Лазарь Лагин
Атавия Проксима
– Ого! – обрадовался Прауд. – Коллега!
– Ну да, – сказала Дора. – Сейчас вы скажете, что тоже были санитаром.
– Не похоже?
– Ни капельки.
– Обидно. Может быть, вы перестали бы тогда дуться на меня. А мне казалось, что я вас видел раньше.
– Видели. Я вам подавала утром ваш несчастный бутерброд с котлеткой. Вы его жевали, словно это был бифштекс.
– Должен вас поздравить: вам удалось выбрать для меня самый ничтожный из всех бутербродов.
– Много вы понимаете в бутербродах!
– Зато я с детства разбираюсь в вопросах сытости. Я остался голоден, как двадцать тысяч волков.
– Ну, уж и двадцать тысяч!
– Вспомнил! Я вас встречал в Страсбурге!
Он никогда не бывал в Страсбурге, но ему очень хотелось, чтобы она отвлеклась от мыслей о нанесенной ей незаслуженной обиде.
– Вы бывали в Страсбурге? – оживилась Дора. – Правда, красивый город?
– Меня привозили в этот красивый город. Я там лежал в госпитале. – Это была сущая неправда. Он лежал в госпитале в городе Мец.
– Нет, – сказала разочарованно Дора, – в Страсбурге наш госпиталь не стоял. Наш госпиталь базировался в Меце. Есть такой город во Франции, называется Мец. Так себе город.
– Ого! – рассмеялся Прауд. – Я и в Меце лежал. В декабре сорок четвертого.
– Всюду вы лежали! – фыркнула, в свою очередь, Дора. – Когда же вы воевали?
– В остальное время… А где вы обучались перевязывать? На медицинском факультете Эксептского университета?
– Ну, конечно, – снова фыркнула Дора. – Как раз вместе с дочками трех миллионеров. Вон тут они, а тут же рядышком я… И в стирку белье мы брали с ними на пару… И когда у них, бедняжек, провалилась крыша в лачуге, я взяла их к себе, во дворец… – Она согнала с лица улыбку и переменила тон: – Я полагаю так: одеколон и ножницы возьмете вы. Бинты будут у меня. – И, сунув в карман его комбинезона флакон и ножницы, приготовилась выбираться из машины.
Горели три коттеджа. Обуглившиеся балки, оконные рамы, измятые, потерявшие свой обычный лаковый блеск обложки журналов, покореженные остатки телевизора – все это, вышвырнутое взрывом, валялось на оттаявшей, бурой поверхности аккуратных, любовно возделанных клумб, украшавших фасад одного из горевших зданий. Если выражаться точнее, следовало бы сказать: бывший фасад, потому что передней стены не было. Сквозь провал виднелась, словно в разрезе на строительной выставке, двухэтажная коробка, разбитая на несколько клеточек-комнат, в которых только что теплилась жизнь людей, которым не было дела ни до Атлантического пакта, ни до арабской нефти, ни до малайского каучука, ни до государственного строя в других странах. Правда, им нравился генерал Зов, но они думали о нем только в те короткие минуты, когда субботним вечером разглядывали в свежем номере журнала его многочисленные фотографии. «Такой парень, можете быть спокойны, задаст перцу этим большевикам, если они вдруг попрут на нашу Атавию!» Сейчас было весьма затруднительно узнать их мнение о войне и генерале Зове, потому что их уже не существовало.
Человек с голым, покрасневшим от холода черепом, очевидно глава погибшего семейства, стоял неподалеку с одеялом подмышкой, глядя на развалины своего дома стеклянным, неподвижным взглядом, и странно улыбался.
– Господин Олькотт, голубчик! – выскочила из машины Дора. – Какое несчастье! Неужели госпожа Олькотт?.. И Бобби?.. Хотя нет, Бобби сейчас должен быть в школе… Боже мой, у вас кровь на спине! Вы ранены? Сейчас я вас перевяжу…
– Бобби тоже был там, – улыбнулся Олькотт. – У него была повышенная температура, и он сегодня не пошел в школу… Я его сам не пустил в школу. Правда, смешно?
Влажный ветер колыхал кончики его тщательно повязанного галстука и вырвавшиеся на волю занавески соседних уцелевших домов.
Дора стащила с безучастно улыбавшегося Олькотта окровавленный пиджак, задрала ему на голову сорочку: рана была пустяковой.
– Куда вы?! – крикнула она Прауду, бросившемуся к ближайшему сараю. Дайте мне сначала одеколон и ножницы.
– Спросите у него, где они были в это время, – сказал Прауд. – Может быть, их еще можно спасти.
– Где они были, когда это все произошло? – спросила Дора у Олькотта.
Он молча показал в сторону дома. Большего от него нельзя было добиться. Он покорно стоял, пока Дора его перевязывала, не сопротивлялся, когда она усаживала его в машину. Он ни разу не посмотрел на Прауда, который, прихватив в сарае лопату, лом и топор, кинулся по лестнице с пылавшими перилами во второй этаж.
Но только Прауд сделал по ней первые пять-шесть шагов, как она покачнулась и стала медленно оползать вниз. Еле успел Прауд выскочить из развалин, как и лестница и перекрытие второго этажа обрушились, взметнув тучу пыли и искр. Огонь вспыхнул, словно в него плеснули бочку бензина.
Подбежала Дора, оттащила оглушенного Прауда в сторону.
– Здесь уже больше ничем не поможешь. Побежим к дому Грехэмов… Дайте мне топор.
В пустой оконной раме соседнего уцелевшего коттеджа показалось чье-то испуганное лицо.
– Эй, вы там! – закричал ему Прауд. – Хватайте что-нибудь подходящее и спускайтесь поскорее к нам! Будем спасать Грехэмов.
Он никогда и в глаза не видел никого из этих Грехэмов, но сейчас убил бы на месте человека, который не пошел бы с ним спасать Грехэмов.
– У нас в доме выбило все стекла! – жалобно отвечал человек из уцелевшего коттеджа и скрылся в глубине комнаты. Через несколько мгновений он выбежал на улицу с каминной кочергой.
– У нас выбило все стекла, буквально все стекла! – повторил он. – Ужас какой – абсолютно все стекла! И меня чуть не убило куском известки… Весь паркет завалило известкой!
Вместе они взломали заклинившиеся двери дома Грехэмов и тут же по ту сторону дверей обнаружили самого Грехэма и двух его ребят, которые чуть не задохнулись под тучным телом своего отца. Зато они совсем не обгорели. Мистер Грехэм был без сознания.
Пока Дора приводила его в чувство, а мужчина с кочергой бегал скликать на помощь соседей из уцелевших домов, Прауд повел упиравшихся и рыдавших ребят в свою машину. С ними было очень трудно справиться: крепкие и рослые ребята – мальчику лет одиннадцать, девочке, очевидно, годом меньше. Два раза им удалось вырваться из его рук. Быть может, их пугал этот неизвестный мужчина в комбинезоне с измазанным сажей и кровью лицом. Как бы то ни было, но именно это их отчаянное и бессмысленное сопротивление и спасло им жизнь.
Когда Прауду удалось, наконец, оторвать их от стонавшего Грехэма, он услышал громкое и беспрерывное хрипение автомобильного гудка, который узнал бы среди тысяч других. Это был гудок его машины.
«Этот Олькотт окончательно очумел! – подумал он с раздражением. – Как бы его не пришлось отвозить в сумасшедший дом!..»
Затем послышалось урчание включенного мотора.
«Еще угонит машину бог весть куда!..»
Прауд вообще не любил, когда кто бы то ни было садился за руль его «фордика»: для посторонних рук это было слишком хрупкое и дряхлое создание.
Он метнулся в ту сторону, где темнел на отсыревшем снегу испытанный помощник и друг его многолетних странствований. Ребята испуганно заорали. Не в силах противостоять его сильным и нетерпеливым рукам, они повалились на снег.
А тем временем машина, управляемая Олькоттом, с треском и фырканьем дернулась с места и помчалась прямо на своего хозяина. Прауд замахал руками, стал кричать Олькотту, чтобы тот остановил, немедленно остановил машину! Но Олькотт не слышал его. Он никого и ничего не слышал, весь во власти замысла, который казался ему чрезвычайно удачным и многообещающим.
Не снимая пальцев с кнопки надрывно завывавшего гудка, он, не доехав метров пятидесяти, резко свернул вправо от бежавшего ему навстречу Прауда и на полном ходу, сквозь раскаленный кирпичный барьер обвалившегося фасада въехал в полыхающее чрево своего гибнущего дома.
Прауд остановился лишь у самой кромки огня, и ему поэтому хорошо было видно, как Олькотт, не сбавляя скорости, погнал машину по дымившемуся ковру, по охваченному синими язычками пламени покоробившемуся дешевому паркету, сквозь легко раздавшуюся в стороны и рассыпавшуюся дверь на кухню, где безразлично и ненужно поблескивала на полках хорошо начищенная алюминиевая, медная и никелированная посуда. Он увидел, как машина с размаху ударилась о заднюю стену и как в глухом и шуршащем громе обрушившегося камня развалилась и упала вниз державшаяся еще часть потолка, искалечив уже мертвого Олькотта и окончательно доковеркав машину, в которой он совершил свой последний рейс.
Так Прауд превратился в пешего безработного. Отныне ему предстояло унижаться на дорогах, упрашивая шоферов попутных машин подбросить его до ближайшего населенного пункта. Отныне ему предстояло с опасностью свернуть шею или получить пулю в затылок, вскакивать в пустые вагоны товарных поездов, спасаться по крышам гремящих вагонов от кондукторов и полицейских, гоняющихся за безбилетными с яростью и упоением охотников за тиграми. Отныне ко многим его заботам прибавилась еще забота о крове для ночлега, потому что машина, на худой конец, служила ему и жильем: кабина для спанья, багажник – для хранения белья, а также «приличной» пары обуви и костюма, в который он облачался, отправляясь на переговоры насчет работы.
Прауда словно током ударило.
Как он мог забыть о костюме и ботинках?! Как он мог стоять, ничего не предпринимая, когда там, в огне пропадает его единственный шанс на работу?
Прауд плюхнулся в оттаявший снег, чтобы хорошенечко вымочить комбинезон, ботинки, носки, горстями стал запихивать плотные, чтобы подольше таяли, комки снега себе за пазуху, за шиворот, под кепку, в ботинки, вывозил в талой воде шарф, повязал им лицо по самые глаза и с ломиком в одной руке и лопатой в другой бросился, задержав дыхание, в огонь.
Кто-то испуганно пискнул сзади него. Это девочка Грехэма, подглядывавшая из-за угла другого дома за страшным, похожим на разбойника, измазанным незнакомым дядей, побежала рассказать тете Доре, и своему брату, и отцу, что господин Олькотт въехал в машине прямо в огонь, а следом за ним туда же вбежал тот самый измазанный дядя, похожий на разбойника.
Прауд вынырнул из этого пекла в дымящемся комбинезоне. За эти полторы-две минуты он устал так, словно сутки проработал без отдыха. Он кашлял, у него-слезились глаза, голова кружилась, но он был счастлив. Быть может, впервые за многие годы он был так счастлив: что бы он делал, если бы остался без своего «приличного» костюма, без своих «приличных» ботинок, да и без запасного комбинезона! Без белья, в крайнем случае, можно обойтись. Обходился. Ах, как все-таки ему повезло, что удалось спасти костюм, и обувь, и белье, и комбинезон!
Он стоял в луже талого снега, крепко прижав к себе спасенный скарб, упиваясь своим счастьем, не обращая внимания на битву, гремевшую высоко над его головой, на пожары, на людей, бежавших на север.
– А где ваша машина? – услышал он вдруг голос Доры. Он и не заметил, как она оказалась рядом. – …И мистер Олькотт?
– Нет их больше, – сказал Прауд, снова опускаясь на землю со своих бедных и невысоких небес. – И машины и Олькотта.
– Значит, это правда?! – всплеснула она руками (они были у нее в крови и саже). – Я думала, что девочка врет, она любит иногда приврать… Значит, это правда?
– Это правда, – подтвердил Прауд. – Он, видимо, совсем лишился ума… Откопали жену Грехэма?
– Нет еще. Они ее откапывают вдвоем, муж и господин Суук, который с кочергой.
Только сейчас Прауд обратил внимание, что в воздухе осталось всего три бомбардировщика.
– Ого! – удивился он. – Всего три! А остальные где?
– Они все время только и делают, что стреляют, падают, взрываются, падают и взрываются на собственных бомбах, – сказал Дора. – Неужели вы не заметили?
– Я ничего не заметил, – ответил Прауд. – Меня здорово отвлекли этот Олькотт и Грехэм с детьми. У него очень крикливые дети, у этого Грехэма…
– Бедняжки, – сказала Дора, – мамы у них уже больше нет…
– А ну, сударь, – обратился Прауд к молодому парню в щегольской шляпе. Тот не знал, что ему делать с использованным огнетушителем. – Бросайте-ка вашу красивую игрушку, пока она вам не оттянула руки, да берите вот этот изящный прутик, – он подал ему свой лом, – и давайте помаленечку приподнимать эту бывшую балку…
Бой над Кремпом затухал. В воздухе оставалось всего три самолета 127-й эскадрильи. А с севера уже приближались первые, пока еще совсем крохотные и смутные, треугольнички подкрепления, шедшего на помощь истребителям. И еще две эскадрильи были на подходе. Их не мог еще обнаружить Линч, но летчики-истребители знали, что им все время будут подбрасывать подкрепления, и они сражались поэтому все напористей и со все возрастающей уверенностью. Бомбардировщики с каждой минутой становились все менее опасными: в боеприпасы, и горючее, и выдержка были у них на исходе. Они еще крепились, еще держались сомкнутым строем, но было ясно, что надолго их не хватит.
Лишь только вдали у самого горизонта показались новые группы истребителей (их было много, эскадрильи две, не меньше), оба ведомых самолета Линча, словно сговорившись, нырнули в тучи, спустя две минуты вынырнули несколько южнее Монморанси и стремительно пошли на посадку.
Им удалось приземлиться. Проделав глубокие черные борозды на хрупком сером насте, они остановились. Закопченные, исковерканные и продырявленные осколками и очередями крупнокалиберных пулеметов, они еще как бы пытались отдышаться после выдержанного ими побоища, тяжело вздрагивая еще не окончательно замершими пропеллерами, когда над ними появились три самолета и с бреющего полета сбросили на них сразу чуть поменьше тонны напалма. И все было кончено.
Только одному человеку (он был без пиджака, ободранный, лысый, в толстых очках) чудом удалось выскочить из охваченного ревущим огнем бомбардировщика. Его тут же уложили с воздуха пулеметным огнем и тоже сожгли напалмом.
От всей мятежной эскадрильи оставался теперь только флагманский самолет. Половина его экипажа была перебита. Остальные работали быстро, молча, безотказно, безучастно и думали о том, что вот, кажется, и все, конец. Хорошо было бы, конечно, прикончить Линча и попробовать сдаться. Но второй пилот и штурман погибли еще в самом начале сражения, у штурвала оставался только сам Линч, и все понимали, что на чужие жизни ему в высокой степени наплевать, а свою он сейчас уже ни во что не ставит, потому что уж кого-кого, а его определенно ждал военный суд и расстрел.
А потом они увидели, как оба ведомых самолета покинули строй, как они приземлились и как их тотчас же накрыли и сожгли напалмом. Теперь вся их надежда, еле мерцающая, была на того, кого они за минуту до этого мечтали прикончить.
Линч с чугунным лицом выслушал доклад о судьбе сбежавших бомбардировщиков.
– Попробуем пробиться, – пробурчал он и поднял самолет круто вверх, в самую гущу туч.
За ним ринулись десятка полтора истребителей. Они встали перед ним с боков, сзади, над ним и под ним в несколько ярусов. Чья-то шальная очередь вывела из строя его левый мотор. Мотор задымился, из-под его дребезжащего кожуха вытекло плоское тонкое пламя, нерешительно лизнуло крыло, как бы сомневаясь, достаточно ли легко горит краска, которой оно покрыто, отступило, еще раз лизнуло, на этот раз уже решительнее и дальше, снова отступило, чтобы уже затем окончательно захлестнуть всю плоскость до самого фюзеляжа.
Линч швырнул свой самолет вниз, почти по вертикали, но сбить огонь не удалось. Да и что прибавилось бы, если бы удалось потушить этот пожар, когда вот она была – смерть; совсем рядом, в нескольких летных секундах. Чтобы растянуть эту дистанцию до нескольких минут, он пошел на приземление.
Совсем близко и очень быстро промелькнули под ним окутанные лоснящимся дымом цистерны, горящий вокзал, около которого копошились крошечные фигурки пожарных с тоненькими, как волос, брандспойтами в почти невидимых руках, десятки больших и малых зданий, охваченных пламенем и разрушением, просторная и безлюдная площадь с восьмиэтажным зданием «под небоскреб», остатки его самолетов и тех, кто из них выпрыгнул, аляповатое, с нелепо толстыми колоннами здание кинотеатра «Сплендид палас», кирпичная церковь, тускло поблескивавшая темно-зеленой масляной краской, еще одна церковь, белая «под мрамор», и еще одна, цвета которой Линч не успел заметить, потому что он боялся (боялся!) напороться на высокую кирпичную трубу велосипедного завода. Еще одна труба и еще одна…
Потом под плоскостями его самолета выскочили ему навстречу и умчались назад автострада в неубранном грязном снегу, походившая на вспененную реку во время ледохода, какие-то будки, небольшой поселок с полутора десятками коттеджей, из которых три были в огне, и кругом, насколько хватает глаз снег, снег, снег, по которому подполковнику Линчу (он это прекрасно понимал, он только это, собственно, по-настоящему и понимал) никогда уже не пройтись ни пешком, ни на лыжах. Значит, ему сейчас умирать, а всем тем, кто там, внизу, под ним, еще жить? Чем же они лучше его?..
Он увидел несшийся ему навстречу дом с вывеской, лениво раскачивавшейся над подъездом. Он узнал этот дом: гостиница «Розовый флаг»… Розовый флаг… Родина… Что за нелепое слово – «ро-ди-на»?.. Ничего не говорящее слово… Ему нет дела до родины… Ему нет сейчас никакого дела до тех, кто ее населяет и останется жить после того, как он, подполковник Линч, умрет. Ему нет дела до тех, кто там внизу, под ним, в безопасности, на земле, кто заинтересован лишь в том, чтобы обреченный на гибель самолет благополучно пролетел над крышей его дома – и пусть его разбивается вдребезги где угодно, лишь бы подальше от крыши его дома…
То есть как это ему нет до них дела?.. Именно до них-то у него, подполковника Линча, и было дело. Утащить бы с собою в могилу, в небытие, в тартарары все живое, всех, кто еще собирается есть, пить, спать, плодиться, жиреть, зашибать кентавры, делать карьеру, властвовать, наряжаться, разъезжать по курортам, по завоеванным европам, после того как он, подполковник Линч, перестанет существовать.
Он направил свой бомбардировщик на мчавшуюся навстречу гостиницу и врезался в нее со скоростью четырехсот пятидесяти километров в час…
Белую эмалевую вывеску с нежным сиреневым бордюром и толстыми, выпуклыми золотыми буквами «Розовый флаг» взрывом отшвырнуло далеко в сторону, и это было первое, что бросилось в глаза Доре и Прауду, когда они прибежали к месту, где только что взорвался бомбардировщик. Там, где сорок с лишним лет красовалась гостиница, была теперь большая воронка и груда скрюченного металла, от которого несло смрадом горящей масляной краски.
А метрах в пяти от края воронки по щиколотку в горячем щебне яростно копался Андреас Раст, чудом сохранившийся хозяин уже не существовавшей гостиницы.
Он остался жив, потому что за несколько минут до взрыва вышел поискать эту сварливую Дору: надо было перетаскивать в подвал пианино и не хватало рабочих рук.
Теперь он рылся в этой жуткой яме с неистовым упорством одержимого. Он понимал, что не осталось у него ни гостиницы, ни жены, ни общественного положения и что, сколько бы он ни ворошил этот мусор и тлен, ему не выкопать потерянного… Устав, он присел на краешек воронки, обрамленной невысоким валом, точно здесь врезался в землю прилетевший из черных глубин мирового пространства гигантский метеорит.
Мимо, по автостраде, теперь уже с севера на юг, сумрачно возвращались в родные места беженцы, отчаявшиеся прорваться из зачумленной зоны. Их было много, очень много. Но никому и в голову не пришло свернуть с дороги и утешить Андреаса Раста.
Господин Андреас Раст (мы просим разрешения по-прежнему величать его господином, хотя он и потерял гостиницу) еще не знал о чуме. То есть он знал, что она угрожает жителям района Кинима и Мадуа, но еще не успел узнать, что и Кремп и Монморанси тоже оказались в зачумленной зоне.
Он не удивился, что никто не пришел помочь ему откапывать его уже не существовавшие богатства. Каждый сам за себя. Да и вообще господин Раст был не из тех, кто нуждается в утешениях.
– Уйди, неблагодарная тварь! – прогнал он Дору, когда та вся в слезах бросилась помогать ему в его бесполезных раскопках. – Проклятая материалистка! Мало я тебе платил?..
Ну, конечно же, он платил ей мало, очень даже мало, но был убежден, что большего она и не заслуживает. И стыдно было с ее стороны оставаться живой и невредимой, когда гостиница и жена Раста погибли. О погибших официантках он, разумеется, не думал.
Наверное, Раст ударил бы Дору, не оттащи ее в сторону Прауд.
– А ну его, Дора! – примирительно сказал бывший летчик. – Ведь вы для него не человек.
– И ты, бродяга, уйди! Ты тоже для меня не человек! – закричал потерявший самообладание Раст. – Негодяй! Нищий! Коммунист! И этого бродягу я собирался накормить бесплатным обедом!
Прауд молча взял Дору под руку, и они ушли.
Когда они были уже на автостраде, он сказал ей:
– Сейчас я его утешу, – и, обернувшись в сторону воронки, крикнул: Бросьте копать, Раст! Вы забыли о страховке. Бегите к страховому агенту, пока у него не собралась большая очередь.
И они продолжали свой путь, больше ни разу не оглянувшись. Но если бы они оглянулись, то убедились бы, что Прауд был прав: Раст вытер руки о грязный носовой платок и поплелся в Кремп разыскивать страхового агента.
Еще в пути он узнал, что и Кремп и Монморанси также объявлены зачумленными. А первое, что он услышал, когда добрел, наконец, до города, были пущенные с легкой руки профессора Патогена слухи, что взрыв в Киниме – дело рук «красных».
Так вот кого Раст должен был винить в несчастьях, обрушившихся на него! Не было бы этих «красных», не было бы и взрыва в Кремпе, не разбежались бы крысы, не разлетелись бы жуки, не взбунтовалась бы 127-я эскадрилья, не произошел бы воздушный бой над Кремпом, и не погибли бы его гостиница и его жена, и не было бы этой леденящей душу опасности чумы!
Когда-то, – и это было много раз, – он, ругая на все корки «иностранных агентов», в глубине души не очень-то верил, что именно они виноваты в бедствиях, которые им приписывались благонамеренными атавцами. Но сейчас господин Раст твердо знал: все ужасы последних суток и еще многих суток, которые впереди, целиком на совести «красных», этих смутьянов, бунтовщиков, подозрительных иностранцев, проскользнувших прошлым вечером где-то совсем близко от Кремпа. Черт возьми! Да ведь какие-то иностранцы ночевали прошлой ночью в его бедном «Розовом флаге»! Они были не менее подозрительны, чем любые другие иностранцы, о чем-то между собой переговаривались на каком-то иностранном языке, сторонились общей беседы, ушли спать, не дождавшись ее конца, словно им все уже было известно задолго до того, как здесь было высказано, первое слово. Разве они не могли подорвать Киним и выпустить на волю злые силы ада? Конечно же, это они!
Так он и сказал Дэву Дрэйку, редактору местной еженедельной газеты и внештатному корреспонденту агентства «Новости», а тот немедленно передал эту сенсацию по военному телеграфу в Эксепт. Вечером соображения господина Андреаса Раста, одного из виднейших граждан города Кремпа, жертвы происков агентов «некоего иностранного государства», были в изложении Дрэйка размножены на страницах нескольких сот крупнейших газет Атавии и Полигонии.
Как видите, Раст довольно быстро сумел взять себя в руки. Он воспрянул духом, убедившись, какой увесистый политический козырь швырнул он на стол, за которым решались в эти дни не только карьеры подобных ему провинциальных политиканов, но и дела куда поважнее.
Но, будучи человеком, лишенным воображения и свидетелей, Раст нашел приметы супругов Гросс недостаточно впечатляющими и изобразил наших скромных героев более молодыми, красивыми, подозрительно хорошо одетыми, сорившими деньгами, которые таким людям легко даются… А может быть, Раст убоялся, как бы по точно описанным приметам их бы вдруг не поймали и не выяснилось бы, что они во время взрыва находились далеко от Кинима. Как бы то ни было, но иностранцы, о которых поведал Дрэйку, а через его посредство и всей стране Андреас Раст, мало напоминали супругов Гросс.
Уже вечером того же дня акции Раста поднялись так высоко, что он, пожалуй, не раз подумал бы, прежде чем ответить, чего бы ему более хотелось – снова стать владельцем «Розового флага» и мужем Мэри Раст (если бы это вдруг стало возможным) или продолжать оставаться «одной из первых жертв красных» и т. д.
Из главного правления Союза атавских ветеранов Раст получил телеграмму с предложением длительной и хорошо оплачиваемой агитационной поездки по стране сразу после того, как будет снят карантин с Кремпа.
Конечно, он согласился. Это обещало ему всеатавскую известность, кучу денег и теперь уже окончательно и бесповоротно блистательную политическую карьеру.
Между делом он повидался с агентом страховой компании, в которой были застрахованы и «Розовый флаг» и госпожа Раст. Агент заверил безутешного предпринимателя и супруга, что дело его бесспорное и что, как только снова наладится бесперебойное железнодорожное сообщение с Эксептом, господин Раст незамедлительно получит сполна причитающиеся ему страховые премии за обе потери полноценными кентаврами.
Словом, все оборачивалось для Андреаса Раста в высшей степени благоприятно.
