Константин Гуляев
Песнь ветра
Выяснилось вскоре, что с выдумками у них тут все в порядке, не придерешься. Через полчасика подводят нас к здоровенной сосне. А высоко в ветвях у нее – трамплинчик. И трапеция цирковая метрах в трех от него подвешена.
Охохонюшки, думаю. Здравствуй, дерево.
Каспера рядом нет, да оно и понятно – высоты я не боюсь, делать ему тут пока нечего. Поискал его – ну да, опять около Маринки вьется. Что-то я на нее часто поглядывать стал, она даже, по-моему, просекла, только виду не подает.
Ну, как водится, очередной инструктаж. Выбрали жертву и давай на нее страховочные ремни навешивать. Помощник споро работает, делово. Там подернет, тут подтянет, здесь защелкнет. Альпинисты, не иначе. Совсем мне неинтересно стало, все равно что с кочки на кочку прыгать. А потом думаю: это не на страх упражнение, не на доверие – а на что? На трапецию, небось. На достижение цели. А какие у меня цели, у голодранца? Деньги, машина? Маринка? А, пущай будет Маринка.
Самые смелые к дереву потянулись, и я среди них пристроился. Кучкуемся в сторонке, нервно похихикиваем да вверх поглядываем. Дошла до меня очередь, взялся за лесенку. Тут инструктор подходит и вполголоса говорит: представь, что это не трапеция висит, а мечта твоя. Самая заветная, недостижимая.
Полез я наверх, а сам глазами хлопаю. Мечта, блин! Какая у меня мечта? Да гада этого летучего придушить, какая же еще?! Тогда у меня вообще все будет! А гад этот ржет, повизгивает. Ага, говорит, мечтай, дурик. Та трапеция, чтоб меня придушить, у Луны висит. Допрыгивай, мечтатель. А что тут ответишь… Залезаю на верхотуру – мать честная! Страшно! Вцепился в страховку. И тут же окрик снизу: страховку не трогать!
Отпускаю страховку, встаю на край площадки. Внизу все затихли, головы задрали, смотрят. Колобки. Головы, потом сразу руки, потом сразу ступни – ну колобки же? Умора. Ты на трапецию глянь, хихикает Каспер. Противненько так, гаденько хихикает. Смотрю. Вот это номер – она скользящая, оказывается, и ее еще на пару метров отодвинули. Кирдык. Теперь и правда: что до нее, что до Луны – одинаково. Одинаково недостижимо. Стою, переминаюсь с ноги на ногу. А что переминаться – прыгать надо.
– Поддержка готова?
– Готова! – кричат.
– Прыгаю.
– Прыгай!
Ну я еще попереминался чуток, да как сигану! Аки козел горный. Как неудобно прыгать с места, кто бы знал… Дотянулся. Чиркнул по мечте пальцами и вниз полетел. Поймали меня, бережно, как младенца. На землю опустили. А я все в себя прийти не могу: дотянулся ведь. До Луны допрыгнул. Я ж тебя достал, сволочь.
– Руки коротки, – буркнула сволочь.
А я смотрю – скукожился мой Каспер, сволочь родимая, боевой окрас теряет. Уже не Фредди Крюгер, а просто сморщенный, угрюмый старикашка. Несчастный даже. Чует, небось, что и правда придушу в любой момент. Оробел, небожатка. Эх, не ту мечту я выбрал – ради мечты и придушить не грех, а так у меня мечта какая-то проходная получается. Ну ничего. Главное не забыть, как до недостижимого дотянулся. И на пропасть внизу наплевал. Главное: не забыть.
А группа наша медленно прыгает. Лезут неохотно. Переминаются втрое дольше, чем я. Подходят к краю, отходят. Решаются, передумывают. У меня аж шея затекла наверх глядеть да подбадривать. Но прыгают. Жмутся, трясутся, но прыгают.
Женя наш одним из последних полез. Лицо сизое—сизое, с зеленцой. Во, бедолага. Он оказывается, высоты боится – кто бы мог подумать. Залез, в страховку вцепился, стоит, качается. И не с места, хоть тресни. Вот с ним мы попотели. Но Женя парень не промах. Как сиганет тоже, от его тарзановского вопля аж галки с деревьев сорвались; – цап! Поймал, качается. Как мы заорали! А он все висит. Отпускай, кричим – куда там…
Вот вам и Женя. Либо у него мечта покруче моей – да и наверняка, – либо он своего Каспера как клопа придавить может, ногтиком. В любой момент. А Каспер у него явно не чета моему – Годзила летающая. А Жеке все нипочем – мужик!
Посмотрел я на своего годзиленыша и многообещающе ухмыльнулся.
Отпрыгали мы, пошли обедать. Отдыхать, лясы точить. Впечатления, достижения, озарения – все, как обычно. Хохмим мало: чуем, что детские аттракционы закончились, сейчас такой треш попрет, что мало не покажется. Моськи у всех серьезные, решительные. Готовимся душить своих Касперов в зародыше – не на жизнь, а на смерть. Кто в думки впал: сидит, медитирует. Кто жрет в три горла или смолит одну за другой, напряжение скидывает, кто вообще к еде не притрагивается. Лишь Ленка с инструкторами безмятежно перешучивается. Ветераны, блин.
Повели.
Привели. Примерно такой же трамплин, только ниже и шире. И без трапеции. Мы с Маринкой переглянулись и снова на трамплин уставились. Боимся и предполагать, что это может быть.
Опять ремни, страховка, инструктаж: вам, говорят, с этой площадки нужно упасть спиной вперед. Задание простенькое, мол, вы уже это утром проделывали.
Ага, говорим, знаем мы ваше «простенькое».
И правда. Все на этой площадочке встряли. Я один из первых залез. Встал как полагается: полступни на площадке, пятки над пустотой. Руки в стороны.
– Поддержка готова?
– Готова.
– Падаю.
– Падай.
А мне не упасть. Только качнусь назад – тело само сокращается обратно. Каспер нос к носу подлетел, ухмыляется:
Ну что, душитель – влип?
Снова он страшный, снова он сильный. Злой и наглый. А я понять не могу. Да, утром я с метровой высоты падал, а тут бездна – так я же ее не вижу! Закрой глаза, представь, что до земли метр и падай. Нет. Ни в какую!
Это уже не мозги, думаю. Не головной мозг, а спинной. Подсознательный, или какой он там… Инстинкты первобытные. Рефлексы. Тут хоть что делай, ни в жисть не упадешь. Спинной мозг не даст.
Поддержка готова?..
Да хоть и готова, а толку? Стою, и Касперу в глаза смотрю. В них тоже бездна.
Глаза в небо, руки в стороны, крестом.
Падаю? Падай. Да падай уже! Не упасть.
А если…
Начинаю задирать голову. Смотрю все выше и выше. Дерево кончилось, небо началось. Перевернутое. Я еще выше подбородок задираю.
И тут мир кувыркнулся. А поддержка-то готова?
Готова. Здесь она всегда готова. Поймали мягко, опускают. А я вдруг картинку вспомнил. У нашей поддержки на футболках. Падающий дядька. Руки в стороны, спиной вперед. И Каспер обиженный, где-то за гранью видимости.
– Ты меня обманул.
– Обманул. Это тоже вариант. Привыкай.
Кто из нас кого имеет, в конце концов? Улетел мой оскорбленный Каспер гордо вдаль. Но ведь вернется. Всегда возвращается, змей.
Я вдруг очухиваюсь и понимаю, что чертову прорву времени смотрю на Маринку. А она на меня. Я уже отпадал, а она только готовится. Серьезно на меня смотрит, изучает. Что это она у меня на лице углядела?
Подхожу к ней, улыбаюсь, подмигиваю.
– Все будет хорошо. Я в тебя верю. Могу опять подержать за руки.
Молчит. Смотрит. Да что смотрит-то?..
Наконец отмирает:
– Падаю, – говорит. И чуть виновато улыбается. А я торможу какие-то мгновения, судорожно соображая, о чем это она. Но думаю, что понимаю правильно.
– Падай, – киваю. – Поддержка готова.
– А пятый пункт?
– А мы подождем.
Помолчали. Еле глаза отвели друг от друга. Маринка наверх посмотрела:
– Странно, – говорит, – психологически это невозможно, а люди падают.
– Про «невозможно» будет следующее упражнение, – подозрительно щурится Ленка. Во, блин, как ниндзя подкралась. – Время, время. Вперед и вверх, Степанова, не задерживай.
Полезла Маринка на площадку. Как Мюнхгаузен в конце известного фильма. Вообще, площадка наша на эшафот смахивает, только эшафот не для людей, а для касперов наших. Очередная высшая мера для вечных Кощеев.
Приговор-то и выносим, и исполняем, а они бессмертные. Так что главное – не забывать.
А то опять сгнобят. За ними не заржавеет.
Флеш-рояль
Я засиделся над проектом заполночь. Глаза слипались, полукоматозные мысли то и дело забредали не в ту степь, буксовали и одну за другой плодили ошибки. Но проект ждали в кратчайшие сроки, награда перевешивала все неудобства.
Карандаш мотыльком порхал над бумагой, линии разбредались, пересекались, путались, двоились в слезящихся от напряжения глазах. Глаза я периодически тер то пальцами, то всей пятерней, порой пристально всматриваясь в то, что напроектировал. Получалось неплохо, только медленно. Хотя… вот это откуда взялось? М-да. Цифры не совпали, размер отличался от заданного. Накосячил. И где? Ошибку следовало найти, разобраться, в чем дело, затем решить: перечерчивать или исправлять. Мысли тут же принялись сравнивать ущерб от перечерчивания с глобальным ущербом вечного недосыпа. Который весомее? А который противнее?
Ошибка быстро нашлась, лист полетел в жерло утилизатора. Меня всегда интересовало, зачем в стандартном кабинете утилизатор такой огромный? Да, бумаги за день туда улетает уйма, но объем энергозатрат… В любом случае, могли еще одно рабочее место устроить, было бы эффективнее. М-да, раньше здесь утилизировали явно не бумагу.
Когда мысли в очередной раз унеслись за горизонт контроля и принялись рассуждать, чем острая необходимость отличается от жадности, а потребность от желания – тут-то он и возник прямо посреди кабинета. Возник почему-то сидящим на полу, со странным коротким веером в правой руке.
Страх – единственное, что я мог – и должен был – испытать, так и не ощутился. Зато пришелец сразу же проникся и страхом, и изумлением за нас двоих. Он подскочил на месте, заорал и так заозирался, что я всерьез подумал: сейчас этот бедолага свернет себе шею. Увидев меня, смотрящего на него с сонным бесстрастным ожиданием, он прекратил орать, вскочил и замер. Потом медленно перетек в какую-то боевую, судя по всему, стойку. Веер полетел на пол и, так как оказался набранным из отдельных картинок, витиевато рассыпался по полу.
– И зачем я тебе понадобился? – зло процедил он сквозь зубы. Я на всякий случай поозирался по сторонам, но в кабинете больше никого не было, только мы вдвоем.
– Если вы думаете, что очутились тут по моей прихоти, то ошибаетесь, – сухо обронил я. – Вы мне совершенно не нужны и – более того – отвлекаете от работы. Справа от вас находится дверь, всего хорошего.
Мне показалось, он остолбенел. Я тоже несколько подзастыл, не отрывая от него глаз, но по иной причине. Так нищий мальчишка часы напролет разглядывает витрину игрушечного магазина.
– То есть как это ошибаюсь? Ты кто такой, черт бы тебя побрал?!
Я собрался с силами и перевел взгляд на чертеж. Нужно было работать. Впрочем, почему бы не сообщить это воинственному визитеру? Может он побыстрее исчезнет?
– Меня зовут Фил. Я чертежник, и мне нужно закончить проект. Загородного дома, если вам интересно.
– Меня не интересует твой проект! Что это за место, черт побери?!
– Тюрьма.
– Что?!!
– Муниципальная тюрьма. Место для отбывания наказаний.
Я не выдержал и снова повернул к нему голову. Мужик, криво щеря губы, разглядывал не меня, а окно кабинета. Затем покосился на дверь.
– Тюрьма. А ты заключенный?
– Я наказанный.
– Ах нака-азанный… – подойдя к окну, он выглянул на улицу. – А это у вас место для отбывания наказаний?
– Верно.
– Ага. А вот обычно в тюрьмах на окнах и дверях бывают такие… решеточки.
– Зачем решеточки?
– Зачем? Зачем решеточки?! – он круто развернулся ко мне, пожевал губами и, обойдя доску, заглянул в чертеж. Ядовито кхекнул. Затем отошел туда, где появился, и вполне вольготно уселся опять на пол, привалясь спиной к стене.
– Слышь, Фил. Я тебе кой-чего растолкую. Я сидел у друзей, мы играли в покер – это игра такая. Мне пришел чертов флеш-рояль. Чистый выигрыш, Фил: еще полчаса и весь банк был бы у меня в кармане! Тут я, вместо того, чтоб сорвать банк, куда-то проваливаюсь. Оказываюсь в твоей… как бы, мать его, камере и ни черта не понимаю! И пока не выясню, что тут творится и как мне вернуться, ты свою чирикалку не закончишь! И хватит туда пялиться! Если тебе интересно, в тюрьмах у нас держат преступников, а так как все они только и мечтают удрать, то у них повсюду в камере решетки! Но ты, как я вижу, не собираешься никуда удирать.
– Я собираюсь закончить чертеж и пойти домой.
– Во-от. Кое с чем мы уже разобрались, – он удовлетворенно, и как-то даже плотоядно улыбнулся. – Если так пойдет дальше, то у тебя появится шанс закончить чертову домину и свалить домой до рассвета. Ты можешь предположить, как я сюда попал и как мне исчезнуть? Обратно! к моему! банку!
Он действительно заставил меня позабыть о работе. Если я мог испытать волнение, то взорвался бы в этот момент, как водородная бомба. От того, что увидел. И услышал.
– Извольте, – пожал я плечами, – как мне к вам обращаться?
– Ник, – помахал он мне ручкой. – Валяй, Фил.
– Так вот, Ник. Прежде, чем я начну, ответьте на вопрос.
– Ну.
– Там, откуда вы явились… все… такие?
– Какие, черт бы тебя побрал?!
– Яркие. Злые. Азартные. Удивляющиеся. Подозревающие. Смеющиеся…
– Это называется эмоции, Фил. Мы эмоциональные. Да, в основном, все.
Это называлось не только эмоциями, насколько я себе представлял, но не стал его поправлять. У меня тут завязывалась своя игра и я собирался… как там? сорвать банк в карман.
– Видите ли, Ник. Предположение у меня одно, и оно довольно… зыбко. Ваши чувства, вернее их степень… м-да… их сила… – вошли в резонанс с потребностями нашего мира. Вернее, с потребностями этого здания.
– Тюрьмы.
– Именно. А может, и с моими личными потребностями. Заодно.
– Та-ак…
– И как вам вернуться в таком случае, я совершенно не представляю. Вряд ли у вашего мира или друзей есть такие же потребности… как у нашего.
– Хватит меня парить, Фил! Говори толком!
– Так я ж и пытаюсь. У нас эмоции… чувства, страсти – редкое явление, доступное лишь избранным, высшим кастам. Вы имеете все предпосылки стать избранным в нашем обществе. У вас не появилось такого желания?
– Черта с два! Я собираюсь вернуться домой! Домо-о-ой!
– Я понял. Домой. В таком случае я могу предложить использовать вам усилитель эмоций, – я полез в ящик стола. – Если ваши друзья очень сильно… м-да… жадно, резонансно захотят вас увидеть, а вы захотите увидеть их, то… возможно…
– Меньше текста, Фил! – он вскочил и направился к столу. – Давай свой усилитель.
Ник взял у меня из рук треух и, повертев в руках, надел на голову. Я кивнул.
– Почти угадали. Только разверните.
Он развернул. Теперь два сочленения треуха расположились на его висках, а третье опускалось к самой переносице. Толстая куцая антенна мелко завибрировала.
– Все. Начинайте хотеть домой.
Ник начал, затем стал хотеть так интенсивно, что побагровел. Впрочем, его усилия не мешали злобно поглядывать на меня: не смеюсь ли я над ним? Наконец он выдохся и сорвал треух с головы.
– Проклятье! Чертова бесячая приблуда! Не контачит. – Он помолчал, усиленно соображая, затем заскрежетал зубами:
– Это не потому, что мы в тюрьме и сигналы отсюда не проходят?
– Сигналы проходят, – заверил я его. – А вот сама тюрьма… возможно, вы и правы…
– Да говори ты толком! – взвыл он. – Что не так с тюрьмой?
– В тюрьме мы отрабатываем проступки. Когда отработаем – получим обратно наши чувства и эмоции.
– Что-о?
Я уткнулся губами в костяшки пальцев. Надо ли объяснять? А поймет?
– Давным-давно наши ученые… правоохранители решили, что все преступления от излишка страстей. И изобрели треух, – я кивнул на прибор, лежащий на столе. – С его помощью можно манипулировать чувствами человека: усиливать, уменьшать. Лишать, в случае необходимости. Передавать от одного к другому. А потом эстафету по лишению у населения чувств подхватили генетики…
– Короче, Фил! Поменьше вдохновения, время дорого.
Его совершенно не интересовало, что я рассказывал. Нетерпение лишало его разума.
– Видите ли, Ник, – я не могу испытывать вдохновения, я его лишен в данный момент. Равно как и всего остального эмоционального багажа…
– Всего?!
– Ну, не совсем. Мне остался… м-да… я могу взаимодействовать со страхом. Страх – жизнеобразующая, подсознательная вещь. Инстинкт. Его нельзя лишить, человек станет идиотом, а таких последствий никому не нужно. И у подавляющего числа остальных работников тюрьмы тоже ничего нет, кроме страха. Как правило. Так что они – то есть, мы – можем вас блокировать, притягивать, сами того не желая. В противовес… вашим друзьям. Вы ведь появились именно здесь, среди нас.
– Дьявол! Проклятье!..
– Да, неприятно. Но если вы позволите, я помогу. Отсеку и свои потребности, и потребности прочих… наказанных.
Я достал из ящика другой треух и выжидательно стал вертеть в руках. Ник, не замечая этого, ругался, уставившись в пустоту перед собой. Таких изощренных, затейливых эпитетов я сроду не слыхал. Странно. Человек узнал существенную информацию о проблеме, о чужом мире, о вариантах решения, ему предлагают помощь – и что? Ничего. Раздражение и растерянность. Наругавшись всласть, Ник наконец развернулся, увидел второй треух в моих руках и, вероятно, вспомнил о том, что ему предлагали помощь.
– Черт знает что! Они ща вообще доиграют и разойдутся по домам, пока мы тут возимся! Ну, давай попробуем. Если я вдруг исчезну, прими мою безмерную благодарность. Ты клевый парень, Фил. Извини, что не сразу это понял. Я тут… не в своей тарелке.
Я кивнул и надел треух, Ник надел свой. Зубы мои непроизвольно сжались. Что это? Страх? Или нечто иное? Сердце билось ровно, но мне уже хотелось улыбаться.
Глаза Ника ожидаемо выкатились из орбит с таким затравленным выражением, что я на мгновение ощутил потребность в жалости к этому, в общем то, неплохому, наивному человеку. Угодившему, как он выразился, не в свою тарелку: в проницательности ему не откажешь. Получится ли у меня должным образом просмаковать нежданный деликатес? Сейчас узнаем.
Первым меня окатил, разумеется, чужой страх – отражение моего воздействия. М-да, бедолага совершенно не представлял, к кому угодил на обеденный стол… Воля. Чужая, стальная воля, внезапно всколыхнувшаяся и на мгновение меня опалившая. Злость. Ну, понятно. Я потонул в безграничной, неистовой злобе Ника, но до сих пор не мог этому даже порадоваться! Где радость, черт бы ее побрал?!! Обида. У-у, какая обида! Отчаянье, надежда. Надежда?! Ни-ик… у-ха-ха, Ник, поганец, прекращай… хватит. Нет, эта жадная, меркантильная скотина и не собирался униматься! Сидел, приплюснутый пятой треуха-убийцы, и пучил глаза, будто у него запор. Да еще антеннка эта вибрирующая…
Это юмор? Нет, разве это юмор? Юмор был у той, вечно ржущей пигалицы с новых кварталов – именно из-за нее меня сюда и загребли… Ох, как она умела шутить… Я помню. И навещу ее рано или поздно.
Надеюсь, навещу.
Я всасывался в Ника, как в копченый мосол: со вкусом, едва не пуская слюну по лыбящемуся подбородку. А это что? Радость. Наконец-то… Но радость – совершенно не то, зачем я полез на рожон, рискуя очутиться в доме для умалишенных. Радостью торговали на каждом углу, ей не насытишься.
Азарт, вожделение, вера, жажда приключений, любовь, интерес… все не то.
Вот оно. Я едва не заскулил от нахлынувшего полноводного, бархатного чувства. Того, которое на мгновение продемонстрировал Ник полчаса назад. Чувства удовольствия от достигнутого: удовлетворения.
Чувства, давно потерянного в нашем мире даже среди элит. Чувства, являющегося основой счастья. Сытости. Достатка. Самолюбования. Чувства, совершенно Нику не нужного: он заявился с собственным флеш-роялем в пустой, выдохшийся мир и был бы тут богом – так нет, черта с два – он собирался вернуться домой! К таким же, небось, упертым, самоуверенным и слепым олухам. Ничего не желающим знать, кроме того, что вбито в голову. Не умеющим удовлетворяться ничем мало-мальски стоящим… Позвольте-ка… а не ревность ли это, часом? Он – или все они – не желают пользоваться тем, что для меня дорого. Хе… Похоже, ревность. Эта мысль меня рассмешила. К чему гадать, через минуту богом стану уже я. Земным богом, удовлетворенным и самодостаточным.
И тут Ник исчез.
С надетым треухом, за чью пропажу меня без звука утилизируют с потрохами. Но не от этого я заорал. Незаконченная эмопередача обнулилась, моментально и полностью. Крик на полувздохе оборвался, я стоял, как громом пораженный, ощущая – это, видимо, тоже инстинкт? – чувство обманутости.
Не знаю, что послужило причиной исчезновения: резонанс Ника со страхом его друзей, или все меньшее удерживание Ника нашей подсознательной жаждой – не важно, мне даже думать об этом не хотелось. Не хотелось вообще ничего. Аккуратно положив треух обратно в ящик стола, я снова взялся за чертеж.
На полу остались разбросанные картинки Ника с самой выигрышной комбинацией из его мира. Я иногда поглядывал на эти картинки, как на мусор.
Минут через десять моя комната пропала. Я оказался в накуренном шалмане с низким потолком. Посреди помещения стоял стол с зеленым покрытием, по нему в беспорядке были раскиданы те самые картинки Ника – иные даже в виде вееров. Вокруг него, на стульях сидели люди, перед собой они держали эдакие чертежные доски, сляпанные из чего угодно – из подноса, табуретки, чемодана и прочего, относительно плоского, барахла. На псевдодосках лежали листки бумаги, а на бумаге они чертили домики. От висков людей тянулись проволоки (и прочие провода всех видов) к голове Ника – на ней петушиным венцом гудел-трепыхался антенной треух. По обеим сторонам от Ника стояли двое громил, поигрывая гладкими длинными дубинками с неприятным утолщением в их верхней части.
На лице у Ника медленно воссияло удовлетворение.
Становись!
Фура зависла над космопортом, неспешно разворачиваясь и выискивая свободный сектор на запруженном поле. При посадке Крита чуть вдавило в кресло: перегрузка восемь процентов – он бы их и вовсе не заметил, в полном-то снаряжении, но ее заметила амуниция, да еще как. На экране шлема вмиг затанцевали новые данные состояния тела: давление, пульс, уровень того, сего… Крита это цифровое мельтешение занимало не более, чем личный позывной пилота – к свистопляске данных он давно привык. Крит вообще мало на что обращал внимание, когда отсутствовала конкретная задача. А она в данный момент, да и последние шестнадцать часов, отсутствовала напрочь. Это не десантный бот, а фура – задачу заменяло правило: прикинься ветошью и не дергай начальство по пустякам, а вот это мы завсегда пожалуйста.
Фура застыла. Массивный люк, занимающий почти всю правую стену, дрогнул и уполз вверх. Гражданский бы подумал, что бесшумно – ан нет, новая цифровая поземка настырно запорошила отведенный сектор экрана где-то на грани видимости – на этот раз характеристиками звука. Да и черт с ними, нечего глазеть на то, что тебя не интересует. Свет яркого дня, хлынувший в полумрак отсека, Крит также проигнорировал – стекло гермошлема мгновенно потемнело до нужного уровня, чтобы не пришлось щурить глаза.
– На выход!
Крит еще только выныривал из состояния блаженной нирваны и приказа осознать не успел, но тело само уже пружиной подскочило с кресла. Вернее, попыталось подскочить – ремни помешали. Отстегиваясь, он краем глаза, вернее, краем видеоглаза, углядел такие же судорожные дерганья и у сослуживцев – тело на приказ реагировало быстрее, чем мозг. Видно, треклятые ремни совершенно вылетели из головы – и у личного состава, и у взводного.
Покинув фуру, Крит в строю таких же безликих бронированных монстров потопал к платформе – дальше она повезет их до места. Всегда везла, по крайней мере. Вдалеке, у кабины фуры, стояли трое десантников, сверкая голыми черепами – им-то разрешено снимать шлем когда заблагорассудится – и скалили зубы. Крита мимоходом заинтересовала эта троица, он зачем-то увеличил их рожи и даже прочитал артикуляционную расшифровку: «тыловые заявились». Тут же потерял к ним интерес и хмуро отвернулся, снова посмотрев себе под ноги. Любопытство – блажь, от него одно расстройство.
– Становись!
Взводный черным изваянием застыл перед одной из платформ. «Тыловые» оперативно выстроились в две шеренги – уж что-что, а строиться они умели как угодно и в любых условиях. Подождав добегающих, взводный окинул неприязненным взглядом строй и махнул рукой:
– На платформу!
Оборзевшие десантники не выходили из головы. Наглые, высшая каста. Превосходящие любого тылового по всем статьям: навыки, боевая подготовка, привилегии, обмундирование… оружие, в конце концов. Лучевик Крит держал в руках только на стрельбах, оружие хозроте не полагалось. Зато они, говорят, вкалывают до седьмого пота на своих тренажерах, имитаторах и марш-бросках, а у хозяйственников служба – не бей лежачего. Всю работу – от уборки до караулов – выполняют автоматы, вот за ними-то хозрота и присматривает, ремонтирует иногда. Но в основном лежат пузом кверху. А взводный, который всегда все видит, плевать хотел на позы подчиненных: ему главное, чтобы все работало.
Мигом заполненная платформа тронулась и вяло поползла по разбитой мощеной дороге, переваливаясь с ухаба на ухаб. На грунтовке еще хуже, там пыль столбом. В шлеме-то все равно, но комбез стирать, гладить – еще не хватало. В смысле, идти к мойке, к глажке, ждать, еще и очередь там, как всегда… лень. Наверное, поэтому их и называли тыловыми не крысами даже, а вшами. Да и плевать – солдат спит, служба идет. Криту неделю назад зачем-то вывели на экран срок службы – оставались одни сутки. То есть вот-вот. А что дальше? Он понятия не имел.
Повинуясь его рассеянному взгляду, шлем услужливо приближал нужные объекты: постройки, людей, поля. Мятежные жители взбунтовавшейся планеты абсолютно не выглядели таковыми – знай махали своими палками средь ровных шеренг кустов и в ус не дули.
Мотыгами. А кусты – это крипсы.
Крит вздернул брови: что за неуставные мысли? Какие еще крипсы?…
Крипсы едят. Их окучивают мотыгами. Окучивают, чтоб росли лучше.
Ошарашенный хозяйственник с веселым изумлением подождал еще каких-то дельных мыслей, но подробности аборигенской культуры закончились. Обычно информацию, и далеко не всегда нужную, выдавали на экране – а тут прям в голове. Странно, что-то новенькое. Возможно, остатки каких-то полученных вводных – во сне им легко могли закачать в мозг местные термины. Ну, значит мотыги. Горбатое слово, подстать этим пахарям. Крит вяло уронил голову на грудь, и по экрану поползли данные о его берцах. Как достала уже эта услужливая кастрюля на голове. Хм… опять-таки: кастрюля. Что это такое? Мозг в объяснения не вдавался. Ну и на здоровье.
Привычный, опостылевший экран вдруг погас. Совсем погас. И платформа заглохла, медленно – накатом – останавливаясь. Что за чудеса…
Взводный неуверенно поднялся. Потряс головой, постучал по шлему кулаком. Крит его еле видел сквозь полупрозрачную мутную щель. До ушей доносились какие-то посторонние звуки, то есть и шумопоглотители накрылись. Сосед справа тоже пялился на взводного, потом посмотрел на Крита. Но ничего не сказал.
Взводный стянул шлем, растерянно осматривая ряды сидящих людей, но казалось, ничего перед собой не видел – взгляд слепо блуждал от фигуры к фигуре. Его лысый череп блестел на солнце, это сквозь муть было видно лучше всего. Сглотнув, взводный спрыгнул на землю и побрел вперед, видимо, к кабине.
– Сидеть на месте, – бросил он напоследок, но Крит его едва расслышал, хотя тот не отошел от него и двух шагов.
– Что? Что?.. – взволнованно зашушукались сидящие, вертя головами. Взводный, похоже, понял, что трансляция тоже не работает, и рявкнул так, что приказ все мигом услышали. После чего скрылся из зоны видимости. Все задницы словно приморозились к скамьям, только головы вертелись, как на шарнирах. Вояки, в панике привыкая к новым ощущениям внезапно ослепших, подавлено молчали. Крит, никакого стресса почему-то не испытывающий, вытянул шею – темные, бесформенные пятна удалялись к головной платформе – там, по всей вероятности, сидел ротный. А ротный куда побежит в случае чего? Информации нет, связи нет, да и энергии, похоже, тоже нет. А также нет оружия: бери их голыми руками кто хошь… с мотыгами наизготовку. Однако же противника возле платформы не наблюдалось, а крестьяне на полях… крестьян, кстати, теперь не разглядеть. Мало того, что увеличение не работает, да еще муть эта…
Сослуживцы меж тем сидели, как на иголках. Крит диву давался: они ерзали, как под паник-атакой – кто-то всхлипывал, кто-то сопел, кто-то силился протереть муть пластика, все тянули шеи и вертели головами в своих бесполезно-навороченных шлемах. Иногда шлемы негромко меж собой стукались, от этого кто-то вздрагивал. А иные притихли, сжавшись в комок и едва дыша. Криту тоже было не по себе, но ничего ужасного в сон-волне он не видел…
Стоп, в чем не видел? Сон-волна… Черт-его знает, что это такое, но она явно несмертельна. Опять закачанные данные? А почему остальные с ума сходят? Ну, значит, тупые, данные у них проявятся позже… нет, но все же непривычно: ослеп, оглох – как голый сидишь… во, засада.
Время растянулось, как химзащита под кислотой. Минуты таяли, тело покрылось липким потом, зачесалось – ну да, солнце печет, климат-контроль сдох – вспотеешь тут… Пот струился по лицу, лез в глаза. Но снимать шлемы без приказа запрещено, а приказа не поступало – значит, сиди и жди, как велено. Разберутся.
Наконец вернулся взводный. Дышал он, как загнанный салага, протирая лысину какой-то тряпкой. Его покрасневшие глаза слезились, но этого пока никто не разглядел, да если бы и разглядели, вряд ли обратили внимание.
– Становись!
Хозрота горохом ссыпалась с платформы. Вот оно, счастье…
– Шлемы в вещкапсулы!
Строй зашебуршал обмундированием – на весу упаковать шлемы в заплечные ранцы сложновато, не у всех он еще туда влезал – но служивые справились. Взводный брезгливо наблюдал за непривычным, неловким, суетливым шевелением подчиненных: где слаженность, отточенность телодвижений? Раззявы…
– Взвод! Следуем в расположение своим ходом!.. Отставить базар! Вся техника временно вышла из строя… да, вся! Тихо!!! Для особо любопытных говнюков могу сообщить: нет, это не повстанцы, скорее всего, активность здешнего светила, на него…
При этих словах все как один посмотрели на солнце, и с воплем отвернулись, закрывая глаза ладонью.
– …не смотреть!!! Придурки!!! Смир-рно! Нале-во! Шагом марш! Ушлепки…
Протирая слезящиеся глаза и сослепу натыкаясь на таких же дезориентированных вояк, взвод двинулся мимо уныло ткнувшейся в обочину платформы с дремлющим за рулем водилой. Кабину он, видать, по инструкции запер – вручную.
Задохнется ведь, дурень.
Через шесть часов показались вожделенные ворота с маявшимися бездельем часовыми – при появлении колонны они отлипли от затененной стены и пулей заняли свои места согласно уставу. А может, это и показалось в палящем мареве – солнце и не собиралось сползать с небосвода. Чокнутая планета! Паскудное солнце, треклятая жара. На ползущее по дороге воинство нельзя было смотреть без содрогания – в первый же час полвзвода натерли ноги, еще через час один грохнулся в обморок. Ну и так далее – привалы под конец взводный делал каждые пятнадцать минут. Слишком поздно он сообразил, что солдат нужно раздеть, потом – что прикрыть им голые черепа, потом – что хорошо бы экономить воду… По косвенным признакам, в прибывшем воинстве каждый давно мечтал умереть – по крайней мере, пасть бездыханным – и ничуть этого не стеснялся. А более остальных грезил о вечном покое сам взводный: по пути не раз колонну обгоняли более ретивые отряды – поджарые, накачанные, с полной экипировкой – следовавшие в том же направлении, и на вяло шевелящихся полумертвых хозяйственников нередко смотрели со снисходительной жалостью.
