Лазарь Лагин
Атавия Проксима
– Карпентер! – завопил вдруг Онли как ужаленный. – Здесь Карпентер! Ловите его! Поли…
Он не успел досказать слово «полиция», как кто-то ударом в зубы сшиб его с ног.
Конечно, Онли действовал, не подумав. Он забыл про Энн, которая присутствует здесь же поблизости. Если бы он вспомнил о ней, не стал бы он кричать про Карпентера. Онли кинул испуганный взгляд на Энн и увидел, что она, уткнувшись в плечо Доры, плакала от стыда, горечи и ненависти.
Дома остались только совсем дряхлые старики и больные, содержавшиеся на строгом постельном режиме, да еще вдова Фрогмор и еще несколько кремпцев, если только можно назвать уютным и добрым словом «дом» изолятор для людей, подозрительных по чуме. И, кроме того, настоятельно посоветовали оставаться в эти часы дома городскому начальству во главе с господином Пуком и начальником полиции, ветеранам во главе с их несменяемым главарем Довором, полиции, администрации и заводским охранникам.
Не пошел к тюрьме и Онли Наудус. С кровоточившими деснами он сейчас не годился в качестве кларнетиста, да и боялся, как бы ему в пути не надавали еще тумаков. Такое его поведение было тем более достойно похвалы, что его коллеги по оркестру довольно легко дали себя уговорить принять участие в этом небывалом по характеру, целям, составу и многочисленности походе граждан города Кремпа.
Одиннадцать с лишним тысяч мужчин и женщин, юношей и девушек, стариков и старух, подростков, старавшихся походить на взрослых, и взрослых, ведших себя во время этого похода как подростки, ребятишек, восторженно шнырявших в толпе, то забегая вперед, то отставая, чтобы окинуть взором сзади это удивительное шествие, детишек, цеплявшихся за подолы матерей, и младенцев, хныкавших или мирно посапывавших на руках у родителей, рабочие и работницы, лавочники и канцеляристы, инженеры и подметальщики улиц, маникюрши и истопники, бухгалтеры и шоферы, учителя и хлебопеки, белые и черные, либералы, националисты, коммунисты, беспартийные, верующие разных толков и разных толков неверующие после митинга двинулись к тому месту, где вновь отстраивалась тюрьма. Впереди по очереди играло два оркестра духовой, Союза ветеранов, и смешанный, струнно-духовой, негров – все время одно и то же: национальный гимн.
Если бы старший надзиратель Кроккет к этому времени не лежал при последнем издыхании в чумном бараке, он легко распознал бы среди приближавшихся к тюрьме многих бежавших заключенных и в том числе главного своего врага – доктора Эксиса. Правда, доктор Эксис не имел теперь права особенно рисковать: через Карпентера ему было дано знать, чтобы он при первой возможности выезжал в Боркос. Но это была именно его идея: поднять на захват строительных материалов весь город, от мала до велика…
Набежали тяжелые тучи, обещавшие близкий дождь, и на душе участников похода потеплело. Они уже научились ценить прелести нелетной погоды. Но с тем большей силой бередило душу ожидание неминуемой стычки с охраной строительства тюрьмы, с тюремной стражей и теми войсками, которые обязательно постараются вызвать городские заправилы. Правда, Пук и оба его помощника дали торжественную клятву не вызывать войск и полиции из других населенных пунктов, но, во-первых, торжественные обещания этих джентльменов никогда, не ценились на вес золота, а во-вторых, это ведь может сделать вместо Пука и кто-нибудь вроде Довора.
Однако никакого подкрепления охране тюремной стройки не было подброшено ни на машинах, ни воздухом, и это было воистину приятным, хотя и не совсем объяснимым сюрпризом для организаторов и рядовых участников этого похода. Все, вопреки ожиданиям, обошлось в высшей степени мирно и даже без особого шума.
Покуда женщины с детьми на руках оттеснили немногочисленную охрану в самый дальний и пустынный угол строительной площадки, мужчины под звуки национального гимна грузили на грузовики, в том числе и на тюремные, цемент, строительный лес, железные балки, гвозди, инструменты и отвозили на заранее намеченные лужайки и пожарища, где должны были строиться общественные убежища.
Это все-таки очень впечатляющее и грозное зрелище – одиннадцать с лишним тысяч человек, и самое строгое начальство не смогло бы привлечь к ответственности охрану за то, что она не решилась открыть огонь.
Покуда разравнивались и очищались площадки для убежищ, покуда грузовики подбрасывали строительные материалы, несколько инженеров, пожелавших остаться неизвестными, и три отставных саперных сержанта разрабатывали схемы строительства этих убежищ. В то же время нашлись люди, которые сколачивали строительные бригады из рабочих и безработных соответствующих специальностей, из бывших саперов, шахтеров, землекопов, дорожников и монтажников, к которым присоединились и многие из строителей тюрьмы. Тех, кто не хотел присоединиться, не неволили. Вообще было в высшей степени удивительно и непривычно, что никого не неволили, что все сами навязывались на работы, даже самые тяжелые. И это несмотря на то, что все сознавали незаконность своего поведения. Кремпцев охватило какое-то новое, никогда до того не испытанное чувство высокого душевного подъема, подъема, когда люди сообща работают на общее благо.
А в это же самое время Пук, пренебрегши своей клятвой, в третий раз позвонил губернатору и, наконец, услышал в ответ его голос.
– Господин губернатор! – закричал Пук в телефон. – Господин губернатор, срочно нужны войска! Я дал им клятву, что не буду вызывать войска, но…
– В чем дело? – раздраженно спросил губернатор. – Зачем войска? Кому вы давали клятву? Разве у вас тоже известно?
– Что известно? – осведомился, в свою очередь. Пук, чувствуя, как у него холодеют ноги в ожидании какой-то новой напасти. – Я вас не совсем понимаю, сударь…
– Так какого же черта вы мне в такой день морочите голову! – заорал в трубку губернатор.
– Население Кремпа пошло силой захватывать строительные материалы, предназначенные для восстановления тюрьмы… Если не прибудут войска и не…
– Идиот! – гаркнул выведенный из себя губернатор. – Разве об этом должен в такой день думать толковый мэр атавского города?! Пускай их подавятся всеми строительными материалами, с тюрьмой в придачу! Разве вы еще не знаете про скорость убегания?
– Про что? – спросил Пук. У него снова стало нестерпимо чесаться откушенное ухо. – Про скорость чего?
– Про то, что пока я здесь трачу с вами время на дурацкие разговоры… Пока вы там, в вашем вонючем Кремпе… Да ну вас всех в тартарары! – плюнул губернатор и швырнул телефонную трубку.
Так пришла и в город Кремп весть о самой страшной беде, постигшей Атавию в результате неудачного залпа генерала Зова. И вот почему кремпцы смогли беспрепятственно захватить строительные материалы, предназначенные на столь высокие государственные нужды, и беспрепятственно соорудить для себя и своих близких восемь добротных бомбоубежищ, спасших в последующие дни не одну сотню атавских жизней.
Правда, Пука не могла не удивить странная бесчувственность его сограждан, которые, и узнав о новой катастрофе, ни на минуту все же не прекратили строительства убежищ. Возможно, он не так удивлялся бы, если бы сам со своими домочадцами не был обеспечен постоянным местом в заводском укрытии. Но как бы то ни было, дело было отнюдь не в особой утонченности его натуры. Лишь только граждане Кремпа почувствовали над головами прочные железобетонные перекрытия, они воздали должное размышлениям насчет роковой «скорости убегания», отстав от своего мэра и господина Довора всего лишь на одни, да и то не полные сутки.
5
Несчастья, которые, начиная с вечера двадцать первого февраля, одно за другим свалились на атавцев, возникали так часто, что не давали людям отдышаться, прийти в себя, как следует продумать и взвесить случившееся. Быть может, в этом было и нечто спасительное для их психики: каждая новая напасть приглушала тревогу, вызванную предыдущей, заставляла вспоминать о предыдущей как о чем-то уже привычном.
Землетрясение что! Оно уже миновало. Вот чума – это уже совсем плохо. Но призраку чумы пришлось потесниться, чтобы уступить законное место в сознании миллионов атавцев войне, первой за столетие атавской войне на собственной территории. Потом всех оглушила фантастическая, с трудом воспринимаемая весть о том, что они уже больше не обитатели Земли…
Все это было очень, очень тяжело, но все-таки не совсем безнадежно. От чумы можно было спастись противочумными вакцинами и сыворотками, от войны можно было убежать, зарыться в землю, дезертировать или открыто отказаться идти в армию. За отказ полагалась тюрьма. Ну и что же, что тюрьма? Это все же лучше, чем погибать на фронте! Даже к тому, что ты навеки оторван от Земли и застрявших на ней близких, тоже можно было в конце концов привыкнуть.
Не то было со «скоростью убегания». Что можно было поделать с малоизвестным и малопонятным, но беспощадным, как сама смерть, вечным законом природы, до поры до времени притаившимся на скучных страницах трудов по кинетической теории газов? Он обрушился на головы многострадальных атавцев и полигонцев бесповоротно и сокрушительно, как обрушивается на головы людей под прямым попаданием бомбы тяжелое перекрытие бомбоубежища.
Еще утром второго марта самый термин «скорость убегания» был знаком на Атавии Проксиме только кучке ученых, студентов и любителей физики и астрономии. К полудню, несмотря на отчаянные меры, принятые обоими правительствами, его смысл был известен многим сотням тысяч. К вечеру он поверг в ужас и отчаяние по меньшей мере полсотни миллионов человек.
Мы не станем отнимать у читателя время любительским пересказом сущности этого закона. Обратимся к авторитетам.
Вот что о нем писал в книге «Жизнь на других планетах» сэр Гарольд Спенсер-Джонс, королевский астроном, почетный член Кэмбриджского колледжа Иисуса:
«Газ обладает свойством заполнять собой все пространство, в котором он находится… Почему же в таком случае атмосфера Земли не рассеивается быстро в пространстве? Почему не улетают молекулы ее внешних слоев? Причиной этого является то, что их связывает сила притяжения Земли. Та же самая сила, которая заставляет яблоки падать с деревьев на землю, держит в плену воздух и не дает ему распространиться во внешнем пространстве…
Для того чтобы любая частица – крупная или мелкая – могла покинуть атмосферу окончательно, необходимо, чтобы ее скорость превысила некоторую критическую величину, называемую скоростью убегания. Эта скорость играет очень большую роль в наших соображениях об атмосферах планет…
С какой же скоростью при любых данных условиях может происходить потеря атмосферы? К этой задаче можно подойти при помощи математических принципов кинетической теории газов. Необходимые вычисления были выполнены несколько лет тому назад сэром Джемсом Джинсом. Он нашел, что если скорость убегания в четыре раза больше средней молекулярной скорости, то атмосфера должна практически совершенно исчезнуть в течение пятидесяти тысяч лет; если скорость убегания будет в четыре с половиной раза больше средней молекулярной скорости, то атмосфера исчезнет через тридцать миллионов лет; если же скорость убегания в пять раз больше средней молекулярной скорости, то для полного исчезновения атмосферы потребуется двадцать пять тысяч миллионов лет».
Итак, чем меньше масса данного небесного тела, а следовательно, и сила его притяжения, тем меньше и скорость его убегания, а чем меньше скорость убегания, тем с большей скоростью это тело, если оно когда-нибудь имело газовую оболочку, должно ее лишиться.
Земля имеет скорость убегания, равную 11,3 километра в секунду. Тем самым она застрахована от потери атмосферы. Скорость убегания на Луне равняется всего лишь 2,4 километра в секунду. Поэтому она давным-давно лишилась атмосферы. Масса Атавии Проксимы была куда меньше лунной, и это означало, что ее атмосфера была обречена на катастрофически быстрое исчезновение, на стремительное рассеяние в космическом пространстве. И в самом деле, что значили четырнадцать лет и пять месяцев в сравнении со средним возрастом планет, исчисляемым в три-четыре миллиарда лет, даже в сравнении с галактическим годом, равным двумстам семидесяти миллионам наших земных календарных лет!
Меньше чем через четырнадцать с половиной лет Атавии Проксиме предстояло начисто лишиться воздуха, воды, жизни. И даже криков отчаяния последних умирающих не будет тогда на ней слышно, потому что нет звуков там, где нет атмосферы.
В церкви нельзя было пробиться. Все, кто еще не привык или боялся думать, по мере своих сил искали забвения или утешения.
Издатель спиритического журнала в Фарабоне некто Вейкалс сообщил представителям печати, что ему удалось установить связь с духом Наполеона Бонапарта и дух поведал ему, что все в руках божиих. От подробностей высокопоставленная тень уклонилась, но обещала ровно через неделю и ровно в полночь снова потолковать на эту тему с насевшим на нее настырным Вейкалсом. В связи с этим была объявлена запись желающих присутствовать при предстоящем интервью. Денежный взнос был установлен в размере пятидесяти кентавров. За несколько часов список желающих перевалил за четыре с половиной тысячи человек, и Вейкалс заарендовал для этого из ряда вон выходящего спиритического потустороннего собеседования самый большой гараж Фарабона.
Наряду с частной и церковной инициативой приняло участие в утешении и успокоении атавцев и правительство. В один день был состряпан и пышно начат сенсационнейший судебный процесс с первоклассными звездами экрана в качестве свидетелей и «агентами Кремля» в качестве обвиняемых. Лучшие сценаристы, авторы самых пробойных детективных фильмов составили не только план, но и подробный сценарий этого придуманного процесса, в котором были наняты поголовно все, от подсудимых до свидетелей, прокурора и присяжных заседателей. Конечно, никто из них в отдельности, а тем более зрители, и не подозревал, что все, а не только он один получили кентавры за то, чтобы разыграть перед легковерными атавцами омерзительную комедию суда над «красными» сеятелями смуты.
В зале заседания стояла тропическая жара от множества юпитеров, которые приволокли с собою теле– и кинооператоры. Суд, свидетели, присяжные, «обвиняемые», газетчики и наиболее бывалые из посетителей сенсационных процессов были в темных очках-консервах, как где-нибудь на южном пляже. Председательствовавший судья мало чем отличался от кинорежиссера: он то и дело приостанавливал заседание, чтобы дать операторам запечатлеть самые выигрышные моменты.
Газета «Эксептский телеграф» так описывала первый день процесса:
«Больше тысячи женщин, с воплями отталкивая друг друга, штурмовали сегодня зал заседаний, чтобы посмотреть на знаменитого киноактера Эрвина Рэгга. Зал был переполнен. Сотни людей толпились в коридорах. Какая-то шестидесятипятилетняя старуха взгромоздилась на радиатор отопительной сети, чтобы увидеть звезду экрана, свалилась оттуда и была вынесена в тяжелом обмороке. Другим в страшной давке порвали платья. Показания Рэгга часто прерывались исступленными аплодисментами».
Но ни одна из газет не упомянула о том, что, удовлетворив свою потребность в лицезрении живой кинозвезды, даже эти истерички возвращались к горестным размышлениям об атмосфере, которая в это время незаметно, но бесповоротно и стремительно рассеивалась в мировом пространстве.
На папертях и в кабаках, в кругу семьи и на улице, в одиночестве или сбившись в кучки, атавцы задавались одним и тем же вопросом: как это случилось и кто в этом виноват? И люди без всякой помощи со стороны «агентов Кремля» понемногу приходили к сознанию, что произошло это страшное несчастье потому, что там, в Эксепте, неведомо для чего и не спросясь не только у народа, но даже и у парламента, произвели атомный залп, который повлек за собой и землетрясение, и чуму, и ужасный братоубийственный бой между атавскими летчиками над городом Кремпом, и атаво-полигонскую войну, и отрыв от Земли, и эту чудовищную, непоправимую катастрофу с атмосферой.
И как ни глубоко было презрение правителей Атавии к умственным способностям миллионов их сограждан, так долго и бездумно шедших у них на поводу, они все же поняли, что на сей раз дело, кажется, зашло слишком далеко. Ах, как они сглупили с этим болваном Дэдом! Не надо было, ни за что не надо было признаваться в этом злосчастном залпе. И не надо было кончать жизнь Дэда «самоубийством». Надо было заставить его выступить с самоопровержением. Но поздно и некогда было предаваться сожалениям. Надо было спешить, не давать народу додумать событие до конца. Надо было оглушить его подобием правды, хорошо разыгранной искренностью, утопить его сомнения в густых и сладких потоках сентиментальности, забить ему мозги суррогатом справедливости; немедленно и не считаясь с затратами, выбросить жертву стремлению народа к возмездию.
Был опубликован приказ временного президента Мэйби об отстранении генерала Зова от всех занимаемых постов и о посылке его на полигонский фронт в качестве рядового командира бригады. Оказалось, что этого недостаточно. Тогда президент предложил подать в отставку министру обороны. Но атавцы уже додумались до того, что дело даже не в министре обороны.
Четвертого марта страна впервые узнала, что в центре автомобильной промышленности Опэйке проживает некий Ликургус Паарх, незначительный профсоюзный деятель, когда-то наладчик конвейера, коренной атавец и верный сын пресвитерианской церкви, и что у этого Паарха имеется своя точка зрения на современное положение. Идя навстречу законному любопытству читателей, все крупнейшие газеты Атавии поместили на самых видных местах интервью с этим «простым и здравомыслящим сыном нашего народа».
«Вам, наверно, не очень понравится то, что я скажу, – заявил Ликургус Паарх в беседе с нашим корреспондентом, – но я человек простой и миндальничать не собираюсь. Если хотите знать, мне здорово надоела эта постоянная канитель со взяточниками, спекулянтами и кретинами, пролезающими к государственному пирогу. Вы спрашиваете мое мнение? Атавии нужен порядок, дисциплина. И чтобы конституция была конституцией и нация нацией, а не мешаниной классов, как нас стараются убедить всякие лодыри и подозрительные иностранцы. Вся эта безграмотная болтовня насчет классов мешает нам всем объединиться во имя великой Идеи Великой Нации, возлюбленной господом нашим. Я полагаю так: есть хорошие и есть плохие атавцы. Мне по пути с хорошими, все равно, товарищ ли это мой по конвейеру, или Перхотт, и мне совсем не по пути с плохим атавцем, вне зависимости от того, медяки или бриллианты у него в жилетном кармане. Никому я не разрешу заглядывать в свой карман, и мне в высокой степени наплевать, сколько кентавров в бумажнике какого-нибудь человека побогаче меня. Раз мы с ним честные атавцы, значит у обоих у нас в бумажнике как раз столько кентавров, сколько мы заработали честным своим трудом, минус то, что мы уже успели затратить на семью и налоги своему государству. Вот как я полагаю. И я никогда не буду приставать ни к Дешапо, ни к Падреле, ни к кому другому, которому бог помог выбиться в люди, с расспросами на эту тему. Вот если он семейный человек, тогда у меня есть о чем с ним поговорить. Я не прочь поговорить с ним о наших детях, и о воспитании, и о том, как их уберечь от всяких соблазнов и губительного атеизма. Это первое. Иностранцы хотят уравнять всех людей, сделав всех бедными. Я полагаю, что атавизм, истинно атавский путь состоит в том, чтобы сделать всех атавцев богачами. Это второе. Для этого надо, чтобы каждый честный атавец был обеспечен работой и годовым доходом в четыре-пять тысяч кентавров на первое время и чтобы он был уверен, что никакой болван, как бы высоко он ни пролез в начальники, не напустит на него в одно прекрасное утро чуму, или холеру, или еще какую-нибудь заразу. Это третье. И потом не кажется ли вам, что мы по горло сыты разными партиями, даже если в них состоят самые приличные и богобоязненные джентльмены? Будь моя воля, я бы все партии позакрыл, потому что от них все жульничества и взяточничества и всякая другая уголовщина. Атавии вполне хватило бы одной партии. Я имею в виду Союз Обремененных Семьей, который уже третий год действует по мере своих сил у нас в Опэйке. СОС должен стать единственной партией во всей Атавии. В этом ее спасение. СОС быстро навел бы порядок в стране, потому что порядочному атавцу, честно зарабатывающему свой кусок хлеба и обремененному семьей, нет ни охоты, ни времени отвлекаться на пустые фантазии заморского происхождения. Союз Обремененных Семьей призвал бы к порядку тех генералов, которые загребают кучи кентавров, но никак не соберутся уберечь наши несчастные беззащитные города от налетов полигонских разбойников и никак не соберутся обрушить на нашего неблагодарного соседа всю мощь оружия, закупленного впрок и во вполне достаточном количестве за трудовые денежки наших налогоплательщиков.
Наша администрация прогнила. Надо ее жестоко, беспощадно перешерстить. Кое-кто еще у нас по сей день не научился достойно пользоваться благами нашей конституции. Нужна крепкая рука, чтобы быстро и беспощадно выкорчевывать все, что стоит на пути к Прогрессу и Величию Нации. Зоркий глаз и верное сердце требуются для того, чтобы наше правительство стало, наконец, действовать как подлинный, неподкупный, хорошо отрегулированный Конвейер Счастья, Порядка, Демократии, Процветания, Дисциплины и Благополучия Нации.
Нужна твердая и неподкупная рука, чтобы быстро расправиться с чумой и Полигонией. И не надо бояться, что кое-кому из смутьянов придется туго. Чем быстрее движутся машины, тем больше строгости требуется от регулировщика движения. Самый суровый и беспощадный полицейский инспектор – самый милосердный. Его боятся – и соблюдают правила движения. Для счастья своих и чужих детей я мечтаю о самых твердых и решительных регулировщиках нашего продвижения на пути к Величию и Благоденствию Нации. Я сказал все. Теперь вы мне разрешите пожелать вам, сударь, доброго здоровья, а мне нужно спешить домой. Моя жена и дети не привыкли, чтобы я когда-нибудь запаздывал к обеду».
«Этот великолепный парень производит неизгладимое впечатление, растроганно добавил от себя репортер. У него государственный ум, христианское сердце и что-то в лице от Гэда Кристофера». (Гэд Кристофер был кумиром атавцев – чемпионом Атавии по стоянию на голове.)
Интервью было оживлено несколькими снимками: трое молодых людей и девочка – дети Ликургуса Паарха; чета Паархов за чтением библии; Ликургус Паарх без пиджака, с засученными рукавами, в помочах, с сигарой в зубах раскапывает грядки, на которых он в самое ближайшее время собирается высадить овощи и цветы.
«Он сказал все, что лежало у него на душе! – восклицал в заключение чувствительный репортер. – Он сказал все, что лежит на душе у любого толкового и честного атавца. Он велик, как всякий истинный атавец! И все у него ясно, твердо, продуманно и возвышенно!»
Не так уж, однако, все было ясно, как писали газетчики. Например, читателям, искушенным в политике, не могло не показаться странным, что самые крупные, беззаветно преданные монополиям газеты и журналы так радушно и так единодушно представили свои полосы для столь резких высказываний никому не известного маленького провинциального профсоюзного босса. Но таких искушенных читателей в Атавии в начале марта было еще совсем мало.
Автор этого повествования со всей ответственностью удостоверяет, что ни на митинге перед муниципалитетом, ни у тюрьмы не было провозглашено ни одного лозунга, направленного против существующего строя, не было сказано ни одного слова, содержавшего в себе нечто большее, чем призыв спасти человеческие жизни от бомб путем захвата материалов, предназначенных для отстройки тюрьмы.
Даже Дэн Вервэйс, у которого обычно и под угрозой расстрела трудно было вынудить слово правды, не решился придумать в своем подробном отчете, облетевшем все газеты и радиопередатчики страны, что-нибудь более преступное, чем «дерзкая демонстрация нескольких сот негров». Но и в столице провинции Мидбор и в Эксепте отлично отдавали себе отчет в том, какой дурной пример опаснейшего единства действий показали в четверг второго марта своевольные обыватели этого заштатного атавского городка. Поэтому в пятницу третьего марта налеты полигонской авиации на Кремп носили особенно жестокий и упорный характер. Больше трети города было в тот день сравнено с землей.
Но слишком велика была опасность, которую источал городишко, осмелившийся ради спасения своих женщин, стариков и детей на поступок, попахивавший революцией, чтобы правительство Атавии могло позволить себе ограничиться карательным налетом полигонской авиации. В пятницу оставшиеся в живых жители Кремпа узнали, что их надеждам на бегство из зоны столь упорных и каждодневных бомбежек еще долго не суждено осуществиться. На основании в высшей степени обоснованного доклада такого выдающегося чумолога, как профессор Патоген, было издано правительственное постановление о продлении карантина вокруг города Кремпа на неопределенный срок.
