия нуждаюсь в отдыхе. Люди были очень растроганы моим поведением. Местные мудрецы стали на мою сторону, утверждая, что Будда не терпит кровавых забав. Итак, я явился выразителем его воли, и на несколько лет эти жестокие развлечения были отменены.
Меня отвели в мой дворец, расположенный за городом, на берегу реки. По величине и богатству он не уступал дворцу самого царя. Помимо реки, в моем саду был большой бассейн проточной воды для моих постоянных омовений. Я чувствовал усталость. Выкупавшись, я удалился в комнату, которая должна была служить мне спальней. Меня оставили наедине с Аором после того, как я намекнул, что музыка меня утомила и я хочу побыть со своим другом.
В этой зале был внушительных размеров купол, поддерживаемый двойной колоннадой из розового мрамора. Все входы были задрапированы дорогими тканями, которые крупными складками спускались на мозаичный пол. Моя постель состояла из мелко истолченного душистого сандалового дерева. Для питья мне служил сосуд, в котором свободно могли бы купаться четыре человека. Вместо яслей у меня была золоченая этажерка, на которой лежали сочные фрукты. Посреди залы из огромной японской вазы бил фонтан. На краю нефритового бассейна виднелись серебряные и золотые птицы с разноцветной эмалью, которые, казалось, прилетели напиться. Над моей головой колыхались цветочные гирлянды. Огромное опахало, приводимое в движение невидимой рукой, давало постоянный приток свежего воздуха сверху.
Когда я проснулся, ко мне привели различных ручных животных: обезьянок, белок, аистов, голубей, оленей и маленьких хорошеньких ланей. Это веселое общество на минуту меня позабавило; но я предпочитал всем гостям прохладу и безупречную чистоту моего помещения и потому дал понять, что общество людей наиболее соответствует моему характеру.
Многие годы прожил я в роскоши вместе с моим дорогим Аором. Мы участвовали во всех церемониях и празднествах; нас посещали иностранные послы. Жители страны оказывали мне царские почести. Меня осыпали подарками, и мой дворец превратился в один из богатейших музеев Азии. Самые ученые жрецы приходили проведать меня и побеседовать со мной. Они находили, что я по разуму стою на высоте их лучших заветов, и старались прочесть мои мысли на моем широком, неизменно ясном челе. Все храмы были открыты передо мной. Я любил заходить под их высокие мрачные своды, где колоссальная позолоченная фигура Гаутамы сияла, как солнце, в глубине ниши, освещенной сверху. Мне казалось, что я вижу солнце моей пустыни, и я склонял перед статуей колени, показывая этим пример верующим, которых восхищало мое благочестие. Я умел даже подавать жертвоприношения почитаемому идолу и раскачивать перед ним золотую курильницу. Царь нежно любил меня и заботился, чтобы мой дворец содержался не хуже его собственного.
Однако нет прочного счастья на земле. Этот достойный повелитель затеял войну с соседним государством. Он был побежден и свергнут с престола. Новый царь отправил его в изгнание и не позволил ему взять меня с собой. Он сам оставил меня, как залог своего могущества и единения с Буддой; но он не питал ко мне ни дружбы, ни благоговения, и уже вскоре мне стали прислуживать небрежно. Аор этим огорчался и не раз жаловался. Слуги нового царя возненавидели его и решили разделаться с ним. Однажды вечером, когда мы оба спали, они бесшумно проникли во дворец и ранили его кинжалом. Услышав его крики, я проснулся и бросился на убийц, но они скрылись. Мой бедный Аор лежал в обмороке; саронг его был окровавлен. Я выбрал из серебряного бассейна всю воду и брызгал на него, но не мог привести его в чувство. Тогда я вспомнил, что в соседней комнате всегда дежурил врач. Я разбудил его и привел к Аору. Благодаря хорошему уходу друг мой остался жив, но после потери крови он долго чувствовал слабость, а я не хотел ни выходить, ни купаться без него. Горе удручало меня, и я отказывался от еды. Лежа около него, я проливал слезы и разговаривал с ним глазами и ушами, умоляя его выздороветь.
