Леонид Левинзон
Количество ступенек не имеет значения
Дебют
Восьмидесятые. В магазинах плодово-ягодное и портвейн в бомбах из тяжелого, мощного стекла. Город Череповец полон химических заводов – облака розовые, трава пока ещё зелёная. Пацаны с заточками, мат, переполненные автобусы. Речечка течёт, слабеньким летом одеяльце принёс, «жигуль» открыл, лежишь, загораешь. По бережку битое стекло – не один ты пивком балуешься. А допил «жигуль», размахнулся и забросил в воду – плыви, бутылочка!
Общежития стоят, окна открыты. Одна высунулась, сиськи выставила, сигаретку курит.
– Эй ты, блядь!
– Сама блядь!
И пошла перекличка.
Вот в такой Череповец на берегу реки Шексны приехала на практику сугубо мужская компания студентов. Ну, первым делом они решили отметить приезд. Пошли в магазин, встали в весёленькую очередь. Июль – тепло, безмятежно, ветерок листья рябит. Опять же город новый, вдруг что хорошее выйдет. Только пузырями отоварились, рядом жареным запахло – мужик в очках наскакивал на белобрысого толстяка.
– Да я тебя! – толкал в грудь.
Толстяк качался, качался, вдруг взмахнул рукой, сбил с мужика очки и двинул его под дых. Подскочил – и по сопатке!
Мужик упал, закрыл руками лицо, кровь размазывает, зуб выплюнул. Девочка обхватила его, ревёт:
– Папа, папа!
Толстяк ухмыльнулся, пошёл себе.
Толпа оторопела, потом зашевелились, задвигались, кто-то подбежал помогать. Высокий усатый Глеб в компании студентов опомнился первым:
– Если в очках, в драке делать нечего.
– Так точно, учитель! – отозвался быстрый в движениях Павел. Поймал по своему обыкновению из воздуха сигаретку, закурил.
– Во фокусник! – восхищённо прореагировал Филя. – Никак не пойму, как ты это?
Павел подмигнул.
– Ну, что застряли? – напомнил Глеб. Мотнул головой. – Пошли.
В общаге сиротливые кровати, казённые одеяла, плоские подушки, яркий свет без полутонов. Сели у окна, открыли консерву, хлебца нарезали. Стаканов на всех не хватило, наливали по очереди.
– Надо будет их в столовке свистнуть, – заметил Павел.
Лёшка как винцо глотнул, так сразу рот и зажал.
– Ты дыши, дыши, – посоветовал Филя, – пройдёт.
– Что ж это за гадость такая? – с трудом выговорил Лёшка. – «Золотистое», – прочитал на этикетке.
Со внутренних стенок стакана медленно ползла вниз красноватая плёнка.
– Нет, не могу! – рванул в уборную, и там его вырвало.
Когда вернулся, ребята добродушно рассмеялись.
– Повторим? – Филя подмигнул.
– Пас, пас!
– Хорошо, нам больше останется.
– Картишки? – Павел стал мешать.
– С тобой, фокусник, только и играть!
– Да без балды, просто так!
Глеб взял гитару:
Всё напоминает о тебе, а ты нигде.
Остался мир, который вместе видел нас,
Последний раз…
Утром встали, поехали на свой завод.
Где-то за час до обеда мастер дядя Петя объявил:
– Всё, пацаны, работа не волк, пошли!
– Куда, дядя Петя?
– Шибко умный? Раз сказал – пошли, значит – пошли!
Шли недолго – неподалёку была полуоткрыта низенькая дверь. За ней разливали. От одной группы к другой тыкался молодой чернобородый парень, блестел глазами, тянул протяжно:
– Уйду я от вас, мужики, вот увидите, уйду…
– Куда? – улыбались.
– В овощной грузчиком. Эх, мужики, – мечтательно вздыхал, – там всё иначе.
Дядя Петя, обхватив спины Алексея и Павла, подтолкнул их вперёд и представил:
– Наша смена. Инженера!
– Откуда?
– Из Питера.
– Ну давайте, пока хватает! – гоготнул кто-то.
Дядя Петя с любовью поманил чернобородого:
– Валёк, добавить не хочешь?
Дядя Петя осторожно вытащил из старенького холодильника трёхлитровую банку – на дне колыхалась муть. Протянул Филе. Тот с готовностью отхлебнул. Очумело потряс головой:
– Ну, зараза!
– Эй, а где ключ? – крикнул дядя Петя. – Ага!
Дал Глебу:
– Пока не выпил, там, за углом контейнер. Откроешь, внутри бочки. Та, что слева, початая, отсосёшь шлангом в канистру, поставим на завтра отстаиваться.
Позже, в заводской столовой, он солидно рассуждал:
– У нас, робя, с этим строго – в семь, двенадцать и в пять, а больше – ни-ни. Понял? – поводил пальцем перед лицом Фили: – Ни-ни!
Филя смотрел преданными, чуть поплывшими глазами.
– А что это ваш дружбан? – дядя Петя отвлёкся на Лёшку. – Спит?!
– Хлипкий он, – еле ворочая языком, сказал Глеб, – не умеет.
– Научится, – добродушно сказал дядя Петя. Оживился: – Вот приходит новый человек, а как узнать, какой он? Что делать? А налить! Сразу и раскроется. Ну, будите, будите, на солнышке перекурим.
Перекурили, потом опять перекурили. Туман чуток развеялся.
– Мужики, а что в выходные?
– С бабами бы познакомиться… – мечтательно произнёс Филя.
– Сами придут, – усмехнулся Глеб. Посмотрел на часы. – Почти пять. Закупиться надобно.
– Я «Золотистое» больше не употребляю! – предупредил Лёшка.
– А ты, Филя?
Филя рассмеялся.
Вечером лень, карты, из окна веет свежестью, на столе опять спиртное.
– Ну, за здравие!
Опрокинули раз, второй, третий…
Глеб притушил сигарету в консервной банке.
Всё напоминает о тебе, а ты нигде.
Остался мир, который вместе видел нас
Последний раз…
– Разольём! – спохватился Филя.
– Что-то резво идёт! – заметил, закусывая огурчиком, Павел.
– Так! – Глеб отложил гитару. – Надоело. Кто со мной в разведку?
– Я! – выкрикнул Филя.
– Я, – сказал Лёшка.
– Паша?
– Голова болит.
Глеб, перегнулся через окно, посмотрел вниз.
– Невысоко, – объявил. – Спускаемся по простыням! Лёха, связывай!
– Филя ты первый!
Филя поплевал на руки. Полез. Некоторое время за окном виднелась его встрёпанная голова, потом исчезла.
– Лёха?
Лёшка молча отправился следом. Простыня заканчивалась довольно высоко от земли, и он неудачно упал на четвереньки, ударившись руками о тёплый асфальт и ободрав кожу. Встал, оглушённый тишиной и вдруг раздавшимся простором. В тишине пели сверчки, где-то неподалёку квакнула лягушка, сверху узким проёмом в другой, пропахший баклажанной икрой и водкой мир лило свет настежь распахнутое окно. Его плечо нащупал Филя. Негромко кашлянул.
– Привет.
– Привет, – отозвался шёпотом Лёшка.
В окне показался силуэт Глеба. Глеб споро спустился и ловко спрыгнул. Осмотрелся:
– За мной!
– Глеб, не так быстро!
– Давай, давай!
И так неожиданно остановился, что бежавший следом Филя не успел затормозить.
– Тихо ты! – Глеб куда-то пристально смотрел.
Лёшка тоже стал смотреть в ту сторону, но ничего не увидел. Только дальнее зарево от севшего солнца ещё окрашивало горизонт, да чернели деревья, скрывающие ближние дачи.
– Бежим к деревьям! – побежали.
– Пригнулись! – пригнулись.
– Где это мы? – задыхаясь, спросил Филя. – Что за палисадники?
– Вперёд!
Глеб перелез через забор, двое за ним, и сразу залаяла собака. Филя кинул в её направлении камень. Собака заскулила. На ближайшей веранде зажгли свет.
– Ноги!
Опять перемахнули через забор, потом ещё один. Филя зацепился за колючки, стал отдираться.
– Ой!
– Что?
– Да вступил! Ведро тут, с краской, что ли…
– Кисть есть?
– Да.
Они уже хорошо видели в темноте, тем более что небо было безоблачным и между веснушками-звёздами величаво светила луна. Глеб подскочил и, хорошо видный в свете луны, стал мазать белой краской из ведра какие-то кусты. Потянуло курятником. Филя бросился, рванул на себя дверь, стал выгонять кур. В результате поднял такой шум, что и мёртвый проснётся. Где-то поблизости вновь залаяла собака, и её лай подхватили другие. За курятником вспыхнул свет, хлопнула дверь, и мужчина в руках с чем-то подозрительным, очень напоминающем ружьё, выскочил на крыльцо.
– Да я вас! – голос задрожал.
– Дёру! – гаркнул Глеб.
Сзади бабахнуло.
– Все целы?
Глеб бухнулся на землю:
– Ползём!
Сзади бабахнуло ещё раз. Захлопали ставни, послышались голоса.
Они побежали. Бежали долго. Заборы, заборы, деревья, и вдруг открылась вода. Камыши.
– Давно я не купался! – обрадовался Филя.
Разделись, полезли в воду. Ноги сразу заскользили в мягком до отвращения иле. Лёшка запнулся за корягу, упал, ударился головой о другую корягу. Вылезли.
– Показываю джиу-джитсу! – объявил голый Глеб и подсёк Филю. Филя ойкнул.
– Ты что, сдурел? – спросил обиженно.
Луну затянуло. В темноте Лёшка ощупью стал искать одежду.
– Мою рубашку никто не видел?
Оказалось, что никто. Трусы тоже не нашлись. Лёшка натянул брюки на голое тело.
– Некогда, некогда! – заторопил Глеб.
Опять забор.
– Всем оставаться и ждать! – сурово скомандовал Глеб.
Перемахнул через забор. Они остановились. Подул свежий ветер, с ним быстро похолодало. Лёшка засунул руки под мышки, прижался спиной к дереву. Филя попытался закурить, стал чиркать спичками. Со злостью отшвырнул:
– А, чёрт, всё размокло!
Наконец появился Глеб, прижимая к груди что-то вырывающееся. Лёшка сунулся – короткая тёплая шёрстка, длинные уши, влажный нос.
– Отпусти ты его…
– Не трожь! Это трофей!
Лёшка пожал плечами.
По дороге обратно пару раз хорошо заплутали, но всё-таки выбрались. Подошли к общежитию – окно закрыто, свет потушен, простыни нет. Постучали в дверь.
– Кого это там несёт?
– Нас! – собачий голосок Фили.
Поднялись, попадали спать.
Вжик, вжик, вжик… Какой-то странный звук сквозь сон.
Лёшка медленно открыл глаза. Вжик, вжик… У батареи валялась захватанная скрученная простыня. Светло, ясно, солнечный зайчик дрожал в сброшенной вниз чайной ложечке. Лёшка приподнялся – Павел нож точит. Да, точит. А на столе лежит связанный за передние и задние лапы серенький маленький кролик.
– Хорошо спишь, Лёха! Уже четыре, – Глеб подмигнул. – Сейчас жаркое из кролика готовить будем.
– Знатное получится! – довольно причмокнул Филя. У него вдруг ясно обозначились полные красные губы.
Лёшка встал. Поморщился и посмотрел на ногу – располосовал-таки. Откинул с дороги тапочки, пошёл босиком – пол от солнечных лучей нагрелся, приятно.
– Паша, дай нож…
– Зачем? – Павел, не обращая внимания, сосредоточенно точил.
– Проверю…
– Острый, острый…
– Дай, я сказал! – неожиданно рявкнул Лёшка.
Павел удивлённо посмотрел:
– Ты смотри, у нашего теляти голос прорезался… Ну на, на…
Глеб и Филя внимательно смотрели. Лёшка взял нож, покачал в руке и резанул стягивающие кролика верёвки. Кролик дёрнулся, прыгнул.
– Держи его! – закричал Филя.
Павел бросился, но кролик успел первым – сделал круг по комнате, проскочил в полуоткрытую дверь и исчез. Филя выбежал за ним.
– Это что значит? – зловеще спросил Павел.
Лёшка бросил нож на стол.
– Можешь забрать. Кстати, ты вообще ни при чём. Ты с нами не ходил.
– Ну и что?
Лёшка открыл рот, собираясь возразить. Но тут вернулся разозлённый Филя и, ни слова ни говоря, набросился на Лёшку. Они упали, покатились по полу.
– Хватит, хватит! – Глеб разнял. – Тоже мне, бойцы! – и вдруг заразительно рассмеялся: – Надо же, защитник кролика!
– Я тебе ещё припомню! – пригрозил Павел.
Лёшка безразлично пожал плечами.
– Ну, защитничек, раз оставил без мяса, иди картошку чисти! – как всегда верно, решил Глеб. Полез под кровать к себе в сумку. – Оп-па! Фокус! – достал бутылку.
– Ух ты! – у Фили сразу повысилось настроение. – Живём!
В дверь постучали.
– Открыто! – крикнул Павел.
В проёме стояли девушки.
– Какая радость! – подпрыгнул Филя. – Проходите, гостюшки, садитесь!
Глеб схватил гитару:
А у лисицы морда острая,
Она не может целовать!
Её по морде били чайником,
Её по морде били чайником!
И научили целовать!
Девушки одобрительно рассмеялись.
– Паша.
– Лариса, Катерина.
– Глеб, Филя.
– Света, Варя.
– Лёша.
– О, что сегодня будет… – расстелился Филя.
– И что? – улыбнулась краешком брезгливого накрашенного рта Катерина.
– А угадайте? – сладким голосом.
– А ху-ху не хо-хо? – осведомилась рослая, даже выше Глеба, девица, кажется, Варя.
– Сигаретку? – Павел, как обычно, вытащил её из воздуха и, улыбаясь, предложил стройненькой, оторопевшей от неожиданности Свете.
– А это что за молодой человек? Молчит и молчит? – напевно спросила приземистая и с сильно подведёнными глазами Лариса. Стрельнула глазами в Лёшкину сторону.
– Стеснительный он…
– Стеснительный? Ах, как интересно…
Варя засмеялась басом.
Глеб взял несколько аккордов:
– Принимаю заказы. Что спеть, девочки?
– Про любовь… – кокетливо сказала Света.
Глеб пригладил усы, начал мужественным голосом:
Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я не молод, не красив,
От любви и счастья млеешь,
Мне на плечи руки опустив!
Варя судорожно вздохнула, Филя с завистью посмотрел на Глеба.
– Что расселся? Иди картошку чисти! – напомнил Павел. – Девочки, сейчас будем ужинать! – тут же ласково обратился к гостям.
Лёшка поднялся.
– Зачем это вы Лёшеньку гоняете? – нахмурила бровки Света.
– Его загоняешь…
Лёшка подхватил картошку, вышел на кухню. Сел на подоконник и принялся чистить, прислушиваясь к шуму из комнаты. Хлопнула дверь, появилась Лариса.
– А вот и я! – хихикнула.
Поглядывая на него, достала сигарету. Протянула:
– Куришь?
– Не-а.
– Ка-кой мальчик… – сказала с расстановкой.
Лёшка покраснел.
– Ну не красней, не красней!
Лариса обстоятельно докурила и, подойдя очень близко, потянулась выкинуть сигарету в форточку.
– Ой! – не удержала равновесие, коснулась грудью. Лёшку бросило в жар. Лариса медленно, очень медленно и, как показалось Лёшке, неохотно отстранилась.
– Ну ладно, ладно. Пошла я.
Вернулась в комнату и оттуда немедленно раздался взрыв смеха. У Лёшки дрогнула рука, он чуть было не порезался.
– А-а, чёрт!
В каком-то смятении бросил нож и ходил из угла в угол. Потом подскочил, резкими, быстрыми движениями начал стругать почищенный картофель. Открыл газ, масло на сковороде зашипело, начало брызгаться. Заглянул Павел:
– Ты скоро?
– Скоро.
Когда он внёс картошку, пир уже шёл. Глеб явно не поскупился – тут был и шпротный паштет, и банка морских водорослей, и килька в собственном соку, и повседневная баклажанная икра. Над съестными припасами гордо возвышалась бутылка вина, две пива и водка.
– Откуда? – мимолётно удивился Лёшка.
– Ну наконец! – крикнул Глеб. – Давай сюда! – начал освобождать место для сковородки.
Вино и водка были уже ополовинены, на лицах девушек горел румянец. Павел обнимал свою Свету, она томно отбивалась, Филя увивался сразу за Катериной и за Ларисой, рослая, с огромной грудью, Варя сидела рядом с Глебом.
– Мой жених пришёл! – рассмеялась Лариса. – Да отстань ты! – крикнула на Филю.
– Закусочка!
– Подняли, девочки, подняли!
– А за что?
– Как говорил поручик Ржевский – за баб-с!
– Ребята, а где вы работаете?
– По субботам, по субботам мы не ходим на работу, а суббота у нас каждый день!
– Приезжает муж из отпуска, а дома жена с любовником…
– Ха-ха…
– А он и говорит…
– Картишки?
– Давайте на раздевание?
– Вот, Филя, и раздевайся!
– А Лёша наш всё молчит и молчит.
– Он ещё мальчик.
– Ничего и не мальчик!
– Ой, какой…
– Филя, убери лапы!
Катерина тяжёлой рукой так треснула Филю, что он едва не свалился. Процедила:
– Ещё раз полезешь – убью.
– Та-ак! – Глеб в руках повертел пустую бутылку. – И пиво ёк?
– Я принесу! – вскочила Лариса. – У нас есть!
Остаток вечера для Лёшки прошёл как в тумане. Павел со Светой целовались, Глеб терзал гитару, Филя плясал, что-то бухала Варя, его самого обнимали, шептали в ухо, он кивал. Потом Лёшку повели тёмным коридором, лестницей, опять коридором. Они оказались в комнате. В окно светила луна, скрипела кровать, женщина порывисто дышала, сладко двигалось её вёрткое сильное тело, мешались волосы. Вдруг из коридора открылась дверь, вбросив внутрь кипящую дорожку света. В проёме стояла Лариса.
– Ну ты и блядь!
– Да? – с издёвкой отозвались рядом с Лёшкой. – А нечего было щёлкать!
Катерина поднялась над ним, не спеша убрала волосы назад. Качнулись её полные белые груди с крупными коричневыми сосками.
– Блядь! – взвизгнула Лариса.
– Отсоси, дура! Сама блядь!
Лариса молча бросилась вперёд, Катерину вынесло из кровати, и они сцепились.
– Эй, эй! – забормотал Лёшка. Встал, попытался разнять.
– Да пошёл ты!
Катерина в запале наотмашь хлестанула его по физиономии, оставив отметину длинным ногтем. Лёшка отшатнулся и оторопел, у него перехватило дыхание. Опьянение прошло, будто и не было. Начал торопливо одеваться и ещё полуодетый, путаясь в штанинах, выскочил из комнаты. Жгучая обида на свою первую женщину жгла сердце. Лёшка бросился вниз, выбежал наружу. От чувств предательски щипало в носу и как-то незнакомо теснило сердце.
– Вот сволочь! – вытолкнулись слова.
Вытолкнулись хрипло, неудобно проворачиваясь булыжниками и царапая горло. Лёшка откашлялся и сказал ещё упрямее и злее:
– Блядь такая! – дёрнул себя за волосы и закрутился на месте. – Ну я и дурак! Смешно! Просто смешно! Ведь ей же всё равно с кем!
«А мне?»
Внутренне возмутившись оскорбительным для себя вопросом, он в растерянности сел на тёплый тротуар и, оглянувшись, начал наблюдать, как неподалёку в траве светил и медленно полз светлячок. А вот ещё один и ещё. И Лёшка неожиданно представил, будто он сам, как светлячок, бродит по миру с фонариком, только этот фонарик у него не снаружи, а внутри, качается себе в такт шагам, иногда почти затухает, а иногда разгорается так ярко, что становится мучительно трудно просто жить – покупать продукты, ездить, вежливо здороваться, спать, разговаривать. Помимо воли он вспомнил, как в свете луны с лица только что бывшей с ним женщины исчезло озлобление, разгладилась гримаса тонких, циничных губ и проступило трогательное и доверчивое начало.
– Шлюха…
Почувствовал неловкость:
– Тоже мне, обвинитель.
Обхватил руками колени. Вздохнул:
– Поздравляю. Вот тебе твой первый раз. Хотел – получил.
И вдруг ощутил гордость:
«Всё-таки было. Наконец было. Спасибо… Цапнула, конечно! – осторожно потрогал царапину. – Но спасибо. А дальше – дальше у меня всё будет иначе. Я буду любить, меня будут любить.
Неожиданно вспомнил Валька: «В овощном всё иначе…»
И испугался:
– Нет, не так! Всё иначе, всё действительно будет иначе!
Поднял глаза – за огородами, за палисадниками, за крышами, за волнами деревьев, за рекой Шексной занималось утро.
Белая пряная Польша
Всегда так: или ты благородная, чинно-умная собака и, не отличаясь от других, между тёплых батарей нежно облизываешь языком собственный зад, или сердце твоё, не давая покоя, гонит тебя в безумие, любовь и неизвестность.
А сейчас я попрошу: о, Господи! Дай мне безумие – хоть на час, хоть на год, дай мне шанс, Господи, а то я уже всё забыл.
Это был обычный туристический автобус с умными, хитрыми бабами и мужиками, которых потом назовут точно и просто – челноки. Он отходил в семь утра от известного всем в городе универсама и шёл в зимнюю, белую Польшу, готовящуюся к Рождеству. В программе были Люблин, Освенцим, базар, магазины. И «усиленный ужин» на второй вечер – так значилось в программе путешествия. Настроение у людей было приподнятое, шофёр мурлыкал музыку, в салоне пахло съестным, и забитый вещами автобус катил-катил себе вперёд без остановок.
Пока не подошла земля другая – Польша.
И вот совсем уже была ночь, когда автобус свернул наконец с шоссе и остановился у светящейся огоньками гостиницы, на крыше которой красовался застывший перед прыжком олень. В холле горел неяркий свет, освещавший стойку и огромных размеров картину, на которой пышная нагая женщина, забыв себя, куда-то мчалась меж красных облаков на красном же бешеном быке. Алексей, в отличие от всех ехавший в первый раз и первый раз оказавшийся в такого рода незнакомом фешенебельном месте, получив ключи, открыл свою комнату и застыл заворожённый: в комнате с мягким, приглушённо-коричневым убранством во всю стену протянулось окно. Шторы были раздвинуты, и в окне, в тишине, в обнимку с идущим откуда-то светом медленно падал снег. Сердце ёкнуло, он сел на пол, наткнулся рукой на радио, встроенное в тумбочку, включил, выключил и под музыку тишины смотрел и смотрел на снег.
Утро наступило в один миг, и утром дали лёгкий завтрак и повезли на запланированную экскурсию в кажущийся пустым старинный город. В этом городе, как сказала, заметив его чёрную шевелюру, экскурсовод, раньше жили евреи.
А ужин был очень весёлый. Мужчины и женщины из автобуса сидели за столами, пили обещанное усиление – водку и рассказывали друг другу анекдоты, тонувшие во взрывах хохота. Между делом, в процессе общения, они непринуждённо разбивались на пары, чтобы ночью не было уж очень скучно после тяжёлых трудовых будней.
Алексей, оторвавшись, вышел покурить в холл и принялся рассматривать картину, на которую ещё вчера обратил внимание.
– Нравится? – кто-то его спросил.
Он обернулся: позади стоял поляк и пошатывался.
– Нравится, – ответил с вызовом.
– Что?
– Бык.
– Мою любимую картину, пся крев! – запальчиво сказал поляк. И вдруг рассмеялся: – Анджей, меня зовут Анджей, а тебя?
– Алексей.
– С автобуса?
– Да
– Ладно, хорошо, ну что, пошли?
– То есть как пошли? Куда? – Алексей не понял.
– Как куда? Ко мне домой. Да это тут рядом. Не бойся…
И неожиданно для себя Алексей кивнул головой:
– Пошли.
Всё, что было дальше, он запомнил очень плохо. Единственное – что, разгулявшись, дал бесплатный концерт, спев все песни, которые знал. А когда кончилась водка, вызвался её искать, нашёл и главное – сумел вернуться обратно. Тут его взяли за руку и увели. Очнулся Алексей в комнате, где мирно тикали часы, а в правом верхнем углу висел портрет Папы в золоченой рамке. Женщина расстегнула кофту и потянула его на себя, в живое, подвижное тепло.
Вообще в этой стране, несмотря на обилие джинсов, было не совсем благополучно. Потому что женщине пришлось встать в пять часов утра, чтобы занять очередь за молоком для ребёнка. Алексей тоже встал, поглядывая на укоризненный портрет Папы, оделся и пошёл вместе с ней к продрогшей короткой цепочке женщин у закрытого магазина. Когда вернулись, дверь открыла девушка во всём цветастом, как бы цыганском, тоненькая, гибкая, с серьёзными, внимательными глазами. Женщина, увидев взгляд, покорно вздохнула и представила:
– Моя сестра Данута. Она только что вернулась из Австралии.
Девушка молча стояла в дверях, потом, видно, что-то решив для себя, отошла в сторону:
– Прошу пана… Заходите…
Они накормили его завтраком, а потом ушли на работу. Алексей, опоздав на свой деловой автобус, отправился отсыпаться в гостиницу, а затем бесцельно слонялся по маленькому, в кружении зимы, городку, где люди жили так же, как и в его родном городе, но всё-таки чуть иначе. Он пытался поймать эти ускользающие черты. Смотрел, как одеты люди, какие фильмы показывает местный кинотеатр, как продают цветы, заворачивая их в блестящую фольгу и украшая букет разноцветными ленточками. Как надменно смотрятся в зеркала, улыбаясь только себе, женщины с новыми причёсками, видные сквозь витрины парикмахерских… Пока не наступил вечер, и он опять не пришёл к той двери и не позвонил. И ему опять открыли.
Два-три незначащих слова, торопливый ужин, и вот втроём они сидят рядом на диване. По телевизору какой-то политический фильм про их новых руководителей. Потом ещё фильм, где голые актёры обнимали друг друга. Старшая сестра пошла спать в свою комнату. А младшая вдруг резко поднялась, напряжённая, как струна.
– Мы сейчас пойдём в костёл, – сказала раздельно, тщательно выговаривая слова.
– В костёл?
– Да.
– Хорошо, в костёл так в костёл… – турист ничего не понимал.
Сумрачный, поднявший крылья костёл был открыт и ночью. Девушка встала на колени перед девой Марией. Шептала что-то вполголоса, шептала… Он смотрел на неё издали, и её горячий шёпот постепенно начал упруго заполнять весь величественный, пустой, принадлежащий только ей зал и подниматься вверх, изнемогая от веры. Алексей выскочил во внутренний двор и в полосах света, гонимого ветром, стоял один на один с переменчивыми ликами святых, отворачивающихся от него.
Она вышла успокоенная, притихшая, но позже, дома, в сладкой постели, неистово отдавалась, и стоны её напомнили ему, этому всё помнящему быдлу, шёпот костёла.
А утром было пиво. Пиво было теперь всегда, когда она уходила на работу. Он приходил в местный бар, платил, и продавщица с постоянной сигаретой в крашенных красным губах, улыбаясь, протягивала кружку, зная, что это только начало. Польский он не знал, но, удивительное дело, по мере опьянения, заполнения себя холодным, тяжело-соломенным пивом он начинал всё более и более понимать соседние разговоры и даже вступал в них, говорил… Его хлопали по плечу, и вот он уже внутри, и день проходит, темнея, и скоро вернётся его девушка, и сладостный ток ожидания пробирает тело.
На базар он так и не поехал. И в Освенцим тоже. На базар – потому что не было денег. А в Освенцим – потому что не хотел портить себе настроение. Да и какой Освенцим, когда член стоит и оказалось, что есть куда его пристроить. А в голове при этом нежнейшая, сладостная муть. Вообще коллеги по автобусу, озабоченные куплей-продажей, больше его не видели.
В последний перед отъездом вечер Данута пригласила его в ресторан. Он пошёл, но пошёл с ужасом, боясь, что не хватит расплатиться. Вместе с ними были друзья Дануты – светленькая, с подвижным смешливым лицом её подруга и жених при ней, молчаливый парень с шахты. Лёгкое вино, закуска, светлый просторный зал. Вдруг из-за соседнего столика кто-то встал с шумом, опрокинув стул.
– Эй ты, рыло свиное, коммунист! Мало натерпелись из-за вас! Ну куда ни придёшь – всюду они! Загадили всё, на базар иди, вон отсюда!
Алексей напрягся, но почувствовал на плече лёгкую, успокаивающую ладонь Дануты. Его девушка быстро шагнула навстречу буяну и, остановившись перед ним, начала быстро, вполголоса говорить, а тот, растеряв пыл, угрюмо молчал.
Денег с Алексея не взяли. Когда он полез в карман, Данута покачала головой:
– Ты наш гость. Не надо.
– Но я же не могу совсем не платить, – возразил Алексей, – хоть что-нибудь возьми…
– Ну хорошо, – вздохнула, – вот приедешь домой, – задумалась на секунду, – и пришли халвы.
Утром он собрался уходить, но она не пошла провожать. Сидела, нахохлившись, в постели. А когда Алексей, не решаясь выйти, начал топтаться в дверях, тихо сказала:
– Я буду скучать. Как выйдешь, хлопни дверь посильней…
Ну что, обратный путь был быстрее. Нагруженные ленивые коробейники набирались сил перед таможней. И он, не пришей рукав, болтался между ними. Выйдя около универсама, поехал на троллейбусике домой. И в первую же неделю отправил в Польшу посылку, набитую вкусной подсолнечной, аккуратно завёрнутой в бумагу с цветочками халвой.
Да, Господи, конечно. Всё правильно. Закончим всё халвой.
