Константин Гуляев
Песнь ветра
Тот взирал на него с о-о-очень странным выражением.
Туман расступился, и перед глазами возникло полотно «Купание». Тот же пляж, то же драконово дерево на побережье, та же группа людей на берегу и тот же пацан на переднем плане. Най еще не видел его лица, но подкоркой чуял – это он. Запоздало до него стали доходить и остальные нюансы, переворачивающие порядок всего сущего. Например, когда он проходил Пороги – был вечер. Тут же наличествовало явное утро: солнце располагалось еще относительно низко, и вдобавок оно как-то переместилось ему за спину. Усталость ушла. Мозоли пропали. Казалось, его выдернули из привычного мира и усадили в чудной и застывший аквариум, напрочь меняющий все представления о восприятии мира. И мысли в голове витали какие-то… давно позабытые. Чужие. Что с ним сделал проклятый туман, в кого превратил?..
Но эта панорама… именно она выворачивала мозг больше всего. Мальчик достиг той точки, где он был на картине, послушно застыл на мгновение, и в этот момент сходство стало абсолютным – Наю с его памятью не составило труда отследить это вплоть до мелочей. Пацан нырнул, а у Ная пульсировала в мозгу навязчивая мысль: как он смог попасть в ту точку времени-пространства, которая прошла двести лет назад? Вернее, «как» – это наименее значащий вопрос. Почему!? Зачем?! И что ему теперь здесь делать?!! Это цирк? Иллюзия? Временная яма? Он сошел с ума? Или свихнулся весь окружающий мир? О, покровительница, дай силы… слишком жестоко караешь за дерзость, помилосердствуй…
Пацан как ни в чем не бывало подплыл к лодке, уцепился за планшир и вытянул шею, сверкая и обшаривая любопытными глазами внутреннее устройство посудины. Затем взглянул Наю в глаза.
– Здрасте! А ты умеешь копать землю?
Най с трудом пришел в себя, выдавил ответную улыбку и кивнул.
– Умею, парень. Как тебя зовут?
– Эссиль. А там мои друзья, – он махнул рукой в сторону берега. – Давай, кто быстрее?
Не дождавшись ответа, он уперся ступнями в борт, оттолкнулся и как мельница заработал руками. Наю припомнилось, как он сам был когда-то таким же веселым бездельником, и тяжкие мысли на какое-то время перестали его так нервировать. Он с ухмылкой пересел за весла и сделал первый плавный гребок, то и дело оглядываясь за спину, дабы не врезаться в старательного чемпиона по плаванью. Най собирался идти с пацаном ноздря в ноздрю, но как он ни махал веслами – сначала небрежно, потом и в полную силу – догнать пловца так и не смог. Так-с, понятно. Чудеса тут работают только на местных жителей. Значит, нужно поскорее стать местным. Если это ему все еще нужно…
Они быстро доплыли до берега, Най высадился, поболтал с ребятишками, и попросил познакомить Эссиля с его родителями.
Секунд через десять перед компанией опустилась стая пегасов – именно в таком количестве, чтоб хватило всем, кроме Ная с мальчиком.
– Вы же купаться хотели! – рассмеялся Эссиль, наблюдая, как рассаживаются на коней друзья. Те растерянно поулыбались и улетели куда-то вправо, вскоре скрывшись из глаз. Най недоуменно смотрел им вслед. Что это с ними? Будь он в их шкуре, так угнездился в лодку и отправился бы путешествовать. Пегасов на изображениях Острова он насмотрелся немерено, а вот лодки не видел ни одной. Впрочем, летать наверняка им интересней, нежели плавать – а здесь, насколько он был наслышан, каждый делал, что хотел.
Они пошли пешком – идти было недалеко, а Най попросил показать, как тут живут местные люди. Когда пляж опустел, лодка, небрежно вытянутая на берег, стала пропадать. Вскоре от нее не осталась и следа, в том числе и глубокой борозды на песке. Затем плавно начал оседать и песчаный замок.
Отец Эссиля, Маркус, встретил гостя приветливо и повел его туда, где стояли пустые дома. Мальчик, доведя Ная до дома, опять куда-то усвистал, и сыщик без обиняков смог разузнать у его отца, что тут творится со временем. Вернее, не смог – Маркус совершенно не понимал задаваемых ему вопросов. Какие картины, какие двести лет, вы, о чем? Если хотите остаться на острове – живите, а не хотите – отправляйтесь восвояси. Жизнь тут прекрасная и безбедная, свежий воздух, море… Будто забота о собственном здоровье беспокоила Ная в первую очередь.
Когда они шли обратно, у нового островитянина по позвоночнику снова пополз липкий холодок. Теперь возникла перед глазами картина «Друзья». Равно как и доселе, узнавались то там, то сям остальные полотна с панорамами острова. Най с неизбежностью сумасшествия увидел ту же группу детей, с Эссилем; те же пальмы на заднем плане; те же постройки вдалеке. Сыщик только сейчас начал понимать, куда попал: островитяне, похоже, из века в век проживали один и тот же день – и именно этим объяснялось их бессмертие. Дети не росли, взрослые – не старели. Они и понятия не имели, что такое «вчера» и «завтра». Что такое смена времен года или даже погоды. У каждого из них был счастливейший день в их жизни, и именно его они проживали из века в век. А у Ная… у него ведь была еще какая-то жизнь. Другая… Пришлось напрячь память – контора, работа, заказы… О, покровительница! Что тут творится с памятью? Остров так манил его когда-то, а теперь кроме острова он почти ничего уже и не помнит – лишь тени прошлого, никчемные и пустые. Остров все же околдовал его – Най с трудом сосредоточился и поймал себя на мысли: с первой минуты на этом проклятом острове его тянет растянуться на теплом песке и задремать, забыться в уютной неге умиротворения. Стать добрым, великодушным и безотказным. Мечта достигнута, не нужно больше никуда спешить, создавать, бороться. Впереди – сладкое, ощутимое счастье. Вечное и ежесекундное.
Волевым усилием он сбросил липкую патоку расслабленности – что делать? Бежать? А зачем? Разве не для этого он сюда стремился? Что его держит в Архипелаге? Память? На что она ему? Да, он человек действия – так можно и не сомневаться, что действия ему тут обеспечат ровно столько, сколько и нужно для полного удовлетворения. Бежать… Ради чего?.. Мысли вязли в гибельном песке умиротворенной, покойной нирваны. Зачем возвращаться, зачем?.. Что ему там, среди людей?..
И вдруг он понял. Додумался, вспомнил. Чтобы не потерять себя, вот зачем. Терять себя он не хотел, и ради этого мог помучиться неудовлетворенностью. Жаждой хлеба насущного и нередко ускользающей из-под носа Фортуной. Мольбам покровительнице и страхом, что в этот раз его не услышат. Вечным бегом по кругу вдоль стремнины, и неизбежно – к смерти. Он рано сюда пришел, вот что. Сюда нужно приходить умирать, а не жить.
Он вымученно улыбнулся и потрепал по вихрам подбежавшего Эссиля:
– Не, ребята, я поселюсь у вас, но не сегодня. Мне пора назад.
– Как скажешь, благородный Най, – ответил Маркус, удивленно подняв брови. – Мне странно это слышать, обычно люди с удовольствием остаются жить здесь, среди нас. Но мы не смеем тебя задерживать. Я осмелюсь лишь предложить тебе разделить с нами скромную трапезу. На это у тебя есть время?
– Есть, Маркус. Конечно, я не откажу тебе. На обратный путь мне понадобятся силы. Но как я попаду обратно?
– Любой пегас с легкостью донесет тебя куда пожелаешь. Пойдем, сегодня ты наш гость.
Они пошли обратно к дому. Эссиль снова упорхнул к друзьям, и отец его разъяснил, что голодным его сын тут точно не останется, пусть добрый Най не беспокоится. Маркус заинтересовался причинами скорого отъезда, и Най с охотой решил разъяснить гостеприимному хозяину что тут к чему. Начать он решил с описания своей жизни на Архипелаге – это, как он полагал, также заставит его самого не забыть за вялотекущей беседой и то, ради чего он решил вернуться.
Дома они встретили Илату, мать Эссиля, и проговорили почти до вечера. Непринужденный поначалу разговор перерос в бесконечный диспут – даже поняв всю бесцельность своей жизни, хозяева убеждали гостя, что только так и стоит жить. Трудиться – и тут же получать плоды своего труда. Мечтать – и обретать недостижимое, любить – и быть любимыми. Разве не для счастья живет любой человек? Не для удовольствия, не для удовлетворения своих потребностей?
Най в конце концов убедился – беспамятным людям не понять, что получение недостижимого тем слаще, чем дольше длятся попытки этого достичь. Не понять, что такое преодоление жизненных обстоятельств, разочарований; что такое рост и взросление собственного ребенка; Най испугался потерять себя, достигшего каких-то важных результатов, а для островитян достижение результатов являлось не целью, а приятным побочным эффектом самого существования. Под конец, озлобившись, он гаркнул так, что хозяева опешили:
– Да поймите же вы наконец, добрые и великодушные бессмертные – вы знаете, как устроена жизнь, а сын ваш – не знает, так как еще не вырос! Любой ребенок мечтает повзрослеть, а ему даже такое понятие неизвестно! Он переглядывается с девчонкой и не понимает в чем дело! И даже если поймет – наутро он все забудет, как и вы все, тут существующие!!!
Хозяева, побледнев, смотрели не на говорившего, а ему за спину. Най оглянулся. В дверном проеме стоял Эссиль, а в глазах его сиял нехороший блеск. В руках мальчик сжимал огромную раковину, обвитую водорослями.
Эссиль в гробовой тишине подошел к смутившемуся Наю и тихо спросил:
– Ты можешь взять меня с собой?
Такого упрямого человеческого лица Най не видел ни на одной картине. Да и не мог видеть. Он угрюмо скосил взгляд на его родителей, и увидел, как Илата твердо покачала головой. Най опустил голову.
– Иди спать Эссиль, – мягко обронила мать. – Наш гость сам не понимает, как и для чего мы живем. Я утром объясню тебе, если захочешь.
В этот момент Най понял, что никогда сюда не вернется. Среди этих людей ему места нет. Он слышал, как Эссиль вздохнул и отправился вон из комнаты.
– Твой пегас готов, – поднялся Маркус. – Пойдем, я провожу тебя, чужеземец.
Най на ватных ногах поднялся и побрел вслед за хозяином. Постепенно он приободрился – гори оно все черным пламенем, у него есть своя жизнь, и жить ее нужно там, среди людей. А бессмертные пусть существуют здесь так, как привыкли. Они непробиваемы. Но вот пацана Наю было жалко.
Их догнала Илата и с криком набросилась на Ная. Оказалось, Эссиль исчез. И он, и его верный Аркун. И даже его огромная раковина. Маркус принялся успокаивать жену и заверять, что их сыну ничего не грозит, где бы тот не находился. Боги его любят и не оставят одного.
Тут над головой спорящих возникло сияние и бессмертные вместе с растерянным человеком уставились на неведомый светящийся силуэт, обернувшийся вскоре вестником, хорошо знакомому Наю.
Лис со вкусом потянулся и смерил бывшего недруга хищным взглядом:
– Что ты тут делаешь, смертный? Тебе давно следовало или поселиться здесь, или улететь к своим хмурым собратьям. Или ты решил помериться с Богами красноречием?
Най молчал, молчали и Илата с Маркусом. В дело вступили вестники Богов, и от них самих, хоть и бессмертных, теперь мало что зависело. Лис покосился вверх, и на землю опустился крылатый конь.
– Садись, человек, лети на свой Архипелаг, и верни отрока родителям. Мы оба знаем, что ты с этим справишься без труда.
Най направился было к пегасу, но дорогу ему вдруг преступил Маркус:
– Нет. Не нужно возвращать нашего сына. Если он захочет, то вернется сам.
Брови Лиса взметнулись вверх в немом изумлении:
– Ты никак решил оспорить волю Богов, Маркус? А что ты можешь предложить взамен?
– Свою жизнь, – ответил бессмертный.
Видимо, это единственный их ответ, пришло вдруг Наю на ум. Что тут у них еще есть?..
– Да будет так, – скользко улыбнулся вестник, и Маркус вдруг пошатнулся. – Правда, это наказание лишь за то, что ты посмел перечить Богам.
Илата кинулась к оседающему на землю мужу и крепко обхватила его руками, пытаясь удержать. Затем яростно взглянула на ухмыляющегося вестника.
– Иди домой, женщина, и ложись спать, – велел тот. – Утром вы снова начнете новый счастливый день. Как обычно.
У Илаты мелькнуло в глазах недоверие, но вскоре исчезло. Богам и их вестникам она верила свято. Бережно положив мужа на темный песок, она понуро удалилась.
– Возврати ребенка родителям, смертный, – процедил вестник. – Прояви свои умения, как ты и обещал покровительнице.
Най, набычившись, смотрел на тело мужчины недалеко от своих ног. Воскреснет он назавтра или не воскреснет – тайна, доступная лишь Богам. Уж по крайней мере Маркус не мог этого помнить и тем более понимать, коли каждый новый день они тут начинают с нуля. И свое бессмертие он без колебаний обменял на выбор своего сына. То есть, не такие уж они тут безвольные, да? Стыд жег душу – если бы он сюда не заявился, не взбаламутил парня…
– Я не полечу.
У вестника брови опять поползли вверх. Лик исказился, явив на мгновение старого ехидного прощелыгу.
– И ты туда же? – изумился он. – Маркус-то воскреснет наутро, а ты нет. Не стоит испытывать терпения Богов, смертный.
– А сам съездить не хочешь?
– Воля бессмертных, даже столь юных, свята. Вестники над ней не властны. Только ты можешь уговорить его вернуться.
У Ная на лице появилась упрямая улыбка. Он отрицательно покачал головой. Лис вдруг стал необычайно серьезен.
– И что ты готов предложить Богам взамен? – вкрадчиво поинтересовался он.
– Свою жизнь, – был ответ. – Я же сам предлагал ему бежать отсюда. Пусть попробует вырасти. Так решил он сам, и отец с ним согласился. Не нам это оспаривать.
– Да будет так, – спокойно кивнул Лис. – Поживешь пока вместо него пару тысячелетий, пока новый дурачок не решит просветить, кто ты есть на этом свете.
И Най почувствовал, что сердце его замедляет бег. Последней его здравой мыслью было, что пара тысячелетий для беспамятного – это немного.
Старый Ойон со внуком спустился к воде – в одной из его лодок валялся сломанный гарпун, и рыбак нес новое древко, примерить – впору ли…
Среди лодок он увидел ту, которую позавчера дал Наю. Крякнув, он обследовал ее на предмет повреждений и, не найдя таковых, поскреб в затылке. Видно, и правда на
маяк ездил. Ну и добро.
Внук тем временем не шевелясь смотрел на соседнюю лодку. Дед проследил его взгляд и увидел лежащего в ней мальчика. Он спал, сжавшись калачиком, обнимая здоровенную раковину. Ойон вздрогнул: он что-то похожее видел – давно, чуть ли не в детстве, и прекрасно понял откуда могла взяться такая раковина, непохожая ни на одну из существующих в природе. Он неспешно подошел к лодке, присел и тронул спящего за плечо. Тот заворочался, стукнулся локтем о банку, распахнул глаза и вытаращился на тех, кто его разбудил. В его глазах был такой испуг, что старый Ойон миролюбиво поднял ладони.
– Спокойно, парень, мы тебя не тронем.
Но мальчишка и не думал успокаиваться – он ошарашенно шарил глазами по людям, своей раковине и вообще по всему горизонту. Наконец он пришел в себя и вместо
страха в его глазах промелькнуло лукавство.
– Значит, это правда… – прошептал он.
– Что правда? – прищурился дед.
– То, что он рассказывал. Человек. Как его… Най.
– На-ай… – протянул Ойон. – Рассказывал, значит. А ну-кось пойдем с нами, поснедаем – и там ты уже расскажешь, где встретил этого карася.
– Подожди… – парень умоляюще протянул раковину старику. – Ты можешь сделать так, чтоб в нее можно было дуть?
– Могу, – рассмеялся рыбак.
Эссиль смотрел на странного, доброго деда, на его внука, и в голове его был полнейший восторженный сумбур. Значит, боги все же содрогнутся от зова его морской раковины. Сейчас он в это верил неколебимо.
А на остров он еще вернется.
Обязательно.
Любимый шум
Лойт ввалился в прихожую на исходе дня и, замерев, настороженно втянул воздух чуйкой. Запах огорченной жены заставил непроизвольно сократиться его эхолоты, органы страха и недоверия. Сейчас опять начнет угрожающе потрясать хваталками, драть за чуйку, эхолоты, и органы доминантного существования. Что за наказание! Но если закрыть гляделки, то ночь вполне спокойно можно пережить.
Он по стеночке пробрался в спальню, и там его, разумеется, ждали. Лойт, мгновенно ощутив запах опасности, вжал мозговой мешок в тело. Но эхолоты остались не востребованы: жена, похоже, лишь беззвучно потрясала хваталками, пытаясь втолковать что-то новенькое. Лойт приоткрыл одну гляделку и, узрев запотевшую бутылку нашатыря в хваталке супруги, растрогался и потерял бдительность. Эхолоты расслабились, и в них тут же влился многоголосый хор. Коммуникационно-речевой посыл ничем не отличался от стандартного:
– У меня хваталки мерзнут! Шубку хочу! Средство передвижения хочу! Ты когда ремонт закончишь, скотина?! Давай, я тебе бутылку, а ты мне шубку! Или…
Лойт затряс мозговым мешком, захлопнул гляделку и намертво запечатал органы страха и недоверия. Не-не-не, это мы уже проезжали, хватит. Тишина в доме должна быть абсолютной: посторонние шумы неприемлемы ни при каких раскладах!
Он продолжил путь к лежбищу, угнездился, отключил болевые рецепторы и впал в среднесуточную спячку. Ему снилась запотевшая бутылка нашатыря.
Наутро он обнаружил на себе обильные кристаллизованные осадочные отложения, анализ которых показал содержимое заветной запотевшей бутылки. Так вот в чем секрет таких сладких снов! Непривычно потреблять эдакую сладость через чуйку, но жену надо поблагодарить хоть за это…
Жены, однако же, нигде не наблюдалось. Ни в прихожей, ни в недоремонтированном кухонном погребке. Посреди кухни криво стояла раковина с плитой, а по полу искрились запотевшие осколки все той же вожделенной тары.
Лойт растерянно потоптался на месте и с предельной осторожностью раскрыл один эхолот. Тихо. Он раскрыл оба органа страха и недоверия, и подрегулировал максимальное восприятие. Гробовая тишина, какое счастье… Хотя… чего-то недостает, какой-то мелочи. Лойт напряг мозговой мешок и понял: шума. Шума за гранью восприятия. Чтобы самого его не было, но он как бы был.
Тут в прихожей раскрылась дверь, и знакомый запах огорченной жены ударил в чуйку.
– Ты доделал ремонт, скотина?!
Обрадованный Лойт с безмерным облегчением закупорил эхолоты, но, радостно выглянув в коридор, прирос к полу. На него, держа за руку дочь, надвигалась любимая теща. Лойт мгновенно все понял, миролюбиво поднял хваталки и посеменил заканчивать ремонт.
СТОЛЬКО шума ему абсолютно не надо, не-не-не, это мы уже проезжали.
Теща подмигнула дочке и направилась к лежбищу.
Она любила, когда ей снился шум ремонта, и, если для этого нужно пожить у дочки, она, так и быть, поживет.
Пока не упьется любимым шумом. Досыта.
Божье попущение
Женщина плакала безутешно, навзрыд. Ничуть не смущаясь обступивших ее людей диковинного вида.
Марек, только что вошедший в комнату, хмуро обозрел скудную обитель, саму женщину, стоящую перед ней группу и, напоследок, обеденный стол, единственный в доме. К такой еде он не притронулся бы и в голодном, жутком кошмаре. Алексей оглянулся на скрипнувшую дверь, остальные не пошевелились.
– Чума?
– Инквизиция.
Марек разочарованно вытянул губы. Инквизиция. Теперь понятна безутешность женщины. От чумы они могли спасти, от инквизиции – нет.
Проклятье. Собачьи времена. Какого черта они сюда поперлись? Других времен нет? Но он знал, какого черта. Историки, входящие в их группу, ради своих неведомых нужд могли посетить не только глухое средневековье, но и подвалы инквизиции, и не только в виде экскурсантов. Ф-фанатики науки, зла не хватает…
Алексей, пристально изучавший его лицо, хитро прищурился и приглашающе дернул головой вбок. Опять что-то придумал, егоза.
В сарае, где стоял аппарат, Алексей изложил свой план. Некоторое время Марек только хватал ртом воздух, потом так рявкнул на изобретательного идиота, что с ограды сорвались тощие галки.
– А что мы теряем? – Алексей и бровью не повел.
– Ресурсы мы теряем! Немалые ресурсы! Ты представляешь, сколько времени нужно, чтоб вырастить тело? Плюс подробности: одежда, шрамы… перстни!
– Мы не будем его выращивать, у нас есть скан.
– Скан печатает только неживые объекты!
– А нам и не нужен живой. Вот уж от этого увольте.
– Бред!
– А если получится?
– А если получится, что делать с остальными? Пара ведьм там висели, помнится…
– Если получится спасти одного бедолагу, почему бы не продолжить? В дальнейшем? Я предлагаю всего лишь пугнуть местного дурачка. В любом случае это альтернативка, парадокс исключен. Я перемещаюсь в день суда, капсулирую комнату, снимаю копию, а остальное – дело техники.
– А как отреагируют историки?!
– А мы им не скажем.
Марек скрипнул зубами. В принципе, он ничего не имел против – и время у них было, пока эти будут ковыряться со своими образцами… только почему-то все его естество протестовало.
– Рубить будешь сам!
Заслышав шаги за спиной, епископ Лещинский отвернулся от окна, за которым под безрадостным серым небом серые деревья вяло раскачивали над заснеженной землей безлистыми заиндевелыми ветвями.
Это был служка – немолодой, сутулый едва ли не до горбатости и вдобавок, как незамедлительно выяснилось, косноязычный. Матерь Божия, неужели кроме таких вот убогих в здешней глуши никого не сыскать? И дернула же его нелегкая в неурочный час попасться на глаза кардиналу! Впрочем, это все-таки его епархия, а значит, ему и разбираться с этим странным делом. Все справедливо.
– Ваше прыщенство, – выдавил служка, отдышавшись, словно путь на второй этаж выдавил из него последние жизненные силы. – Привезли. Пожалте… вниз… все ждут.
Епископ молча кивнул и, не дожидаясь, пока это несчастное существо повернется и отправится в обратный путь, быстро – в пределах подобающей сану степенности – спустился по лестнице в малую сакристию. Там его уже ожидали отец-комендант, ризничий и отец-библиотекарь, а на высоком табурете лежал небольшой, наскоро сколоченный из плохо оструганных сосновых досок ящик.
– Прикажете открывать, ваше преосвященство? – спросил ризничий.
Епископ кивнул. Ризничий сделал приглашающий жест, и мгновенно из сумрака в дальнем углу выступил и в три шага приблизился крепко сколоченный детина в светском одеянии – судя по всему, столяр, то ли замковый, то ли, скорее, приглашенный. Привычным движением он извлек из петли на поясе молоток с гвоздодером, подцепил шляпку гвоздя, вывернул – тот протестующе скрипнул, затем повторил процедуру еще несколько раз, снял с ящика крышку и поставил ее на пол, прислонив к ножкам табурета.
– Благодарю, – сказал ризничий, и столяр вновь растворился в сумраке.
Епископ с комендантом подошли к ящику первыми, остальные задержались на полшага. Лещинский заглянул внутрь – там на слое опилок лежала человеческая нога в тяжелом лекарском ботинке. Или не нога? Стопа, что ли? Во всяком случае, она заканчивалась на шесть цалей выше обреза ботинка. И была она не отрублена, а отгрызена, причем епископу не хватило воображения представить, какие для этого понадобились зубы и челюсти.
– Господи Иисусе! – выдохнул отец-библиотекарь. – Последнее упоминание о великанах-людоедах в наших анналах относится к тысяча пятьсот тридцать второму году…
– Оставьте! – прервал его излияния епископ. – Какие еще великаны? Какие людоеды? Вы когда-нибудь слышали о людоеде, питавшемся сырой человечиной? Нет, друг мой, здесь нечто иное. Совсем иное. Но что?
– Демон! – тихо, но убежденно заявил отец-комендант и поспешно осенил себя крестным знамением. – Козни ведьм! Это их бесовских рук дело. Надо бы добавить пару вопросов отцу-инквизитору – касаемо этой ноги. Сейчас у него есть, кого спросить.
Лещинский молчал. Он разглядывал лекарский ботинок – последнее новшество запада: некий француз, еретик-гугенот недавно весьма прославился на медицинском поприще. Его лигатуры, протезы, корректирующая обувь и прочие изобретения произвели в последнее время настоящий фурор. Даже замковый лекарь давно сватал ему – ему, епископу вармийскому! – эту гугенотскую дрянь, исправляющую стопу. А всего ужасней было то, что он вовсе не прочь поносить эту дрянь, если она хоть на немного снимает боль после долгой ходьбы. «Жалко, что обрубок ноги только один», – хохотнул Нечистый где-то в глубине его головы. Епископ чуть заметно поморщился и тоже перекрестился:
– Вопросы задайте, а на демонов не рассчитывайте. Скажите-ка, святой отец, а где егерь нашей епархии?
– Егерь? Пан Волек? А где ему быть – в соседней деревне живет. Прикажете послать?
– Прикажу, прикажу… – рассеяно пробормотал епископ. Он подождал, пока комендант даст поручение подскочившему служке и продолжил: – Случалось ли вам, братья, видеть где-либо такую обувь?
Все присутствующие отрицательно помотали головами, и только библиотекарь обмолвился, что слышал о такой от лекаря замка.
– Вот именно, обувь редкая, лекарская. А где наш лекарь?
– Пан Ружек? – вскинулся комендант. – Во Франкфурте лекарь, на консилиуме. По-крайней мере, он так сказал. Уже неделю как, и со дня на день приедет.
– На консилиуме. Так. Пока егерь с лекарем не приехали, у нас небольшая пауза. Разузнайте, кто хоть что-то слышал о лекарских ботинках, и мы попробуем найти потерпевшего. Не стоит терять время, начинайте.
Епископ благословил присутствующих и откланялся. Он не видел большого смысла перебирать нелепые варианты и досужие глупости. Его высокопреосвященство любит конкретику, фантазии его не интересуют – вот мы и ищем конкретику. У парадных ворот замка незнамо откуда появился ящик. В ящике нога, на ноге лекарский ботинок и, судя по всему, следы укусов. Об укусах нам поведает егерь – он единственный, кто хоть что-то понимает в следах от зубов, а святые отцы пока займутся ботинком. Мое дело – найти преступника, кем бы он ни был. Великаны, бродившие сто лет назад, и демоны преисподней вряд ли тянут на роль искомого злодея. Или, что вероятней, злодейки.
Епископ не нашагал столько, чтобы у него заболели ноги, но прилечь уже хотелось. Тем не менее, Лещинский прошел в часовню и опустился на колени у алтаря. Всякое достойное дело начинается с молитвы, этим он и собирался заняться со всем возможным тщанием. На молитву времени у него было в достатке.
Видимо, пана Волека помогли доставить в Лидзбарк небесные ангелы, либо бестолковый, но рьяный служка вконец загнал замковых лошадей. И трех часов не прошло, как епископа позвали в сакристию. У прикрытого полотном ящика собрались все те же трое служителей и громила-егерь с бородой до пупа. Как он, интересно, пробирается сквозь бурелом? Борода не мешает?
Егерь торопливо поклонился епископу, затем всем присутствующим и испуганно застыл, не зная, можно ли начинать. Его робость так не вязалась с внешностью, что Лещинский кивнул коменданту с неким разочарованием. Если и этот будет нести чушь про великанов, то расследование явно зайдет в тупик в первый же день, невзирая на молитвы.
Однако, пан Волек быстро преисполнился важности, как только понял, чего от него ждут. Степенно стянув покрывало с ящика, егерь без лишних колебаний взял отгрызенную ногу и деловито полез ковырять пальцами в драной человеческой плоти. Не обращая внимания на отшатнувшихся клириков, он сосредоточенно осмотрел, обнюхал и обмусолил что велено. Затем поскреб в затылке и небрежно кинул ногу обратно в ящик.
– Это не зубы, вашество.
– Как не зубы?! – вскинулся библиотекарь. – А что?
– А что угодно. Кайло, колун, цеп – а скорей вам, вашество, надобно военного звать. Нога перебита, а не отгрызена. И били, то есть перебивали, долго.
– Точно не зубы? – епископ настолько ясно представил, как кайлом отшибают ногу у живого человека, что зубы его непроизвольно сжались.
– Да точно, вашество, видите, – пан снова схватил ногу и принялся вертеть так, чтобы всем было видно, – бороздки тут должны быть, бороздки… и от волчьих, и от медвежьих бороздки бывают, а тут нет ни рожна… опять же мясо не разодрано, а… как это… длинненькие такие свисать должны… лохмотьюшки такие… вот здеся… вот жила, видите? Свисать должна…
– Благодарим вас… пан Волек, – чуть побледневший отец-комендант, стрельнув быстрым взглядом на епископа, прервал егеря отторгающим жестом. Пан Волек, в этот момент оттянувший кожу ноги особо далеко, вдруг сник, аккуратно положил конечность в ящик и снова подавленно застыл в ожидании следующих указаний.
– Благодарю, пан Волек, – кивнул епископ. – Вы очень нам помогли.
После ухода егеря все силы прихода были брошены на поиски сведений о лекарском ботинке. Но поиск успехом не увенчался. Зато на следующий день у ворот замка обнаружился новый ящик, неотличимый от вчерашнего. Разогнав безмозглых слепых олухов, которые вообще-то были зрячими нищими, специально посаженными у ворот для обнаружения посыльного, ризничий принес новый ящик в сакристию. Скрипя зубами от бессильной ярости, он послал за столяром, епископом и остальными участниками трагедии, медленно превращающейся в фарс. Скоро можно будет не посылать в лес за дровами, дрова исправно и ежедневно сами будут появляться у замковых ворот. Но этого он не узнает, так как его ушлют в самый дальний и глухой монастырь за нерасторопность при исполнении служебных обязанностей. Завтра он посадит у дверей пана егеря с кучей собак, авось тот поймает злого шутника с большей вероятностью.
Первым в сакристию вошел отец-комендант и сообщил, что его преосвященство отбыл в Гейльсберг, свою епископскую резиденцию. Он собирался поискать интересующие их сведения в более обширных источниках. У ризничего немного отлегло от сердца: стало быть, его не ушлют в монастырь прямо сегодня.
В ящике, как и предполагалось, обнаружилась очередная нога, на сей раз левая. В остальном она мало отличалась от предыдущей.
– Утром чтобы все стояли у ворот, все, кто есть! – велел отец-комендант, впервые в жизни, похоже, повысив голос. – Проследи за этим, брат.
Ризничий склонился в почтительном поклоне. Может и вовсе не ушлют? Завтрашний день покажет.
На следующий день под вечер к замку подкатила карета епископа. Пан Лещинский степенно спустился на бренную землю и направился было в свои покои отдохнуть с дороги, но необычное безлюдье во дворе заронило некие сомнения: единственный бестолковый служка, встретивший епископа у замковых ворот, трясся, как осиновый лист.
– В чем дело? – досадливо осведомился его преосвященство, и служка бухнулся ему в ноги. Выл он при этом так нечленораздельно и невообразимо, что епископ отпихнул дурака с дороги и решительно направился в малую сакристию. Что там у них стряслось?! Епископ терялся в догадках. Однако его проводили в сарай, стоящий на отшибе. И, войдя в сарай, епископ понял, почему: давешние ящики должны были уже ощутимо пованивать, но трупного запаха почему-то не ощущалось.
На приснопамятном табурете стоял уже третий ящик, а подле него, на полу, еще два. Понятно.
– Я так вижу, что вы всем гарнизоном не можете отловить местного пройдоху, который делает из нас идиотов? – ледяным тоном осведомился епископ. Присутствующие в количестве шести священнослужителей все как один распростерлись ниц и смиренно ждали кары. – Что за цирк вы тут устроили?!
