Леонид Левинзон
Количество ступенек не имеет значения
К читателю
Я собрал эту книгу, соединив множество рассказов одним героем, то относительно спокойным, то теряющим голову от захватывающих его чувств. Любовь, ирония, тоска, злость и ещё нечто, чему не мог найти названия. Разные рассказы – разные состояния души. Соединенные вместе, они перерастают в подобие романа-исповеди.
Я надеюсь, моя исповедь найдёт отклик, но возможно и нет. В любом случае, удачи вам и мне.
Автор
Мой Будда
Я уезжал, а на следующий день начинался фестиваль. Только вчера тайская девочка с её тугим сильным телом делала мне, ошарашенному красной полумглой, скользящий мыльный массаж, и я осторожно дотрагивался подушечками пальцев до её лица-маски мадонны с узкими глазами, как бы оставляя свой рисунок-паутину на гладкой коже её не резко очерченных скул или чуть припухших потрескавшихся губ. Она улыбалась, не меняя выражения занавешенных глаз, потом поднялась, и надо было смывать с тела мыло, но тут мне стало неожиданно очень холодно от презрительного взгляда сквозь решётки могучего стражника этой комнаты – кондиционера, нагнетавшего всей силой фреоновых лёгких ледяное дыхание. Видимо, ей тоже нечто не понравилось в его поведении, и, плавно переступая маленькими ногами, приблизившись, как истинная повелительница, она, легко нажав, равнодушно отключила и его взгляд, и его лёгкие. Повернулась ко мне сосками торчащих в стороны полных грудей, и я обрёл уверенность в наплывающем вытягивающем чувстве. Потом она терпела моё тело, удивлённо вздыхая и показывая уже не сонными глазами, что не ожидала таких атак, а когда всё кончилось, села, скрестив ноги, и негромко рассмеялась. Включила настоящий свет, осветивший стенные углы и край ванны, видный с моего места, и надо было одеваться, закрывать враз ослабевшее существо нижним бельём, рубашкой, брюками, носками, сандалиями, часы на руку, чтоб зачем-то знать очень точно время, разбить эти стрелки. Мадонна в наброшенном халатике повернула ручку, открыла дверь, и мы пошли по коридору, устланному ковровым покрытием к лифту, а в лифте она, неожиданно потянувшись, чмокнула меня в губы, просто прося немножко денег, ну, может, купить контурный карандаш подвести свои занавешенные глаза, или лучше алый лак для ноготков на руках и ножках, или…. Но я не дал ей денег. Она, ещё надеясь, робко обиженно взглянула, но вдруг дёрнулась и, разом занавесив обратно глаза, с лицом-маской шагнула в сторону. Нет, я действительно не знаю, почему я не дал деньги. Счастья по крайней мере такое их количество мне не принесёт, а ей было бы спокойно, что всё на свете правильно и после хорошей работы следует достойное вознаграждение. Но жизнь, мне представляется, всё-таки штука сложная и неправильная, хотя я в ней ещё до конца не разобрался.
Я уезжал. Я стоял с чемоданами в холле гостиницы, собираясь вернуться в прерванную на две недели реальность сухих точечных дней, в которой, заняв у банка сто тысяч долларов, купил маленькую квартирку с проржавевшей канализацией и где мои одинокие отношения с окружающим миром вроде бы утряслись. Смешно: вроде бы утряслись.
Отправляясь в отпуск, я не хотел ни с кем видеться. Узбекская авиакомпания на одном из свежекупленных «Боингов» перенесла меня с группой соотечественников сначала в город Ташкент, но в город нас не выпустили, и шесть часов пришлось сидеть в транзитном зале, где, напоминая о былом, на мраморных лестницах лежали величественные ковры, но в туалете из сломанных кранов безостановочно текла вода и, дополняя картину, холодный мартовский ветер дул из полуоткрытых зарешеченных форточек. Нас пригласили поесть в помещение под громким названием «ресторан», дали на бесцветных тарелочках еле тёплые макароны с варёной котлетой худших брежневских времён и распределили на четыре человека две бутылки кока-колы без стаканов, так что один из израильтян с кудрявой головой и весёлым носом, одетый в широченные шорты и тесную жёлтую майку с надписью «Офаким», имел все основания заявить, что окружающий мир прост и примитивен. Бангкок же встретил мощным ударом насыщенной влажностью духоты, и водитель такси с глубоко запавшими глазами повёз меня в отель «Азия», где окна моего номера, когда я раздвинул плотные шторы, выходили прямо на поднятые над восьмимиллионным городом пролетающие один за другим поезда метро. Но тут стоп: я не буду рассказывать о крылатом, устремившемся в небо Бангкоке, крепко держащем в зубастой пасти вечно пылающий факел для освещения своих будд. Нет его горделивым небоскрёбам, изматывающим дорогам, зелёной речной воде, куда по колени шагнули сваями дощатые дома жителей, плавучим рынкам, чайна-тауну, со спрятанным в глубине на удивление прохладным храмом, воздух которого одет в красное. Опять красное. Два старых китайца населяли этот храм, храня тишину в складках морщин и, смущённо попятившись, я увёл себя назад.
Я бежал из Бангкока на третий день. В Эраванском святилище золотой Брахма спокойно принял купленные дурманящие цветы, я, как бы уже имея право, сложил руки ладонями вместе, поднял их выше себя, встал на колени и неожиданно задохнулся. Ручеёк пота сбежал за ухом, солнце взорвалось, руки разошлись, и влажный воздух недоумённо прошёл между пальцами. Странное чувство: к красному цвету примешивалось жёлтое. Я неловко поднялся, звучала негромкая музыка. Чего-то мне не хватало. Монах с тележкой собирал и собрал чадящие палочки, я не находил себе места, девушки в национальных костюмах начали танцевать, я согнулся в приступе какого-то странного пароксизма, пожилой таец положил бешеной яркости овальные плоды, тут неожиданно блеснуло, я, освободившись, рванулся, чуть не упав, к выходу, крикнул такси, забился в нём на заднее сиденье, и последнее, что видел: текущий с золотыми пылинками воздух за окном. Через два часа я уже ехал в Патайю на рейсовом автобусе с тщательно задёрнутыми от солнца занавесками.
Ленивая, вялая Патайя. Ты опять спишь или нежишься у моря, чтобы, как всегда, встрепенуться ночью, а я, вернувшись, украшаю себя витиеватыми воспоминаниями, будто слащавыми виньетками на старой фотографии.
На знаменитом шоу в предательском белом тоненький, чуть ли не в ладонь талия, накачанный гормонами трансвестит под восторженный визг китайцев ломал медленную музыку их эпоса иноходью диско. В неожиданном переключении восторженно забились летающие руки, и его утончённая фигура с бледным, бумажно напудренным лицом сладострастно ввинтилась в победный негритянский ритм. Прощай, Радищев. Твои записки – сор на дороге. Твоё чудище кусает свой хвост. Хватит, лучше заплати деньги, купи билет и смотри, как играет, танцует и искусно держит застывшую улыбку на необходимом месте эта сосущая непонятная тварь во всём белом.
После шоу я, как оглушённый, шёл под громадой чужого неба мимо открытых баров с их мигающими разноцветными лампочками и гремящей музыкой.
– Стой!
Я остановился как вкопанный: девушка с подсинёнными искрящимися глазами и чувственным ртом, чуть подалась вперёд, ко мне, на сложенные по-школьному на стойку бара смуглые руки.
– Ты куда идёшь, парень?
– Ну, – признался, – просто иду. Прямо.
Смех.
– Может, хочешь пить?
Я пожал плечами:
– Да, наверное.
Сел на высокий стульчик.
– Кола?
– Здорово.
И сам предложил:
– А тебе?
– Если платишь, – прищурилась.
– Плачу.
– Спасибо. Ты откуда?
– Израиль.
Тень недоумения в глазах.
– Маленькая страна, – объяснил, – совсем маленькая: всего пять миллионов.
– В Бангкоке восемь, – и пожаловалась: – Мой английский очень плох.
– Мой тоже.
Девушка рассмеялась и протянула руку:
– Нет.
– Что-что?
– Меня зовут Нет. Смотри! – написала на квитанции за напитки: «Интер-нет». – А как зовут тебя?
– Непросто: Алексей.
– А-лек-сей, – повторила по слогам. – Действительно, непросто.
Мимо сплошным потоком двигалось нескончаемое желтоглазое стадо машин; с набережной ни ветерка, чуть подальше, в глубине между стойками, были видны канаты высоко поднятой площадки ринга, где двое худых, жилистых, одетых в широченные трусы, резко били друг друга ногами. Я посмотрел на время: стрелка перескочила за час ночи, и решился.
– Нет, ты можешь пойти со мной?
– Конечно.
Спрыгнула со своего стула и вышла за перегородку. Стоя, она мне доставала до плеча.
– Я маленькая леди, – посмотрела тревожно.
– Мне нравятся маленькие леди.
Мы доехали до гостиницы. В номере Нет сразу пошла в душ, а выйдя, закутанная в синее гостиничное полотенце, как-то странно доверчиво прижалась. Я растерялся и погладил сверху мокрые блестящие волосы. Нет подняла лицо:
– У тебя есть жена?
– Подруга, но мы с ней разругались.
– Бэби?
Покачал головой и осторожно развернул полотенце: у маленькой леди были большие для её роста груди с поразительно длинными тёмными сосками. Нет лукаво посмотрела и отобрала полотенце.
– Холодно!
На той израильской подруге я хотел жениться.
На восьмой, праздничный день робкой весны мы встретились, и я подарил ей гордые, как лебеди, готические колюче-красные нежные розы. Она, ахнув, вдохнула аромат, застыла, и я клянусь: неплохое вышло сочетание бледного лица с полузакрытыми на мгновение восторга глазами, пухлых капризных губ и яркого царапающего пламени цветов. Я и сам неожиданно получил подарок: тесно завёрнутый в коричневую бумагу дезодорант в чёрном флаконе. Тоже сочетание: смешно и немного стыдно.
– Этот запах меня возбуждает, – проговорила она, протягивая подарок.
– Понял, – я понял.
– Э-эй! Ты куда пропал?
Нет, сидя на кровати, покачивала руками свои заканчивающиеся морщинистыми дразнящими солдатиками груди и улыбалась.
Действительно, какая разница: розовые соски, тёмные соски, когда реакции одни и те же?
Я разделся, дотронулся до Нет и мгновенно забыл обо всём.
Через час она изумлённо сказала:
– Ну ты даёшь! – и заснула сразу и беззвучно, забыв откинутую руку у меня на подушке.
Я же ворочался, ворочался, наконец не выдержал и включил телевизор: в Бангкоке какой-то человек бил себя палкой по ногам, спине, на одежде всё сильней проступала кровь. Наконец он откинул палку, выхватил нож, воткнул себе в живот, упал, и фотографы приблизились вплотную. Через мгновение сцену повторили плюс крупный план кровяных потёков у лежащего тела.
– Если хочешь, я уйду, если хочешь, я останусь, – сказала Нет на следующий день.
– Останься.
– Ура! Тогда пойдём есть. Я знаю место, где дёшево и вкусно.
Мы вышли, как пара детей, держась за руки: я, в шортах и майке, коренастый лысоватый израильтянин в очках, и смуглая черноволосая девушка в красненькой кофточке и джинсах. Идём себе мимо «Герман-хауз», где умный немец вкусно читает утреннюю газету, мимо «Кабакъ» с пинающим стулья тонкогубым злодеем, по дороге пронеслись, обгоняя друг друга, мотоциклы, мимо пустого «Айриш-паб» – трубач, теперь он спит, сомкнув усталые губы, ночью выдул все звуки и забыл свою беззаботную трубу сверкать горячим жёлтым на солнце и наконец увидели: на горизонте, сам себе тень и тело, тонкий китаец в высоченном поварском колпаке пляшет у жаровни.
– Вот он! – повернула счастливое лицо Нет. – Мастер. Мы будем есть том йам гунг!
Мы устроились за наскоро протёртым тряпкой столиком рядом с вентилятором, и он, разгоняя, разбивал горячий влажный воздух о наши спины. Важная круглолицая девушка в красном фартуке выслушала, кивая головой, подробные указания, ушла к своему мастеру, и я спросил – я всегда лезу, куда мне не нужно:
– Нет, у тебя есть парень?
Отрицательно покачала головой.
– Был муж, но мы разошлись, так что я одна, правда у меня есть брат, но он далеко, и он монах. Восемь лет, целую жизнь, я продавала рис, наконец год назад оставила ребёнка с дядей, приехала сюда и все заработанные деньги я посылаю к ним. Моему мальчику десять лет, он учится в престижной школе, и ему надо полторы-две тысячи бат в неделю.
– Но это же страшно много! Сколько ты получаешь в баре?
– Две в месяц.
– А платишь за квартиру?
– Семьсот.
– Как же ты справляешься?
– Мне помогает мой Будда.
Круглолицая девушка принесла дымящийся суп и к нему белый-белый рис. Я попробовал и оторопел от удовольствия.
– Скажи, здорово? – Нет сияла.
– Знаешь, я бы могла остаться с тобой, – вдруг храбро решила, справившись со своей порцией, – у тебя и снизу, и сверху всё нормально. Жаль, что ты на десять дней.
– Что у меня сверху, я ещё и сам не разобрался.
Нет хихикнула:
– Так разберись. Или пойди к Будде.
Зазвенел звонок, она схватилась за сумку, вытащила телефон:
– Алло, алло! Sawasdee Ka, Ой! Ты где? Да? Ну и как?
Неожиданно сунула его мне:
– Поговори с ней, Алексей!
– Алло?
– Привет! – смеющийся голос. – Что вы делаете?
– Завтракаем.
– В два часа?
– Так получилось.
– Очень даже интересно у вас получается.
Нет отобрала телефон и перешла на тайский.
– Это мой друг! – сообщила потом. – Она очень добрая. Я, приехав, была как слепой котёнок, не знала, куда приткнуться, а Ой, встретив меня, поверила. Когда мне нечего есть – я иду к Ой, когда мне плохо – я иду к Ой, когда хорошо – я тоже иду к Ой.
– Ой красивая?
– Да. Если меня берут два раза в неделю, её берут каждый день. Но сейчас у Ой бэби, и она почти не работает.
Я расплатился, и мы встали.
– Тут рядом «Биг-Си», пойдём туда, погуляем?
– А что это такое?
– Такой центр.
– Давай, конечно.
Несмотря на то что мы съели суп и к нему рис, а к рису рыбу с приправами, нас по-прежнему окликали продавцы съестного в шляпах-зонтиках, несущие на коромыслах огромные корзины с кальмарами, мясом, устрицами, креветками и ещё чем-то, чему я не знаю названия, и каждый их шаг сопровождался звоном колокольчиков; нам призывно махали руками продавцы кокосовых орехов, а продавцы сладостей бодро катили навстречу игривые, светящиеся разноцветными лампочками тележки.
– Success, – прочитала Нет название ресторана, у массивной двери которого был выставлен весёлый деревянный человек с открытым ртом. – что такое success?
– Ну, это как бы…. Ну, например, – я нашёлся, – если бы ты была занята на следующей неделе не два дня, а все семь.
Вход в центр охраняли два маленьких бесстрастных солдата в коричневой форме, высоких сапогах и с пистолетами на поясе. Появился офицер, они, отдавая честь, синхронно взметнули руки к фуражкам и, подпрыгнув, ловко щёлкнули сапогами: вблизи будто лопнул воздушный шарик.
– Вперёд, наверх! – Нет не терпелось.
Мы вошли, забрались на последний этаж, попав в полукруглый сумрак кинотеатра. Я машинально поднял глаза и ахнул: стремительный высокий потолок, раскрашенный синим и белым, вырываясь, создавал далёкое и прекрасное небо.
– Я ведь сюда часто прихожу, – сказала Нет с неожиданной грустью. – Просто смотрю, больше ничего. А про Success неправильно, – вдруг добавила, запинаясь, – я не знаю, но совсем неправильно.
Мои нежные розы для черноволосой израильской девушки, моя ломкая гордость. Девушка, ахнув, прижала к лепесткам лицо, но тут зазвонил телефон и, встрепенувшись, взяв его со стола:
– Ой, это ты, Лена!
Она начала расспрашивать о знакомых, жаловаться на усталость, смеяться новостям, записывать рецепт торта, я же будто ждал очереди у телефонной будки, около которой проходят с шумом трамваи, и пронизывающий холод налетает ветром с набережной Фонтанки.
– Я к тебе хорошо отношусь, – часто повторяла эта девушка, а я только теперь понимаю: уйти надо было именно тогда, пока выпархивающие из любопытного рта мотыльки слов так мило кружились у передающей мембраны телефона.
– Не хотел тебя обидеть, – я виновато обнял Нет, – действительно не хотел. Давай, может, купим что-то? Хочешь мороженое?
Но она не хотела мороженого. Попросила:
– Пойдём домой.
Два дня мы любили друг друга, дышали в унисон, завтракали, обедали, ужинали, гуляли по набережной, смотрели телевизор, сначала CNN, и я возмущался и кричал:
– Это моя страна! Эти бомбы, эти трупы – это всё моя страна!
А потом переключались на тайские новости, показы мод, тайские фильмы.
Но на третий день я почувствовал – мне душно, я устал от близости чужого дыхания. В конце концов, я не хочу больше никакого втягивания в эти разбивающие отношения. Да где та кукла с набором сменяющихся масок и маленьким отверстием для выполнения необходимых потребностей, чтобы, довольным выходя из дома, я бодро ходил по улицам, ездил на работу и лишь изредка, сталкиваясь с чужим телом, вежливый до мерзости, извинялся.
Вечером, когда хор слаженно пел славу их королю, я сказал:
– Нет, я завтра уезжаю в Бангкок.
– Я могу с тобой, – она не поняла.
– Я надолго.
Нет порывисто соскочила и начала одеваться: тоненькие чёрные трусики, лифчик, джинсы…
– Ты куда? – спросил я с изумлением.
Мелькнула досада: «Ну опять, а ведь ничего плохого не хотел?»
Бросилась ничком в кровать.
– Нет, ну пожалуйста, ну куда ты пойдёшь так поздно?
Медленно повернулась на спину. Сказала срывающимся голосом:
– У тебя отпуск, а я женщина для употребления. Мотобайк для поездок, женщина для употребления. Спи, Алексей, я завтра уйду, как ты хочешь.
Я заснул и во сне, как пытался вспомнить утром, кому-то что-то страстно доказывал, о чём-то просил, не запоминающиеся образы, смешиваясь, налетали один на другой, и при этом постоянно чувствовал, как рядом дышит и ворочается Нет. Но утром, решив не отступать, выложил деньги на столик рядом с зеркалом. Хотя она их долго как бы не замечала, мылась, потом красилась, наклоняясь очень близко к зеркальной поверхности, надела свою старенькую кофточку, особо медленно застегнув пуговички, тщательно пригладила её руками на себе, наконец взяла, пересчитала и ахнула:
– Алексей, это очень много, ты не ошибся?
– Бери, Нет.
– Знаешь тогда что, – она решительно тряхнула волосами, – Мы пойдём к Ой и устроим праздник!
Против этого, предчувствуя освобождение, я ничего не имел.
Но для начала Нет надо было переодеться: её комната с высоким потолком и облупленными стенами оказалась сплошь обклеенной оставшимися от прошлых жильцов плакатными целующимися парочками и полураздетыми женщинами. Основной предмет обстановки – огромная тахта, у изголовья портреты короля-мальчика с гордо поджатыми губами, свадьба короля-юноши и сегодняшнего короля, чуть усталого, с теми же жёсткими губами и в очках – за что они его так любят? У противоположной стены вешалка с несколькими сиротливыми платьицами, но мне не дали рассмотреть имущество до конца – опрокинули на основной предмет, раздели и использовали, двигаясь определённым образом, целуя и прижимаясь упругой тяжестью к груди, пока я, вскрикнув и выгнувшись, не отдал то, что от меня хотели. Наконец, разъединившись, мы остывали, уже полубезразличные, вбитые в простыни, и смотрели, как вверху вентилятор безрезультатно размешивает плотную влагу воздуха. Нет опёрлась на локоть, потянулась к тумбочке – на торчащий сбоку острием гвоздь были наколоты счета, – взяла тёмную шкатулку, нажала на выступ, крышка открылась, внутри защебетала механическая птичка:
– Сью, сью, сью, – изо всех сил, – сью, сью, сью!
– Смотри, смотри, какое чудо! – сказала Нет с восхищением. – Тебе правда нравится? Я возвращаюсь домой, открываю, и мне становится легче.
Я взял шкатулку из её рук: маленькая зелёная птичка, раз за разом издавая звук, резкими движениями поднимала крылышки и голову. Круглая вешалка с тремя платьицами, портреты короля, поломанный вентилятор, жалкие удобства с тазиком и шлангом, изо всех сил старающаяся маленькая птичка:
– Сью, сью, сью. Сью, сью, сью.
Мне подкатило к горлу.
– Ну хватит, – Нет осторожно закрыла шкатулку, – надо идти. Какое платье надеть, как ты думаешь?
Мы вышли и направились на рынок. Я уже за эти два дня увидел, что Нет умеет устанавливать дружественные отношения с самыми разными людьми. Вот и сейчас, легко продвигаясь по рынку, как-то доверчиво советуясь, заразительно смеясь, важно расплачиваясь (от моей в этом помощи она возмущённо отказалась), Нет создавала вокруг себя ауру обаяния. Я же сзади ответственно тащил всевозможные пакеты. Наконец мы закончили с покупками и приехали к Ой – высокой, выше меня на голову, девушке в мини, с яркой улыбкой и с хвостиком чёрных волос, небрежно перехваченных резинкой. На кровати лежал голый улыбающийся коричневый младенец.
– Это я с тобой разговаривала? – весело спросила Ой.
– Да.
Комната Ой была светлая, прохладная от кондиционера, на небольшой балкон смотрела стеклянная дверь. Нет вдруг шепнула:
– Я сейчас вернусь, – и убежала.
На работающем без звука телевизоре стояла фотография в рамке, я всмотрелся.
– Интересно? Это мой муж. Он итальянец. Мы разошлись, но он до сих пор ко мне приходит.
– Зачем?
– А ты как думаешь?
Ой взяла продукты и, напевая, стала возиться с ними на балконе, где на небольшой подставке стояла электрическая плитка, а резиновый шланг смывал с плиточного пола грязную воду в специальный сток.
Судя по фотографии, итальянец был гораздо старше Ой, лет, может, на двадцать, в его отяжелевшем лице читалось беспокойство, они стояли около каких-то коттеджей, и итальянец держал на руках девочку.
– Всё ему было не то, – сказала Ой, – всё меня ругал. А теперь приходит.
Она явно видела, что нравится мне, а так как привыкла, что нравится всем, то относилась к этому с весёлым и не обидным равнодушием.
– Скажи, Нет – сексуальная? – подмигнула.
Тем холодным мартовским вечером кроме цветов я ещё принёс моей возбуждающейся от дезодоранта израильской девушке стреляющий фильм «Матрица», мне почему-то очень хотелось его показать.
– Вот увидишь, он тебе понравится! – сказал я с восторгом.
– Ладно, – согласилась она. – Будешь кофе?
– Буду.
– А конфеты?
– Пожалуй, не надо.
– Ну, я на всякий случай поставлю.
Включили телевизор и почти-почти досмотрели фильм: опять телефон.
– Алло? – вскочила и, ловко обогнув меня, пошла в кухню.
Мерцал телевизор, притушенные, стояли цветы, местный житель – рыжий скверный кот бродил кругами, то попадал в свет, проливавшийся через полуоткрытую дверь из кухни, то исчезал – уныло нанизывал на хвост минуты. И во мне стал сворачиваться и разворачиваться осьминог. Девушка вернулась, в глазах некое напряжение, полуулыбка. Взглянула на часы и вдруг зевнула:
– Что-то я устала, такой день тяжёлый.
Ожидающе посмотрела. На журнальном столике чашка, из неё я так и не допил кофе. Жалко. Я было дёрнулся допить, но застыдился, встал, она торопливо меня чмокнула.
О, как сладко чувство унижения! Не смешивающееся ни с чем, чистое в своей незамутненности, какие тоненькие струнки… Но шутки в сторону, тут полумерами не обойтись, если ты способен что-то испытать, надо добрать до конца. Поэтому я не ушёл, и в приблудной компании двух подмигивающих, забавляющихся под ногами кошек ждал, пока она не вышла и не села в машину. Но этого мне показалось мало, и я почти дрожащими руками стал набирать её номер – а вдруг найдётся объяснение? Но телефон молчал. Со мной она ни при каких обстоятельствах не выключала его, а тут – закрыла. И тогда мне пришла в голову замечательная мысль, хотя вы, конечно, скажете: «Детство». Может быть, но я вскрикнул от восторга, и мои бедные сопровождающие кошки, забыв друг о друге, рванули в стороны. Нет, я не сотворил ничего страшного, просто зашёл обратно в дом, вытащил дезодорант – ах, какой запах! И, сильно и долго нажав, выпустил весь газ на знакомую дверь: мне не жалко, пусть наслаждается. Аккуратно поставил пустенькую склянку на коврик: ку-ку, и будто во сне, с телом легче наилегчайшего пуха, полетел домой. Вот теперь я её прощаю. Только так и надо поступать: тебя ударили, а ты прости, да не просто прости, а доставь удовольствие, облагородь ударившего. И тогда никаких войн, пожаров, дезертирства, а ты, уединившись, потихоньку потираешь другую щёку, чтобы она приобрела тот же цвет, что и битая.
– Скажи, она сексуальная? – повторила Ой.
– Сексуальная.
Длинная её прядь волос, каким-то образом выбившаяся из резиночки сзади, всё падала на глаза и явно ей мешала, но руки были заняты картошкой, Ой дула вверх, поправляла плечом, но это мало помогало. Я встал и, подойдя, убрал чёлку. Глаза Ой сузились, и уже специально дёрнув головой, она упрямо уронила прядь. Но тут ворвалась счастливая Нет, сзади внесли большой ящик.
– Я купила телевизор, я купила телевизор!
Мы сидели на ковре около кровати, младенец заснул и не мешал. Ой обняла маленькую Нет, которая, внезапно погрустнев, совсем не ела, а сзади итальянец мрачно смотрел на их спины. Мне даже показалось, что его нервное лицо чуть повернулось для лучшего обзора. Немного погодя присоединилась ещё женщина, возрастом старше всех, очень медленная, с величавыми, плавными движениями.
– У меня был друг из Греции. Я думаю, Израиль рядом?
– Рядом, – я подтвердил.
– Так ты действительно оставляешь Нет? – неожиданно спросила Ой.
– Ой, зачем? – Нет дёрнулась. – Я же тебе объяснила: моя работа с Алексеем кончилась.
Вечер пожирал звёзды одну за другой, но мне было всё равно. Свободный, я шёл по ночному городу, и девка-реклама, светясь, зазывала меня в свои притоны.
Перед расставанием Нет, накрасив заново губы, подала мне по-мужски руку и, готовясь с побледневшим лицом, как к бою, к ночной работе, куда-то в пустое пространство сказала:
– Я точно знаю, мой Будда меня сегодня не оставит, я подцеплю американца.
Цепляй, цепляй, мне-то что? Игра в любовь для меня вышла дороже, чем обычные встречи. Я ещё раз взглянул на рекламу и застыл: всё вокруг стало жёлтым. Потекли жёлтыми пятнами здания, вспух жёлтыми пузырями асфальт, и жёлтое рассохшееся небо просыпалось ржавчиной на голову. И в этой сухой жаркой желтизне как спасение показалась тоненькая фигурка с детским личиком, в беленьких обтягивающих джинсах и беленькой рубашечке. Милая… Моё разовое чудо… Что? Мне махнули рукой? Вся безумная тяжесть спустилась вниз и сосредоточилась в одном месте, мир сузился до колеблющейся приглашающей узкой фигуры, я двинулся за ней, как сомнамбула.
Но чудо, как всякое чудо, продолжалось недолго: из её комнаты в жуткой дощатой гостинице выскочил худой мужик в юбке, показав на мгновение старое лицо под чёрными спутанными волосами, и я понял. Комок подкатил к горлу, желтизна подёрнулась рябью и рассосалась, оставив привкус прогорклости в горле.
– Мужчина, что-то не то?
Меня замутило.
– Не то, – я собрался с силами, – но это уже не имеет значения.
«Мой Будда, а мне, значит, ты это приготовил? – мелькнуло. – Ты так хочешь? Ладно, я в твоей стране».
Фигурка разделась, обнажила чуть припухшие соски, ломкое, коричневое тело, руки тростинками, более широкие на локтевых сгибах, на бёдрах осталось полотенце. Да даже если бы я хотел уйти, уже не смог бы – ноги не повиновались.
От существа несло не женским и не мужским духом, некая смесь табака и духов, я прикасался и одновременно отталкивал его.
– Мужчина, а деньги?
– Всё тебе деньги, – и я, ахнув, шарахнулся в сторону.
Андрогинное тело на моих глазах стало изменяться, становилось усядистым, грузным, полез вперёд живот, оплыло лицо, на меня смотрел я сам.
– Мужчина, а деньги?
Мой Будда, каждый раз я трахаю себя сам.
Потный и грязный, я поплёлся обратно. Совершенно обычный вечер (и откуда я взял желтизну?) к тому времени уже пожрал все звёзды и повесил пелену ещё большей духоты. А я думал, что всё-таки я дурак: ну зачем мне надо было следить тогда? Ведь мне нравилась эта девушка, и я догадывался об её фокусах. Я обязан силой приучить, вдолбить себе, написать на лбу: хочешь быть рядом с человеком – прощай ему!
Но не всё так легко заканчивается. В этот вечер я ещё раз встретил Нет. В дискоклубе «Бомбей» девочка с узкими глазами и ниспадающей чёлкой, в огромных сандалетных платформах пританцовывая на эстраде, задорно запела тайскую зажигательную песенку. Все повскакали с мест, и я вдруг увидел рядом с полупьяным, голым по пояс, длинным парнем Нет. Маленькая, ловкая, со своей поразительной грудью, повязав голову его рубашкой расцветки американского флага, она вся отдалась танцу, при этом не упуская момент прижаться точно так же доверчиво, как в бытность ко мне, к остолбеневшему, еле передвигающему ногами партнёру. Я растерялся – может, уйти? Но вместо этого упрямо сел около танцплощадки и заказал кофе. Нет с парнем ещё потанцевали, парень захотел пить пиво, Нет хохотала, дурачилась, чёркала что-то ему на квитанции, подмигивала, наконец повела к выходу, бережно придерживая за талию. Но проходя мимо, вдруг бросила на мой столик записку. На квитанции за напитки были написаны всего три слова: «Как ты, Алексей?»
Ну что я могу сказать?
Сью-сью, прощай, маленькая птичка.
