Лазарь Лагин
Атавия Проксима
– Я не настолько тщеславен, чтобы считать себя крупным специалистом в вопросах медицины, но мне кажется, что самым правильным и полезным для ваших младенцев было бы, если бы их переправили к маме в этот, как его, Мадуа.
– Но ведь там наибольшая опасность чумы, сударь!
– Поверьте мне, она там во всяком случае не большая, чем, предположим, у нас в Фарабоне.
Начальник полиции имел в виду махинации со справками.
– Что вы, сударь! – взволновались члены делегации. – Неужели вы в этом уверены?
– Я говорю о тех, кто почему-либо уклонится от прививок. Надеюсь, ребятам прививки сделали? Ну, вот и отлично. Денег на дорогу у них хватит?
– Ровно семьдесят пять кентавров, господин начальник.
– Предположим, что найдется человек, который согласится отвезти их за двадцать пять кентавров до границы санитарного кордона. У них вполне хватит денег еще и на проезд и на то, чтобы нанять человека, который доставит их от границы кордона до Мадуа.
– Или до Кремпа, – сказала мадемуазель Грэйс. – Очень может быть, что их мать находится сейчас в Кремпе. Там у нее брат. Это не доезжая Мадуа.
– Ну вот и отлично, – облегченно вздохнул начальник полиции, который согласился бы в этот горячий день прибавить от себя кентавров двадцать, лишь бы отвязаться от этой напористой старой девы. – У вас найдется человек, который согласился бы отвезти их к границе кордона? Со своей стороны я мог бы вам предложить одного вполне порядочного человека.
– Господь вознаградит вас за вашу доброту, сударь! – обещала ему мадемуазель Грэйс.
Через час агент наружного наблюдения уселся с маленькими Наудусами в поезд. В кармане у него лежало письмо начальника фарабонской полиции с просьбой к начальнику санитарного кордона, преграждавшего путь в Кремп, пропустить трех нижепоименованных осиротевших детей к их матери, временно находящейся в городе Мадуа или в Кремпе.
Агент действительно оказался на редкость порядочным человеком. Он действительно довез их сначала в поезде, а потом в машине до самого кордона, хотя ему ничего не стоило забрать у них остальные деньги и бросить где-нибудь на промежуточной станции.
Он передал начальнику кордона ребятишек и письмо начальника полиции, потрепал их на прощанье по щекам, попросил передать маме, что он желает ей здоровья и счастья и что они прекрасно вели себя в дороге, и повернул в обратный путь.
Правда, по вполне понятной в подобных обстоятельствах забывчивости он не возвратил им их справки о прививке и вскоре вынужден был продать их по тридцать пять кентавров за штуку. Но это только доказывает, что господь никогда не оставляет добродетель без щедрого вознаграждения.
Пока юные наследники Сима Наудуса, укутанные по самые макушки в старые шарфы их сердобольных фарабонских соседок, восторженно переживали в открытом кузове грузовика их первое в жизни путешествие, в кабине только и было речи, что что-то с Атавией неладно, потому что когда закрывают биржи по всей стране, это никогда не бывает от хорошей жизни. И что скорей всего это связано с каким-нибудь ужасным заговором этих проклятых черномазых, которые задумали, наверно, ближайшей ночью перерезать всю белую Атавию, чтобы установить в стране свою черную, негритянскую власть. И им, можете в этом быть уверены, наверно, уже обещали помощь коммунисты и тому подобные иностранцы, и что, будь их, шоферов, воля, они бы давно и разом покончили и с неграми в с коммунистами, и тогда не было бы ни чумы, ни кризисов, ни безработицы и белым людям жилось бы спокойно и хоть более или менее сытно.
Было совсем темно, когда машина остановилась перед домом, в котором проживал молодой дядюшка маленьких Наудусов. Здесь шофер их и ссадил, потому что в Мадуа ехать он сегодня уже не собирался. Было не до работы. Граждане Кремпа толпились на улицах со свежими вечерними выпусками газет. Теперь им было ясно, в чем причина бед, обрушивавшихся на них и на всю Атавию.
Газета была переполнена волнующими сообщениями о коммунистическом заговоре, раскрытом в самый последний момент благодаря бдительности парней из Бюро расследований. По всей стране уже несколько часов вовсю шли облавы на «красных», и благонамеренные граждане призывались к спокойствию и посильному содействию властям в борьбе с агентами Москвы. Теперь, когда уже окончательно доказана причастность Кремля к взрыву в Киниме, правительству пришлось распроститься со столь дорого стоившей стране традиционной лояльностью к подрывным элементам. Коммунистическая партия и все примыкающие к ней организации объявлялись вне закона.
Министр юстиции, давая представителям печати интервью о первых итогах массовых облав, проведенных сегодня, начиная с двух часов дня, сказал:
– Я не считаю нужным извиняться за какие-либо действия министерства юстиции. Я горжусь ими. Я с восторгом указываю на результаты нашей работы. И если кто-либо из моих агентов на местах держал или будет себя в дальнейшем держать несколько грубо, нелюбезно или бесцеремонно с этими иностранными наемниками, я полагаю, что этому не следует придавать особого значения, учитывая пользу, которую вся эта операция принесет стране.
Анна Мак-Кинли, знаменитый автор романов «Труп в трубе», «Свадьба второго палача», «Ноктюрн ужасов» и книги лирических стихов «Упоение пыток», заявила корреспондентам телеграфного агентства «Сенсация»: «Я хочу, чтобы патриоты разделались с большевизмом во всех его проявлениях. Необходимые для этого инструменты можно приобрести в ближайшей оружейной лавке. В отношении „красных“ мой лозунг – высылка или расстрел. Но лучше расстрел».
Один из популярнейших граждан Атавии, Фрэнк Эмброуз, по прозвищу «Сырок», глава прославленного треста убийц и президент синдиката преступников, тот самый, которого мы уже знаем как одного из учредителей акционерного общества «ЭДЭН», впервые в своей практике изменил принципу не выступать в печати с какими-бы то ни было декларациями. В три часа дня его друг и личный литературный секретарь Джон-Мак-Григор Стюарт, доктор искусств Эксептского университета, человек тончайшего воспитания, джентльмен с головы до ног, передал представителям всех более или менее крупных газетных агентств официальную декларацию его шефа.
Господин Фрэнк Эмброуз писал: «Большевизм стучится к нам в дверь. Его нельзя впускать. Нам нужно организоваться на борьбу против него и держаться сплоченно и крепко. Мы должны охранять единство и безопасность Атавии, спасать ее от пагубных влияний, оберегать рабочего от происков и пропаганды „красных“ и поддерживать у него здравый образ мышления…»
Со спокойного темно-синего неба не спеша сыпал приятный сухой снежок. Подморозило. На белых, пушистых тротуарах домовито лежали желто-розовые квадратные отсветы освещенных окон аптеки, магазинов, бюро похоронных процессий, парикмахерской и косметического кабинета «мадемуазель Мари из Парижа» с пластмассовой мертвенно-желтой дамской рукой на неопрятной шелковой подушке. Около пестревшей ярчайшими красками и ослепительным лаком витрины игрушечного магазина, как и во всем мире, застыли в мечтательном восхищении несколько озябших ребятишек, которых дома уже давно ждала основательная взбучка, ужин и неприготовленные уроки. Из аптеки, каждый раз когда раскрывалась ее узкая стеклянная дверь со змеей, упивавшейся ядом из высокой чаши, вырывались на улицу заманчивые запахи яичницы, кофе, горячих пирожков с мясным фаршем. Они звали прохожего пренебречь своими печалями, завернуть в теплый и обжитой уют аптеки, заказать себе чашку кофе с пончиками. Они действовали куда убедительней скучной аптечной неоновой вывески, эти вкусные запахи, привычные мраморные столики, скромно отделанные никелем, и этот уютный баритон, мурлыкавший из старомодной радиолы давно знакомую песенку:
Где же ты, Лиззи?
Я так жду, Лиззи!
Как жестоко, родная,
Домой убегая,
Уносить мое сердце, Лиззи!
Но тем, кто сейчас толпился неподалеку от аптеки, было в этот поздний морозный час не до окантованных никелем аптечных столиков и не до Лиззи, унесшей сердце баритона. Они сгрудились вокруг фонарного столба, и господин Андреас Раст торжественно, словно церковную проповедь, читал им высказывания чемпиона страны по гольфу насчет коммунистической и негритянской опасности.
«Эта безграмотная болтовня насчет равенства рас, – читал Раст, – на руку только тем, кто задался целью развалить нашу демократию. Колупните любого коммуниста, и из его карманов посыплются русские деньги. Колупните любого негра, и из его карманов посыплются русские прокламации, призывающие к порабощению белых. Это вам говорит человек, который…»
Внезапно послышались пронзительные свистки, топот быстро бегущих ног, крики:
– Вот он, вот он!..
– Обходя слева, Джек!..
– Эх, черт!..
Мимо аптеки, мимо Раста и его слушателей промчался, громко топая толстыми солдатскими ботинками, черноволосый человек без шапки, без пальто, в темном свитере под распахнутым летним пиджаком. Он бежал ровно, словно тренируясь в беге на дальнюю дистанцию, прижав локти к бокам. Но дышал он уже не через нос, а широко раскрытым ртом, и изо рта вместе с хриплым, но сильным дыханием, вырывались клубы белого пара, как у загнанной лошади.
Пробегая мимо столба, он крикнул: «Смотрите, запомните… как… охотятся на честного человека!» – и метнулся за угол.
– Это Карпентер! – взвизгнул от возбуждения Онли Наудус. – Это коммунист Карпентер, клянусь богом!.. Туда, туда!.. Он вот туда побежал. Я вам сейчас покажу!..
И он присоединился к запыхавшимся полицейским и вместе с ними кинулся в переулок. Оттуда вскоре послышался револьверный выстрел, другой, третий… Потом стало тихо.
Андреас Раст, прекративший было чтение, снова взялся за газету.
– Предоставим полиции выполнять ее долг… ее священный долг, многозначительно подчеркнул он, поеживаясь от холода, и приготовился продолжать чтение.
Но в это время стремительно разверзлась дверь аптеки, и в облаке пара, ни дать ни взять – ангел господень, возник аптекарь Бишоп.
– Скорее ко мне! – закричал он с высоты ступенек, прикрывая лысину всегда потными ладонями, чтобы уберечься от простуды. – Скорее в аптеку! Вы увидите кое-что интересное! – И он исчез в облаке, словно вознесся живым на небо в награду за его заботу о ближних.
Все еще находясь под впечатлением только что виденной охоты на человека, толпа ввалилась в аптеку. Кое-кто нашел в себе мужество и порядочность вспомнить, как этот Карпентер и несколько его друзей третьего дня самоотверженно тушили пожары и спасали людей. Но тут же приходили и успокоительные соображения, что все эти коммунисты – «прехитрые штучки» и что они нарочно тушили пожары и спасали людей, чтобы втереть очки порядочным атавцам.
И все-таки многим было как-то не по себе. И не то чтобы они никогда не видели, как гоняются за человеком, – приходилось не раз видеть и даже участвовать в преследовании какого-нибудь нахального негра, который позволял разыгрывать из себя равноправного атавца или подозревался в попытке изнасиловать белую женщину. Но то был негр, почти не человек, а здесь все-таки белый парень, и как будто неплохой, и из порядочной религиозной семьи, и на войне побывал. У него, кажется, даже награда есть – очень красивая медаль. Ох, уж эти коммунисты! И мастера же они прикидываться хорошими парнями! А только развесь уши, и они тебе такого наговорят и такого натворят, что от всей Атавии останутся только развалины и атеизм…
Между тем Бишоп погасил свет и включил телевизор.
– Сейчас будет показана какая-то особенная передача…
Его перебил быстрый голос диктора телевизионной станции: «…Парни из Бюро расследований подкатили к помещению городского комитета коммунистов… Вы видите эту дверь? Это дверь их городского комитета. Они не хотят открывать… Ну, что ж, придется применить силу… Это должно понравиться господам коммунистам, ведь они за применение силы… Ну и здоровые же они парни, наши ребята из Бюро расследований! С двух ударов такую дверь вдребезги! С такими парнями можно не бояться „красных“… Мы бежим за ними с аппаратом вверх по лестнице. Снова дверь… Удар… еще удар, и она летит ко всем чертям… Ото, да их тут целое гнездо! Два, три, четыре человека… Трое мужчин и девушка… Ба, да они собрались сопротивляться!.. Они заслоняют своими спинами шкафы… Интересно, что они там такое прячут… Сейчас все будет ясно… Вы слышите треск взламываемых шкафов? Я не успеваю со своим аппаратом: наши парни работают как дьяволы… Вот видите – в шкафах какие-то документы… Бьюсь об заклад, это свеженькие инструкции из Москвы! Нет, они написаны по-атавски… Значит, копии… Ого, мадам собирается драться! Бедная глупенькая мадам, у нее не хватит силенок… Против наших могучих ребят?!. Мадам, образумьтесь! У нее уже не хватило сил… Она отлетает в угол, как на крылышках… Ох, не хотел бы я быть агентом Кремля! Теперь закапризничал молодой человек в очках. Бедняга, видимо, испортил себе зрение за чтением московских инструкций… Стыдитесь, молодой человек, разве так встречают гостей! Теперь вам придется полежать, пока вы несколько придете в себя… Ого! Теперь вступает в бой его старший коллега. Попробуем приблизиться к нему, показать его крупным планом…»
И люди в аптеке Бишопа увидели усталое, умное и энергичное лицо белокурого человека лет сорока, который словно глянул им в глаза с экрана и, прежде чем растерявшийся от неожиданности диктор успел обратно вырвать из его крепких рук микрофон, крикнул: «Атавцы, вы видите, фашизм наступает на честную Атавию! Боритесь с ним, или он вас…» Потом наступила большая пауза, звук пропал, на экране замельтешили какие-то расплывчатые фигуры, заплясали прямые и волнистые линии, покуда, наконец, снова не возникло лицо диктора с тонким хрящеватым носом над тоненькими в ниточку усиками. Он был бледен и взъерошен. Видимо, нелегко ему пришлось, пока он спасал из рук этого отчаянного коммуниста микрофон. «Продолжаем телепередачу, сказал диктор, тяжело переводя дыхание. – Сейчас вы видите, как господа коммунисты покидают, надеюсь в последний раз, свое логово… Они в наручниках… Они в несколько растрепанном виде… Ничего не поделаешь, надо быть более гостеприимными, когда к вам приходят гости из Бюро расследований. Настоящие атавцы встретили бы их с распростертыми объятиями. Я бы оказал, что господа коммунисты в несколько подавленном состоянии. Что ж, наручники никого еще не предрасполагали к веселому настроению… Перед господами коммунистами широко раскрываются двери тюремной машины… Вы видите, как за ними захлопнулась дверь… Машина тронулась прямым путем в тюрьму… Уважаемые дамы и господа! Вы видели телепередачу, посвященную борьбе Бюро расследований с коммунистическими заговорщиками. Пожелаем нашим парням удачи в их святом деле».
Бишоп выключил телевизор и включил свет. Все молчали. Бишоп запустил радиолу. Снова замурлыкал баритон: «Где же ты, Лиззи?» Кое-кто заказал себе кофе.
Потом Раст заявил, что его знобит.
– Я здорово продрог на улице, когда читал газету.
– Нет, это, наверно, от этой чертовой прививки, – заметил аптекарь. – Я беседовал сегодня с доктором, который прилетел делать прививки, и он сказал, что это нормальное явление, когда человека после этого знобит.
– Интересно, как он себя чувствует, этот доктор, – ухмыльнулся человечек с седенькими усиками на оплывшем лице дряхлеющего мопса. – Он даже не думал скрывать, что не считает коммунистов врагами…
– И где он себя чувствует? – хихикнул Бишоп. – Надо надеяться, что он уже в каталажке. Как вы полагаете, господин Трепанг? Вам, как секретарю суда, все книги в руки.
Человечек с лицом мопса многозначительно усмехнулся и подмигнул.
– Могу ли я рассчитывать на билет на судебное заседание, когда их будут судить, всю эту коммунистическую шайку? – осведомился Бишоп, чтобы все знали, как он относится к сегодняшним арестам. – Я так полагаю, что их следовало бы судить как можно скорее.
– Если бы я мог действовать по собственному усмотрению, – отвечал Трепанг, польщенный всеобщим вниманием, – я бы каждое утро расстреливал во дворе тюрьмы пачку коммунистов, а на следующий день разбирал бы их дела в суде, чтобы удостовериться в их виновности.
– Святые слова! – усердно закивал головой Раст.
– Ну, я все-таки так думаю, что не все они сплошь изменники и агенты Москвы, – неуверенно проговорил, посасывая трубочку некто Добби, плотный человек с мощными седеющими усами на желтом лице малярика. Он имел в виду в первую очередь Карпентера, с которым проработал рядом в цехе около восьми лет. – Или я ошибаюсь?
– Ошибаетесь. Вы, бесспорно, ошибаетесь, Добби, – авторитетно рассеял его сомнения аптекарь. – Все они, как стандартные таблетки, один к одному.
– Значит, ошибаюсь, – запыхтел трубочкой Добби. Он имел слишком много иждивенцев, чтобы пускаться в споры по такому скользкому вопросу, да еще в такое время.
От полицейского, зашедшего хлебнуть кофейку, стало известно, что из ста двадцати трех коммунистов, постоянно проживающих в городе, восемьдесят три уже арестовано. Остальные успели спрятаться.
– Все равно они никуда не улизнут, – сказал аптекарь. – Слава богу, теперь в связи с чумой всюду понатыкано столько заградительных отрядов, что им некуда улизнуть.
– Начальник поклялся, что к утру они все будут у него за решеткой, сказал полицейский, вытирая пот и надевая фуражку. – Ну, мне нужно спешить.
– Желаю вам удачи, – любезно улыбнулся аптекарь. – Удачной охоты, Джо! Кстати, как там с Карпентером? Его поймали живьем или пристрелили на месте?
– Никуда он от нас не спрячется, ваш Карпентер, – ответил полицейский, к тайной радости Добби.
– Он мой не в большей степени, чем ваш, – обиделся Бишоп.
– Ну, ладно, ладно, господин Бишоп, вы ведь прекрасно понимаете, что я пошутил.
Все уже начали расходиться, когда в аптеку вбежал запыхавшийся остроносый мальчишка с очень хитрыми глазами:
– Онли здесь?
– Какой Онли, мальчик? И потрудись закрывать за собой дверь. Сейчас не лето, – насупил белобрысые бровки Бишоп.
– Онли Наудус, который работает в лавке у Квика, вот какой.
– Его здесь нет. А в чем дело?
– А в том дело, что к нему подбросили из Фарабона свежую партию ребятишек. Целых три штуки. Племянники. Его ждут. Им не с кем целоваться.
– Никуда он не пропадет, твое золото Наудус, – успокоил его аптекарь. Никому он не нужен. Не волнуйся.
– А я и не волнуюсь. Очень он мне нужен, этот жмот! Меня попросили посмотреть, не у вас ли он сидит… Ну, я пошел.
– Надо сказать «спокойной ночи, сударь», если ты благовоспитанный мальчик.
– А я вовсе и не благовоспитанный. Очень мне это нужно, – обиделся мальчик, шмыгнул носом и выскочил на улицу. Но потом он, видимо, передумал, просунул голову в приоткрытую дверь и громко прошептал:
– Спокойной ночи!
– То-то же, – удовлетворенно заметил аптекарь. – Спокойной ночи!
Онли вернулся домой в одиннадцатом часу ночи. Он был бледен и очень зол. Его счет к коммунистам рос от часа к часу. Во-первых, чума. Если бы не взорвали Киним, ее не было бы, ему не пришлось бы пробиваться сквозь огонь заградительной заставы к себе, в Кремп, и он не был бы ранен; во-вторых, только сегодня вечером ему удосужились сообщить, что дом Анны-Луизы разбит вдребезги бомбой… Хорошо еще, что никого в это время дома не было: муж Анны-Луизы был на линии, Анна-Луиза с детьми и Бетти, которую черт принес из Фарабона как раз в такие дни, бежали в толпе из города. Но они выбежали позже него, и он их потерял где-то еще в пределах города. И вот, оказывается, Бетти тоже ранило. Ее подстрелил какой-то мерзавец, когда она попыталась пробиться сквозь кордон, потому что у нее ведь в Фарабоне остались дети. Бетти сейчас в больнице, и именно ему, Онли, придется сообщать эту приятную новость брату. И подумать только, как все получилось! Она уехала из Фарабона потому, что у них не оставалось ни гроша за душой, а теперь, когда ее так тяжело ранило, Сим вдруг начинает зарабатывать как бог и сразу присылает ей тысячу сто кентавров! Если бы не коммунисты, которые заварили всю эту страшную кашу, Анна-Луиза не потеряла бы дома, Бетти была бы здорова, а ему не надо было бы ломать себе голову, обдумывая, как написать об этом Симу. Интересно, как этот растяпа Сим умудрился заработать такую кучу денег? Тоже братец! Так здорово стал зарабатывать, а нет того, чтобы рассказать единственному брату, каким образом он вдруг так изловчился, и пригласить единственного брата к себе в компанию. В-третьих, Онли Наудус был сейчас полон испепеляющей ненависти к Карпентеру, который не только не дал себя поймать (небось человек с чистой совестью спокойно отдался бы в руки полиции и доказал бы свою невиновность), но и так ударил при этом Наудуса, что он потерял сознание и чуть было не истек кровью. Ему уже удалось схватить Карпентера за ногу, когда тот перемахивал через забор, но Карпентер изо всей силы лягнул его и как раз по перевязанной ране, так что его потом больше часа отхаживали в больнице. Но ничего, Карпентеру это дорого обойдется!
Полный самых мрачных мыслей, он отворил дверь своей квартирки. Его встретила профессорша.
– Наконец-то! – обрадовалась она. – Мы не знали, что и подумать. Вы так долго отсутствовали…
Из-за ее спины выглянули две любопытные детские рожицы. Онли посмотрел на них с недоумением. Он их не узнал, да и не мог узнать. Четыре года тому назад, единственный раз, когда он их видел, они были еще совсем маленькие. К тому же Сим тогда еще имел работу, и они были тогда пухлыми краснощекими карапузами.
– Это ваши племянники, – сказала фрау Гросс, поймав его вопрошающий взгляд. – Дети вашего брата. Младшенького я уже уложила спать…
– Узнаю манеру моего дорогого братца, – ожесточился Онли, на минуту позабыв о полученном сегодня утром денежном переводе. – Нашел время разъезжать по гостям со всем семейством! Даже чума его не может переделать!
Фрау Гросс отвернулась, не в силах высказать ему горькую правду о его старшем брате. Три часа готовилась она к этому разговору, подобрала, казалось, наиболее подходящие слова. Но сейчас у нее попросту духу не хватило оглушить его страшной вестью.
– А наш папа умер! – выскочила вперед Рози, довольная, что может сообщить незнакомому дядюшке такую интересную новость. – Сейчас мы будем у вас жить. Здравствуйте, дядя Онли.
– Здравствуйте, дядя Онли! – сурово поздоровался Джерри. – Мы будем вести себя тихо. И мы будем совсем мало кушать, вы не беспокойтесь, пожалуйста. Мы уже привыкли совсем мало кушать…
– Только их мне теперь и не хватало! – охнул Онли Наудус и схватился за притолоку, чтобы не упасть.
Онли Наудусу было очень жалко и Сима, и Анну-Луизу, и Бетти, и несчастных ребятишек. Но больше всего ему все-таки было жалко самого себя. Самого себя, Энн и мебель. В первую очередь, пожалуй, именно мебель. Сейчас, когда как с неба свалилось три лишних рта, час окончательного расчета за мебель отодвигался в далекую туманную даль. А вместе с ним откладывалась на неопределенное время и их свадьба с Энн. Брать с раненой Бетти плату за содержание собственных племянников, особенно когда у них только что умер отец, он не мог, да и не хотел: что люди скажут?
Про мебель он, конечно, не проронил ни слова, – у него хватило на это такта, – но взгляд, которым он окинул свое (увы, не совсем еще свое!) трюмо, стол, очень модные и очень неудобные кресла с низенькими квадратными спинками, был правильно понят не только его невестой, забежавшей вскоре после его возвращения, но и супругами Гросс.
– Боже, но какие же они у тебя заморыши, твои племянники! – воскликнула раскрасневшаяся с мороза Энн, узнав, кто такие маленькие гости ее жениха. Она всхлипнула, расцеловала их и стала поправлять растрепавшийся убогий розовый бантик в челочке Рози. – Они даже не бледненькие. Они какие-то светло-голубенькие!
«Славная моя! – с нежностью подумал о ней Онли. – Старается, бедняжка, показать, будто ее совершенно не волнует вопрос о том, как мы сейчас расплатимся за мебель…»
Быть может, ему было бы несколько легче перенести обрушившиеся на него удары судьбы, если бы он знал, что Энн и не думала притворяться, что ей действительно в эти минуты больше всего было жалко не себя, не мебель и даже не жениха, переживания которого она отлично понимала, а вот этих чахлых малышей с прозрачной, без единой кровинки кожей, которые смотрели на своего дядюшку с любопытством и робкой надеждой.
– А теперь, ребята, спать! – сказала фрау Гросс, опасаясь больше всего, как бы Онли не ляпнул вдруг при них какую-нибудь грубость. – Как вы думаете, где бы их удобнее было уложить?
Онли безнадежно махнул рукой:
– А хоть на моей кровати.
– Дяденька Онли, – решился, наконец, Джерри, которого глубоко заинтересовала дядина рука на перевязи. – Почему у вас рука перевязана? Вы были на войне?
– Спать, спать! – заторопилась профессорша. – Вы не возражаете, господин Онли, если я их уложу на стульях? – Но, увидев его перекосившееся лицо, она быстро поправилась: – Хотя нет, пожалуй, лучше будет устроить их на полу… А то еще свалятся во сне…
Ребята метнули на нее оскорбленный взгляд. Даже маленький Мат и тот давно уже не падал во сне на пол. Но они промолчали, потому что детским своим чутьем почуяли, что как эта старенькая тетя Полли ни расхваливала им их дядюшку, а они здесь все-таки не очень желанные гости.
Профессорша повела их в соседнюю комнату и стала устраивать на полу. Ее муж вызвался ей помогать, чтобы оставить вконец расстроившегося Онли наедине с его невестой. Да и ему самому надо было потолковать с женой с глазу на глаз.
Профессорша кинула взгляд на ребятишек. Джерри, свернувшись калачиком, спал. Рози все еще ворочалась с боку на бок.
– Спи, спи, девочка! – оказала фрау Гросс.
– Я сплю, тетя Полли.
– Ну, вот и хорошо. Ты накройся с головой одеялом, скорее заснешь.
Рози накрылась с головой, но тотчас же снова высунула ее из-под одеяла:
– Тетя Полли!
– Спать надо, девочка, спать!
– Тетя Полли, я буду делать все, как вы мне будете велеть. Хорошо?
– Хорошо, девочка, хорошо. Спи!
– Я сплю, – послушно ответила Рози. – А завтра?
– Что завтра, девочка?
– А завтра утром что мне делать?
– Спи, Рози, а то я рассержусь. Завтра поговорим.
– Завтра утром я подмету пол и вытру всю пыль, хорошо?
– Хорошо, девочка. Спи.
– Я сплю, тетя Полли. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, детка.
Рози повернулась на другой бок, накрылась с головой одеялом и замолкла.
Профессорша, хотя разговор с ее мужем и шел по-немецки, все же выждала, пока не убедилась окончательно, что девочка заснула.
– Гросс, – шепнула она наконец, – что я тебе скажу…
Профессор пододвинулся поближе и приготовился слушать.
– Ты помнишь того черноволосого в темно-синем свитере, ну того, с которым мы третьего дня пожары тушили?
– Карпентера?
– Угу.
– За ним нынче вечером целая охота была. Стреляли даже.
– Угу.
– Вот только неужели его схватили?
– Его не схватили.
– Не схватили? – обрадовался Гросс, но тут же придал своему лицу самое сухое выражение. – Мне, правда, кажется, что он хороший человек, но, прошу тебя, переменим тему разговора… Меня совершенно не интересует политика… А откуда тебе известно, что его не арестовали?
– Гросс, друг мой, – виновато прошептала профессорша и горестно вздохнула, – я знаю, что ты меня будешь упрекать, я знаю, что заслужила твои упреки, но только я…
Она замолкла, не решаясь договорить фразу.
– Только ты что? – нетерпеливо спросил профессор.
– Только я, дорогой мой друг, вмешалась. Сердце не выдержало.
– Ты меня уморишь, Полина. Говори толком: во что это ты вмешалась?
– В политику… Ну совершенно нечаянно…
– Когда же это ты успела? – облегченно вздохнул профессор. – Ты же из дому сегодня не выходила.
– Я в нее, дорогой мой, не выходя из дому, вмешалась.
– Ладно, – улыбнулся профессор. – Давай лучше поговорим о Карпентере. Откуда тебе известно, что его не поймали?
– Так я же как раз о Карпентере и говорю… Я его… я его спрятала.
– Спрятала?! Ты с ума сошла!.. Где же ты его спрятала?
– То есть я его не совсем спрятала, он сам спрятался. Вбежал со двора на кухню, дверь была раскрыта, влез на чердак и спрятался. Но я его видела. Услышала, кто-то шуршит на кухне, гляжу, а это он и есть, Карпентер. Без шапки, без пальто, дышит, как опоенная лошадь, смотрит на меня затравленными глазами и говорит: «Здравствуйте, мадам. Ну что ж, выдавайте меня полиции». Я говорю: «Почему же это я должна вас выдавать полиции?» Он говорит: «Потому, что я коммунист. Мадам, конечно, ненавидит коммунистов?» Я говорю: «Нет же, почему?»
– Боже мой! – профессор схватился за голову. – Что ты наделала! Что ты наделала! Это же мог быть провокатор!
– А я, милый мой Гросс, уже не девочка, – я по глазам вижу, что не провокатор… Я ему еще сказала, что, судя по тем немногим коммунистам, которых я знаю, они достойны всяческого уважения!
– А «Интернационал» ты с ним не пропела? – осведомился профессор с наивозможнейшей язвительностью.
– А ты бы выдал? – перешла фрау Гросс от обороны к нападению.
– Уж, во всяком случае, я не стал бы ему рассказывать про свои знакомства с коммунистами.
– Про знакомых это я, конечно, зря. А он на меня так посмотрел! – Фрау Гросс не выдержала и всхлипнула. – «Спасибо, – говорит, – мадам, от лица ваших знакомых» – и лезет на чердак. Я ему говорю: «А вы обыска не боитесь? Вдруг, – говорю, – ночью нагрянет полиция с обыском?». А он смеется: «Это у Наудуса, – говорит, – обыск! Никому во всем Кремле не придет в голову, что я прячусь у Наудуса. Этот мерзавец, – говорит, гонялся за мной вместе с полицией, а я его так стукнул, что он надолго меня запомнит».
– Это он действительно очень хитро придумал, – спрятаться в этом доме, – усмехнулся профессор; – А знаешь, дорогая, ведь ты вовсе и не вмешивалась в политику. Он ведь сам в этот дом забрался и сам спрятался. Выдавать мы его не обязаны. И как раз потому, что мы никак не должны вмешиваться в политику.
– Он сказал, что правительство неспроста объявило коммунистов вне закона и что скорее всего готовится какая-то очень большая пакость.
– Вот это-то и страшно. Такая же мысль пришла и мне в голову.
– Он сказал, что денька два отсидится на чердаке, – снова вспомнила профессорша о Карпентере, – а потом, говорит, видно будет…
Профессор промолчал.
– Ну, с голоду он, положим, не умрет, – продолжала фрау Гросс, словно читая мысли мужа. – Кое-чего съестного он прихватил на кухне.
Поздно вечером кто-то постучался во входную дверь.
Наудус быстро выпроводил Энн к Гроссам. Неудобно, когда незамужняя девушка так поздно засиживается у молодого человека, пусть даже и жениха. Это может ее скомпрометировать.
– Кто там? – спросил он.
– Полиция, – отвечали с улицы. – Это вы, Наудус?
