Леонид Левинзон
Количество ступенек не имеет значения
Подняться над землёй
Сегодня, в одиннадцать часов вечера, возвращаясь из города Сыктывкара, один наедине с собой в почти пустом вагоне, он не был счастлив – ему отказали в любви. Загородившись от неяркого вагонного света ладонями и прижав лицо к холодному стеклу, он разглядывал ночь за окном с её мгновенно проносившимися одинокими дорожными переездами с огоньками семафоров, заснеженными станциями северных российских посёлков и бесконечный лес, лес, лес.
– Эй, парень! – послышался весёлый голос сзади. – Кажется, на одной остановке сходим…
Он обернулся – в проходе стоял Щербатый и улыбался.
– А-а-а, – неохотно сказал, – откуда едешь?
– Бухали там, бухнём и тут, – Щербатый уселся рядом и толкнул его в бок. – Лёха, а с тобой, оказывается, бабы едут.
Действительно, две штуки баб сидело. Одна – лет двадцать пяти, похожая на третью мировую войну и без передних зубов; вторая – шестнадцати-семнадцати лет с миловидным круглым личиком и маленькими быстрыми глазками.
– Эй, девочки, а давайте к нам, у нас водочка есть, – позвал их Щербатый и поставил бутылку на стол.
Девочки жеманиться не стали и с готовностью сели рядом. Водку они пили, не закусывая – нечем было, но пьянеть не пьянели.
– Короче, так, – шепнул ему Щербатый, – берём их с собой в посёлок. Жить будут у тебя – ты всё равно один. Я буду с малолеткой, а ты бери ту каргу дикую…
– Что-то быстро у тебя получается, – сказал Алексей. – Если они жить будут у меня, то с малолеткой буду я, а не ты.
Щербатый вскочил на ноги, но потом раздумал и опять сел. Вытащили ещё бутылку. Со второй стало веселее, и в вагоне явно потеплело. А к ним как-то незаметно присоединились ещё двое: плечистый, лет тридцати пяти, и постарше, где-то под пятьдесят, с огромными, кирзовыми руками. Положили нож на газету, достали опять, плюс сало там, огурчики солёные. Сидели. Щербатый взял каргу и пошёл в туалет. Алексей равнодушно глотал водку, а малолетке явно понравился крупный, плечистый красивый парень. Она потихонечку так придвигалась к нему, придвигалась, пока не устроилась очень уютно под небрежно обнимающей её гибкую девичью спину крепкой рукой и голову свою положила тому на грудь. Но, развалившись на сиденье, улыбаясь, плечистый начал вдруг ударять её сперва плашмя ладонью, а потом и кулаком. Сначала малолетка принимала это за игру, но кулак бил всё сильнее, и она заплакала.
– Сдвинься к окну, – сказал Алексей.
Малолетка мгновенно переместилась, и он сел между ней и парнем.
– Фраер вонючий, – удивился плечистый, – ты с кем связался, падло? А ну встал, быстро!
– Хватит, наигрался уже, – тихо ответил фраер.
Они вытащили его в тамбур.
– Всё, петух, приехал! – у Кирзового щёлкнул нож-бабочка.
Но тут вошёл проводник и, особенно не глядя на троих, посвистывая, стал открывать дверь наружу. Ворвался свежий, морозный ветер, замелькали близкие огни, поезд замедлял ход.
– Ми-и-кунь, – с видимым удовольствием заорал проводник.
Двое сошли, а Алексей пошёл обратно доедать сало, оставшееся на столике, – голодный был с пустой водки и нервов. Наконец вернулся ленивый Щербатый с такой же ленивой, равнодушной сейчас каргой и отправился сразу спать. Потом женщины отдельно поехали дальше на Север, а Алексей со Щербатым вышли на следующей остановке, станция Вожская она называлась.
Город Микунь, тысяч на восемь жителей, был главным административным центром на этом участке земли. Сразу на привокзальной площади стояло всё, что было нужно для города такого масштаба: скульптура – серп и молот во весь рост, с приклеенным к этим двум инструментам рабочим, совмещённое здание исполкома и районного комитета партии, школа, пустой универмаг, а чуть поодаль – бревенчатая изба детского сада со стоящим в снегу гипсовым пионером в шортах и больница, окружённая покосившимся деревянным забором. Так вот, как-то раз во время одного из походов в лес Алексей заблудился и вышел только через три дня с обмороженными по локоть руками. Его друг, старый врач Александр Терентьевич дал ему спирту для анестезии, махом вскрыл волдыри и наложил повязки. Благодаря анестезии больно не было, а вот топить печку этими забинтованными руками было бы, по-видимому, трудновато.
– Знаешь, Лёша, дам-ка я тебе направление в больницу, – сказал Александр Терентьевич. – Ничего особого у тебя нет, но полежишь, отдохнёшь. Опять же тепло там, слышал, топят хорошо…
И Алексей поехал отдыхать. В палату натащил себе книг. И читал, читал целыми днями. «Максим Максимыч», «Бэла», «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», «Вешние воды» – во весь голос звучала для него музыка русской классики. Это было ещё время, когда хотелось не забыть.
Ну а проснувшись, увидел её. Любовь была тоненькой, высокой девушкой и хотела познакомиться с ним.
– Я здесь работаю, в детском, – сообщила. – Я вообще люблю детей. А живу в общежитии, рядом. Заходи.
– Меня уже выписывают, – сказал Алексей. – Вот выпишусь и зайду. Ты завтра дома?
И он зашёл, предварительно купив бутылку «Андроповской». Прошёл по тёмному коридору и постучал в дверь.
– Знакомься, – сказала Любовь, – это Юра, врач. Он уже уезжает, я его друг, у него были тут такие неприятности, а я помогала, я вообще очень сильная.
Когда немножко выпили, Юра смущённо поднялся и ушёл, тихо сказав:
– Мне на дежурство.
Смеркалось. Они сидели друг напротив друга и молчали, а в соседней комнате, где жили офицеры МВД, включили магнитофон с итальянцами.
– Давай я тебе погадаю, – сказала.
– Ты ж не увидишь, темно.
– А это неважно. Вот, смотри – ты будешь женат только один раз, и у тебя будет двое детей.
– А сколько я буду жить?
– Не знаю, про это я не умею.
– Вот интересно, – озадаченно пробормотал Алексей.
– Ну раз тебя жена и дети не интересуют, – рассмеялась Любовь, – я тебе брусничный чай заварю. И знаешь, просьба к тебе: не приноси, пожалуйста, больше водку там, спиртное. Ведь можно обойтись без этого.
Когда Алексей вернулся в посёлок, первым встретил Александра Терентьевича. Тот оглядел его, улыбающегося, и покачал головой:
– Экий, право, ну прям-таки сияет весь – наверное, барышню встретил. Кстати, Лёша, ты никогда в похоронной команде не участвовал?
– Нет, а что?
– Будешь. В штабе приказ висит. Я тоже там.
Алексей особо не удивился – похороны так похороны. Только спросил:
– А кого?
– Человека, – ответил Александр Терентьевич, – человек умер.
Вообще все эти посёлки представляли собой концентрацию обслуживающего и надзирающего персонала для уголовников. И жизнью каждого такого посёлка и зоны рядом с ним вполне по-монархически правил какой-нибудь майор или подполковник, являющийся по должности начальником штаба, всемогущий «хозяин» этих мест. Ну и как при любом монархическом режиме, наиболее ненужные этому режиму люди были местные образованные без погон и прямо не занятые в надзоре. Вот их и посылали то по разнарядке собирать сено в Коми-деревне около Ухты, то закапывать по плану перехода на самообеспечение три тонны украинской картошки в болотистую, ничего не рожающую землю, то на похороны и при жизни никому не нужного человека.
Около посёлка в довольно пустынном месте находилась электростанция. Десять лет назад отсидевший от звонка до звонка уголовник, нанятый на работу электриком, поставил около этой электростанции для себя ящик. Довольно большой, в соответствии с человеческим ростом, жилой ящик с печкой и нарами. Сейчас уголовник лежал с открытым ртом, и пока его тело разлагалось, чужие люди рылись в оставленных им бумагах, пытаясь найти хоть какие-нибудь адреса, чтобы сообщить об этой смерти. Но нашли только одну открытку, отправленную четыре года назад и вернувшуюся обратно. Прочитали личное дело из архива. Итак, боевой офицер, прошедший с оружием всю войну до самого Берлина, возвращается домой, женится и растит двух сыновей. Всё прекрасно, но вдруг он насилует несовершеннолетнюю соседскую девочку. Арест, отказ семьи. Жизнь нормальная закончилась, и началось что-то другое. Уже сидя в своей конуре около электростанции, воя от тоски, бывший офицер начинает работать над историей, маршрутом боевых походов полка, в котором воевал. Посылает письма в Польшу, Чехословакию. И получает ответы: «Уважаемому пану, господину…» – в конвертах со множеством штемпелей и иностранных марок. И ещё он пишет порнографию, роман. Та злая сила, что сломала ему жизнь, до конца не оставляет его. Уже намного позже Алексею попалась на глаза нашумевшая книга «Это я – Эдичка». И только начав читать: «Я часто вожусь с голой жопой и бледным на фоне всего остального членом…» – он остановился. Господи, да я читал уже это! Ну не так, не точно так, но читал! Не у злого поэта, а у уголовника, сжигаемого страстью к насилию, одинокого, затравленного судьбой зверя. Тогда Алексей, прочитав до конца – а написано было сильно, смачно, – открыл, подумав, конфорку печки и кинул всё в огонь, туда, где трещали дрова и извивалось жёлтое горячее пламя. За свои похороны, кстати, умерший заплатил – у него нашли деньги, часть которых дали похоронной команде для обустройства всего. Продолбили сжатую морозом холодную землю на районном кладбище и опустили вниз длинное тело в гробу. Сверху поставили крест. На обратном пути похоронщики напились как свиньи, используя до конца в правильном направлении остатки денег. И всё. Тело в земле, рукописи съел огонь, дав минутное тепло, деньги со сберкнижки достались гигантскому государству, деньги из карманов – пьяницам. Нет человека. И нет мыслей его. Ветер.
А Алексей был теперь занят. Занят любовью. Он ведь влюбился. Первый раз. Уже думал, что не получится, не суждено. Оказалось – получается, так забрало, что куда там… Все планы, даже друзья ушли в сторону. Важно стало только одно – увидеть. Опять увидеть. При первой возможности уезжал из посёлка. Выходя на вокзале, бежал, не теряя ни минуты, к её общежитию, но когда оставалось совсем немного, переходил на шаг и чинно так, спокойно шёл, успокаивая дыхание. Со сладким тянущим чувством открывал дверь и заходил в нагретый уют. Тут всегда было открыто для него. Его девушка обычно спала в это время – у неё часто были ночные дежурства. Он садился рядом, брал в руки книгу, читал и смотрел на неё, спящую. В этот раз она так счастливо улыбнулась, увидев его, проснувшись, что у Алексея захолонуло сердце. И когда он хотел выйти, чтобы дать время одеться, сказала тихо:
– Лёшенька, подожди… Посмотри на меня.
Поднявшись в постели, зарумянившись, медленно, очень медленно опустила одеяло с плеч.
– Ну поцелуй же меня, милый…
И сама, не дожидаясь, полуоткрытыми губами коснулась.
А вообще он был очень неуклюж, и она порядком намучилась с ним. Потом, после всего, прижавшись, улыбнулась:
– Вот, старше меня, а не научился…
– Тебя ждал, – ответил Алексей. И помолчав, добавил: – Чтобы научиться.
Как же было холодно в доме, когда он вернулся: в ведре заледенела вода и встала бугром, а стены около двери покрылись изморозью. Быстро принёс дрова из сарая и растопил ими печь. Тут в стенку постучали, и он зашёл в соседнюю квартиру. Там веселились прапоры. На кровати лежала голая женщина, раздвинув ноги. Выше – груди, ниже – две складки в спутанных чёрных волосах. Просто и ясно, без тайн и вопросов.
– А-а-а, Лёха, наконец-то! – загалдели прапоры. – Хочешь попробовать?
– Нет, – сказал. – Спасибо, ребята… Я ведь больше по водке специалист.
А про себя съехидничал: так от всего отказываться – опыта до старости не приобретёшь.
Прапоров было пять – здоровые молодые ребята в форме. Они весело матюгались и весело пили водку. Время от времени кто-нибудь из них скидывал брюки и, приплясывая волосатыми ногами, шёл к кровати.
– Вот это баба! – сказал кто-то с восторгом. – Подмахивает как…
Тут ворвалась веснушчатая, заплаканная жена одного из них, схватила за руку своего пацана-мужа и попыталась вытащить его из квартиры.
– Нет! – упираясь, кричал муж. – Надоело, да иди ты, в самом деле, да пошла, пошла, сказал тебе!
Женщина немного приподнялась на локтях: ей было интересно. Потом опять легла и подняла ноги в коленях. Между ними на грязной простыне расплылось мокрое пятно.
– Вот это да! – закричали прапоры, почему-то это воодушевило их ещё больше.
Немножко согревшись и выпив, Алексей вернулся к себе. Печка гудела. И в темноте огонь сквозь чугунную решётку бросал красноватые блики на стены и потолок. Сваленные в беспорядке на пол дрова отошли от мороза, и в комнате пахло сосной. Он сел, открыл дверцу, протянул руку к теплу. И слыша бесконечный, качающийся скрип за стеной, подумал:
«Как же я счастлив, Господи…»
По утрам Алексей каждый раз ходил на работу, хотя, в отличие от работы прапоров, работа его не была нужна здесь. Работал он инженером по технике безопасности. Просто такая должность числилась в штате организации под сложным закодированным названием, и ставка должна быть заполнена. В этих местах, где высокий лес закрывал небо, зимой выпадало столько снега, что он двухметровым слоем застилал всю землю и люди ходили по специальным мостикам, чтобы не утонуть. Но через некоторое время снег становился чёрным. Это была сажа. Даже здесь люди крепко достали природу, да и самих себя тоже.
Рядом, в зонах и поселениях, уголовники не просто сидели, медленно исправляясь, нет, они работали. И эти искалеченные душою люди спокойно, по государственному плану калечили природу. «Труд облагораживает человека». Может быть… Но не такой труд. Какой-то другой. Таким трудом только деревья распиливались на обрубки. И дли-и-нными составами после надлежащих проверок, чтобы никто из работников не сбежал, отправлялись поезда на юг с этими установленных размеров обрубками. Страна Коми расставалась с лесом. Несортовые доски, кору, опилки девать было некуда, но выход нашли: в промышленной зоне построили большую печку и круглосуточно, ни на минуту не останавливаясь, сжигали в ней то, что не хватило ума использовать. От этой десятиметровой в высоту печи, закрытой сверху облаком дыма, распространялась сажа от сгоревших деревьев и падала на снег.
Алексей боролся, как мог. Очень много сделал мелких неприятностей окружавшим его людям и вконец испортил отношения с начальством в шинелях. А толку не было. И ходил он на работу зря.
Восьмое марта – праздник. Праздник весны и наших женщин. Подтаявший снег, порывы свежего ветра и длинный, светлый день с уже пригревающим, тёплым солнцем. В этот день хорошо тем, кто не один. А Алексей был не один. Весь день они провели вместе, а вечером решили пойти на танцы. В клубе светились в полутьме разноцветные лампочки, играл что-то западное с криками магнитофон, топтались люди в такт.
– Что-то музыка не очень, – сказала, – пойдем покурим?
Когда вернулись, на небольшой сцене парень настраивал гитару. Вот он настроил, перебор, ещё перебор, и рванул срывающимся, нервным голосом неожиданное:
– Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю…
И немедленно изо всех сил пьяные, шальные, весёлые сегодня люди своими голосами поддержали:
– Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему…
Под этот голос, под эту песню они ушли. Всё исчезло, и видел он только её расширившиеся с дурманом глаза.
– Виновата во всём, виновата кругом, ещё хочешь себя оправдать…
– Лёша, ты любишь меня? – еле слышно спросила Любовь, одним дыханием.
Ему захотелось крикнуть в ответ, но почему-то он промолчал, и крепче прижал её к себе.
– А я верила вся и, как роза, цвела, потому что любила его…
Когда опомнились, оказалось, что песня давно смолкла, а они, обнявшись, стоят на бревенчатом полу под взглядами всего зала.
На обратном пути, идя ночью по опять замёрзшему, со льдом, скрипящему снегу, под жёлтой холодной луной и звёздами, она слушала, а он рассказывал. И между всего прочего была одна слабенькая историйка.
– Ты понимаешь, у нас на втором курсе первая девушка из нашей группы выходила замуж. После свадьбы пришла на занятия, я во все глаза смотрел на неё, думал – такое важное событие, что-то должно измениться, но ничего нового так и не заметил. Кроме, конечно, кольца на руке, тоненького и золотого.
Тут Любовь и объявила впервые:
– Это не для меня – муж, семья, горшки…
– Почему? – удивлённо спросил Алексей.
– Я летать хочу… – как-то смутилась, сказала шёпотом. И испуганно посмотрела на него – не засмеётся ли?
Но он не понял и озадаченно переспросил:
– Как летать? Лётчиком?
– Нет, – сказала с сожалением, – лётчиком уже поздно. Стюардессой.
– Что ж тут хорошего?
– Да ты пойми, я жила в маленьком посёлке около Воркуты, отец – шахтёр, всю жизнь под землёй, а я его дочь, когда вижу самолёт, у меня внутри всё зажигается, так и зовёт подняться. Надоело всё: общежитие, больница, эти посёлки, похожие один на другой…
Потом Алексей ехал домой. Выходил в тамбур, курил, опять заходил и не мог найти себе места. Стучали колёса, и поезд мотало на поворотах.
На работе ждал сюрприз – отпечатанный и повешенный на доску объявлений в штабе приказ о зачислении его в бригаду, надзирающую за состоянием дорог в ночное время. Обычно этим занимались офицеры, потому что лес вывозили в основном уголовники. А его назначили, по-видимому, в отместку за неприятности, что он доставлял. Разозлившись, пошёл отказываться к самому главному. Главный, когда он вошёл, сидел за столом и что-то писал, наклонив крупную лысую голову.
– Слушаю, – сказал и посмотрел немигающими выпуклыми глазами.
Этот человек олицетворял силу. В тридцать шесть лет, срок невозможно короткий для МВД, стал подполковником, начальником штаба, и отстающая давно и прочно по всем показателям организация, объединяющая несколько колоний, стала вырываться вперёд. Уголовники боялись его, как огня. Говорили, что были случаи, когда он поднимал руку на офицеров. Дыхнуть без него не могли. На еженедельных политинформациях появлялся всегда откуда-то сзади, когда ждали только его, стремительно проходил между рядами в своей распахнутой шинели и начинал давить. Без предисловий, пустословия, балансируя на той тонкой грани, когда речь ещё не переходит в площадной мат. И все замирали, тихо было так, что каждый скрип стула воспринимался, как взрыв.
– Слушаю, – сказал недовольно. – Есть недоразумения?
– Да. Меня назначили в эту самую бригаду, я не офицер, приказывать уголовнику не могу, в дороге и вывозке леса ничего не понимаю. Это всё просто бессмысленно. Поэтому я отказываюсь.
– Приказ свой не отменяю, – сказал начальник штаба, – я тебе не ванька-встанька. Но думай. Через месяц буду давать премиальные в размере двух зарплат, и те, кто на вывозке, получат в первую очередь.
И Алексей вечером пошёл на работу – решил заработать. Месяц отъездил в кабинах гигантских МАЗов, а когда пришёл получать зарплату, оказалось, что премиальные дали всем, кроме него. Потом шёл и смеялся над собой.
– Надо же, как купился! Ну это последний раз. Никогда, никогда больше! «Подняться над землёй», – вспомнил. Где уж там.
Но главное другое – с Любовью было не всё ладно. Один раз, приехав, застал у неё высокого светловолосого парня, солдата. И понял – он уже не один.
– Знакомьтесь, – представила, – Антонас, между прочим, из Литвы.
Он промолчал, а потом сказал ей:
– Ты, я вижу, не только детей любишь…
Но всё уже было напрасно – и слова, и чувства. Что можно было делать? Наверное, бросить, не ездить, забыть. Но именно это не получалось, и Алексей стал лечиться: усиленно занялся работой – пропадал в зонах, расследовал несчастные случаи на производстве, что-то писал, что-то докладывал, надоел всем хуже горькой редьки. Как комар, что зудит, зудит, а прихлопнуть недосуг. Подослали уголовника с предложением пронести наркотик в зону – отказался. Как-то вечером двое избили – не исправился. Уходил в лес, бродил там, собирал грибы, ягоды, дышал воздухом пробуждающейся весенней с запахом сосны и первых клейких листочков жизни и возвращался. Уезжал в Сыктывкар, добрался до Ухты, платил за гостиницы, сидел в ресторанах, но не лезло всё это. Пил водку, нашёл себе собутыльника, огромного со звериным лицом парня, отсидевшего свой срок и работавшего вольнонаёмным в лесу. За десять дней этот гигант делал месячный план, а за двадцать пропивал всё заработанное. Несмотря на звериный вид, был он добрым, просто кто-то когда-то использовал его силу во зло. Женщин так и не узнал – сперва сидел с малолетства, а потом пил, работал и пил опять. Только вот в последнее время сердце гиганта стало сдавать. А это значило: через какое-то время выкинут эту больших размеров рухлядь на помойку, сразу в тот момент, как не выполнит план.
Алексей пытался присоединиться, но не лезло, опять не лезло. Как-то вечером пришёл к собутыльнику и застыл ошарашенный: тот плакал навзрыд – на грязном, заставленном бутылками столе стояла радиола, и молодой голос прибалтийской певицы пел, звал:
– Возьми меня с собой… в свой день и час… возьми меня с собой…
Звал туда, где большие, красивые города, которых этот человек никогда не видел, красивые умные женщины, с которыми он никогда не познакомится, а над всем этим солнце, ясное, чистое солнце.
Клин клином выбивают. Тут главное найти то, что понравится. Пошёл в клуб на танцы. На лица не смотрел – главное, чтобы фигура была хорошей. Ему нравились женщины с большими тяжёлыми грудями, чтобы они непременно болтались под кофточкой, плюс оттопыривающийся зад в джинсах.
Нашёл. Пьяную, с грудями в кофточке и задом в джинсах. Пошли к нему домой. Зажгли свет. Она села на кровать, а он стал возиться около печки – затапливал.
– Ты долго ещё там? – спросила. – Я уже разделась.
– Да-да, сейчас…
И пока женщина курила и смотрела в потолок, тоже разделся и быстро лёг. Она повернулась к нему.
– Ух ты, мой маленький… – начала. И провела ладонью между ног. – Что ж ты трусы не снял, дурачок…
Потом он взобрался на неё, и, к его удивлению, всё получилось. Только было очень неприятно, когда холодные пятки женщины касались поясницы.
Одевшись, она спросила:
– Сколько тебе лет, мальчик?
– Двадцать два.
– А ведь мне уже сорок пять. У меня дочь такая, как ты.
«Боже мой, – подумал, – вот влез, вот влез… В кои веки снял, и на тебе…»
– А я считал, что ты у нас девственник, – сказал сосед-прапорщик. – Кого пилил-то?
Потом, встретившись с бывшей своей девушкой, похвастался в отместку:
– Вчера был на танцах. Между прочим, с такой женщиной познакомился, ты бы видела…. Кстати, к ней поехал…. Учиться.
Она улыбнулась:
– Дурачок ты…
Её отношения с этим парнем продолжались, а он всё сходил с ума. И, не зная, куда себя деть, поехал в Питер. Но в Питере его никто не ждал, в Питере шёл мелкий холодный дождь, все люди спешили, а ему спешить было некуда, его никто не ждал. Через три дня вернулся. И всё-таки опять навестил её. Любовь сидела и плакала.
– Почему, малыш? – спросил.
– Меня пытались изнасиловать.
– Кто?
– Те, за стенкой. Там с ними ещё один, новый, он у них заводила. Ух, ненавижу! Ненавижу, потому что не люди, не мужики. Так, убожество!
– Хорошо, – сказал Алексей, – попробую что-то сделать.
Заводилу он знал. Это был холостой сорокалетний мужик с равнодушными, ничего не выражающими глазами. Работала эта гниль в прокуратуре, имела там должность и оклад. Алексей знал, что он живёт в офицерском общежитии. Одолжил финку у охотников, подождал ночь и пошёл туда. Чтобы не проходить через охрану, влез через полуоткрытое окно, тихо открыл дверь в комнату. Подошёл к кровати и быстро зажал рот спящему. Тот встрепенулся, хотел закричать, но не смог. Алексей нагнулся к уху и медленно сказал:
– Узнал, наверное. Если закричишь, конец тебе.
Убрал руку с зажатого рта и вложил между губ нож. Губы зашептали:
– Что ты, зачем, да она, она, ты не знаешь…. У неё ещё один есть кроме тебя – солдат ходит к ней.
– Не твоё дело, сволочь, – сказал с ненавистью и нажал остриём. Потекла кровь, и раздался сдавленный стон.
– А это чтобы понял: тронешь её ещё раз – или ты, или кто-то из твоих, – убью. Тебя. Только тебя.
После всего этого чувствовал себя плохо. Был нервный срыв, на работу не ходил. Лежал на кровати целыми днями, курил и смотрел в потолок. Считал дни, думал, что арестуют. Но ничего не произошло, только пришёл Александр Терентьевич, покачал головой, затопил без слов печь и сел на табуретку около. Спросил тревожно:
– Что случилось? Заболел?
– Нет, – ответил Алексей, – всё хорошо.
Поднялся и поехал к ней. Спросил:
– Ну как? Пристают офицеры?
– Нет, – тряхнула волосами Любовь и засмеялась счастливо. – Я им такое выдала тогда, а одного сковородкой огрела, он так растерялся.
– Ну слава богу, – сказал, – хорошо, что ты такая смелая.
Через месяц она уезжала. Рассчиталась с работой, собрала чемодан и сидела на нём в аэропорту, решительная, напряжённая.
– Я попробую, – сказала. – А то не решаюсь никак, а время уходит. Кстати, Антонас сделал мне предложение, но я отказала. Хочу всё-таки увидеть небо.
– Куда ты?
– В Архангельск, там школа стюардесс.
Покопалась в сумочке, достала фотографию и протянула её:
– Это тебе…
Фотография была сделана давно. С неё смотрела девочка-подросток широко распахнутыми глазами.
– Нет, – сказал Алексей, – это не ты, не возьму.
Она покраснела от обиды, опустила голову и рывком отвернулась.
Алексей сел перед ней на корточки.
– Не надо, не плачь, ты же сильная, – обнял. – Помнишь, кто-то когда-то хотел знать, хотя это уже неважно… – и с трудом выговорил: – Я люблю тебя.
Раздался металлический голос дикторши:
– Пассажиры… рейс номер… регистрация…
Она вырвалась и побежала со всех ног, в охапку схватив чемодан.
Под серым небом гулял холодный ветер. Снизу, с земли, медленно, уверенно, чуть покачивая крыльями, тронулся самолёт. Развернулся. Выехал на прямую и, взревев моторами, стремительно прыгнул вверх.
В полупустом вагоне, загородившись от неяркого жёлтого света, чтобы никто не видел, и прижав лицо к холодному стеклу, он повторял и повторял про себя, не зная зачем, одно и то же:
– А я верила вся и, как роза, цвела, потому что любила его…
