Лев Овчинников
Темницы
Олег чуть не вскрикнул, когда ему показалось, что он понял кто перед ним.
– Сгинь! – бросил он.
Понимание тут же разбилось, словно свет на спектры, на множество смутных догадок.
– Пожалуй. Пожалуй, сгину, – раболепно кивнул пергаментный и, сгорбившись, уковылял в тёмный коридор.
Вскоре его опять повели, вернули в фойе, где дали ему тонкий, как тряпочка, матрац и войлочное одеяло. Затем начались лестницы.
Пятнистые по-прежнему не говорили друг с другом и не чертыхались, когда звенели ключами, когда целую вечность ждали, пока Олег поднимется. Происходило что-то странное. Матрац и одеяло не могли весить столько, чтобы у него подкашивались ноги и стонали мышцы. А пять несчастных ступеней не могли измотать его. Спустя несколько минут Олег понял, что дело не в количестве ступеней, а в том, как круты и узки лестницы Темниц. А ещё в том, что хоть ступеней и мало, зато самих лестниц много.
Он попросил конвоиров передохнуть. На удивление они остановились. Ему хватило времени отдышаться и посмотреть наверх.
Голова закружилась от переплетения и изгибов. От числа кривых переплетающихся, будто сухожилия чудовищного исполинского организма, лестниц. Куда-бы ни падал его взгляд, он видел зелёные и синие стены, побелку, решётки и ступени.
– Как можно пройти здесь? – спросил он вслух.
Пространство не могло так изгибаться. Пространство так не работало.
– Проходим!
Зазвенели ключи. Лязгнуло железо.
Когда они оказались в коридоре с десятками серых железных дверей, Олег почти почувствовал себя счастливым. Надежда снова обрела плоть, попав в его сердце.
Когда скрипела протяжно тяжёлая серая дверь, Олег ощутил, что поговорит наконец с живыми людьми, которые помогут ему понять происходящее.
– Проходим!
Недолго его сердце пробыло плотью спорного чувства. Камера оказалась пуста. На сей раз Олег не успел вымолвить ни слова. Молча зашёл, сел на тонкие железные перекладины двуярусной койки и закричал в одиночестве.
Крик родился в его глотке непохожим на человеческую речь. Став совсем звериным, превратился в вой, полный тоски. И там же умер, где родился, оставив утробу-глотку воспалённой, будто от укола сотни маленьких игл.
III
Камера была совсем маленькой – метров шесть квадратных, а может и меньше. Всего в пару-тройку шагов Олег мог пройти от тяжёлой двери до окна, спрятавшегося за решётками. Стол, полки, умывальник да два металлических шконаря, которые Олег предпочёл мысленно продолжать называть кроватями, чтобы окончательно не свихнуться, – вот и всё убранство камеры. Если убранством можно было назвать внутренности каменного мешка. В окне виднелась лишь полоска серого неба, которую Олег сразу и не признал, думая, что видит кусок стены. С левой стороны от входа, там же, где расположилась раковина, выступало отгороженное пространство. Чёрная, испещрённая трещинами дверца была чуть приоткрыта.
Олег только теперь вспомнил назначение большой камеры внизу, в той пещере, что он мысленно назвал «фойе».
«Это был бокс, боксик… не камера…хата…» – в голове его царил хаос мыслей, в груди хаос чувств.
Олег приуныл. Его взяло неведомое до сего момента оцепенение. Он хотел обдумать случившееся, попытаться понять хоть что-нибудь. Самое его нутро жаждало знать. Но бессилие не давало сосредоточиться.
Внутренняя речь почти сразу превращалась в бессвязное бормотание. Образ только что вспыхнувший в сознании, тут же угасал. Символ мерк. Смыслы теряли очертания. Всё, что попадало в направленность его мысли ускользало.
Полностью разбитый, он сидел, пока серая полоска в окне не стала тёмной.
Новое его жилище, однако, не погрузилось во мрак полностью. Слабый свет старой люминесцентной лампы не давал погрузиться во мрак окончательно. Глаза Олега болели от этого света, и ему показалось, что он горел весь день. То, что он отметил сей факт, стало первой осознанной за несколько часов мыслью. Воля его пробудилась. Голод воли заставил Олега ходить туда и обратно. От двери до окна, между шконарями, которые он мысленно продолжал называть кроватями.
Вопросы осаждали рассудок. Он стал думать.
То, что назвали бы конспирологическими теориями, имей кто-нибудь возможность увидеть его мысли, первыми приходили на ум. Олег рассудил, что его выкрали.
Кто?
«Похитители, террористы, бандиты, – такова была и его первая мысль. – Но зачем? Каков замысел, мотив? Похищают ради выкупа, а с меня и моих родных нечего взять. И, потом, какой же выкуп, когда они берут с тебя биометрию, бреют, ведут по бесконечным лестницам и пролётам безо всякой цели?»
Тень промелькнула в окне. Олег вздрогнул, но она исчезла прежде, чем он смог ухватить её взглядом.
– Нет, – произнёс он вслух. – Не выкуп. Не выкуп!
«Садисты! – вспыхнула идея, но тут же встретила сопротивление, противный довод, – Меня и пальцем никто не тронул. Были бы садисты – превратили б в мясо. Нет, что-то другое…»
– Другое, – продолжил он мысль вслух. – Эксперимент? Пранк?
Произнеся эти слова, Олег посмотрел по углам, сокрушаясь, что не сделал этого раньше. Но камер нигде не оказалось. Тогда он отворил дверцы настенного шкафчика. Проскрипев, они оголили пустые полки. Среди хлебных крошек ползала серая чешуйница, из крохотного бронированного тельца которой торчали усы, хвосты и отростки.
Олегу сделалось гадко. Он захлопнул дверцу.
Схватившись за голову, он снова стал ходить от окна до двери.
«Если не эксперимент, не розыгрыш, не развод… если не преступники, то… может, я и в самом деле виноват?»
Мысль с неумолимостью пресса придавила его.
«И в чём же? Что я подписал в банке? А если не за подпись, то за движения с китайцами? С Вадиком, Лёней? Не нужно было выползать вообще! Не нужно было выпячиваться! Сидел бы дома! Чёртов кинотеатр “Октябрь”!»
Почему-то он обрушился именно на «Октябрь», хотя подразумевал, конечно, весь колорит удалённого провинциального городка. Олег, и правда, посчитал, что их предприятие оказалось причиной попадания в Темницы. Но тут же мысль пошла дальше:
«А может, это подстава? От них? От Вадика, от Лёни? Может, Вова тоже тут? Или… или он с ними в колесе?»
Олег вздрогнул.
Откуда он знает значения этих слов? Он не искушён в жаргоне. Нет, его речь ещё недавно была чистой! Он хотел сказать… хотел помыслить «заодно».
«Вова с ними заодно. Конечно! Какое ещё колесо? Хотя, быть может, я всё же сделал что-то не то? Может, написал в Сети что-то и запутался? Палец, палец, палец… не там, где надо поставил палец вверх? Большой палец? А теперь ведь только по нему и выйти… по большому пальцу…»
– Отбой! – послышалось где-то издалека, а потом металл ударил о металл.
Люминесцентная лампа погасла, исчез болезненный для глаз неровный свет. Загорелась сфероидная красная лампа над дверью, что висела неподалёку от вентиляции.
– Что это? Улица красных фонарей что ли? – усмехнулся себе под нос Олег. Но тут же понял, что ему светит не ночник на стене, но кровавая луна.
Он походил ещё некоторое время, не зная как уснуть с пустым желудком, но упадок сил дал знать о себе. Олег рухнул на тонкий расправленный матрац, застонали четыре тонких железных полосы, больно впиваясь в спину. Он накрылся жёлтыми простынями, закутался в протёртое войлочное одеяло и уснул.
Ему снились большие чешуйницы, мокрицы, сороконожки, пауки, тараканы и прочая ползучая мерзость. Извивающимся, шипящим, ползучим полотном они оккупировали угол камеры, заползая на дверь, закрывая собой единственный выход. Они распространялись, словно зараза, подбираясь к нему. Бессознательная, но живая масса, готовая поглотить его. Поглотить всего без остатка. Сделать его своей частью.
Его, сотрясаемого ознобом, разбудил скрежет отворяемой двери. Обессиленный, он лежал в вонючем жёлто-чёрном ворохе одеяла и простыней. Холодным и мокрым был ворох. Он напомнил Олегу комок желчи.
– Подъём! – весело сказала старушка.
Она тоже была в форме.
– А вы сегодня д-е-ж-у-р-н-ы-й! – протянула она так весело, будто оповещала об освобождении.
Олег молчал. За старушкой он видел не меньше десятка пятнистых силуэтов. Старушка не решалась войти, так и стояла в дверях. Она махнула какой-то папкой с бумагами и кивнула:
– Вам надо подписать вот тут!
– Я уже поставил подпись один раз и угодил сюда! Второй раз подобной дури я не сделаю! – отрезал Олег.
– Как же подписали? Где? – растерялась старушка.
– В банке!
– Банк к нам никакого касательства не имеет, – отозвалась она. – Вы к нам попали потому, что преступник.
Сердце Олега наливалось злобой, но вместе с тем радостью.
«Наконец-то кто-то говорит со мной! Наконец можно зацепиться языком!» – думал он, пребывая на грани экстаза.
– Кто определил, что я преступник? – вставал с железной койки Олег. – Это вы преступники! Меня привезли сюда без единого протокола! Без единого документа! Без оснований! Это вы преступники, ублюдки, призраки старого мира! Не знаю кто вы!
Старушка уменьшалась в размерах, таяла с каждым шагом Олега. Лиловое воинство, стоявшее за ней, дрогнуло.
– Вам нужны основания? – дрожащим голосом проскрежетала она. – Вдобавок, вы отказываетесь расписаться в журнальчике за дежурного…
Последнее она произнесла так, будто отказ Олега ранил её в самое сердце, будто бы журнальчик был делом всей её жизни. Её маленькие глаза заслезились. Старушка отвела замыленный тупой, как у скотины, взгляд.
– Какой журнальчик к чёрту?! – заорал он. – Какой дежурный?! Я один в камере! Почему я один?! Где остальные? Где зеки в вашей тюрьме?
– Вы подозреваемый! – металлически скрежетнул голос из-за спины старушки.
– Где?! – заорал Олег, подбираясь к ним ближе.
Старушка ретировалась. За скрежетом железа послышался топот уходящей толпы.
Олег ощущал ломку – организм требовал крепкого кофе. От этой ломки его потряхивало изнутри, а в голове всё глушил белый шум. Это было болезненное и мучительное чувство, он пил по нескольку чашек кофе каждое утро уже почти десять лет. В одночасье он остался без предмета своей страсти, одного из лучших источников удовольствия. Единственный плюс этого вытягивающего жилы состояния в повышенной агрессии. Именно благодаря скверному состоянию психики, возникшему из потребности в кофеине, Олег смог отбросить страх и прогнать старушку вместе с её гвардией.
Вскоре подали завтрак. Когда открывали кормушку, Олег попытался позвать к себе баландёра.
– Эй! – Олег наклонился, желая увидеть кого-то из узников этого места.
Но никого не разглядел. И, что ещё неприятнее, он не услышал удаляющихся шагов. Миска, словно сама материализовалась в кормушке. Как только он забрал её и обернулся, кормушка захлопнулась.
– Эй! Есть, кто живой за дверью? Ах, дьявол!
Комок подходил к горлу, когда он сел на железный табурет и поставил миску на стол. Пустота в желудке доставляла боль. Перед ним стояла миска. Нечто серое, тягучее, клейстерное наполняло её нутро. Создавалось ощущение, что ничего, кроме пищевого клея, серых зёрнышек, и каких-то крахмальных комочков в миске не было. Он чувствовал отвращение. И голод.
Голод победил.
Когда он смазал пищевод и наполнил желудок тягучей серостью, голод уступил жажде. А жажда привела его к крану. С усилием он провернул маленький вентиль и припал к потоку воды. Ледяная, смердящая лекарственным искусственным запахом вода текла из крана. От неё сводило зубы, щипало губы, жгло в горле. У Олега не было ни чайника, ни кипятильника, ни спичек…
– Чёртовы ублюдки! – прохрипел он, чувствуя, что вода сама проситься наружу.
От мыслей о тошноте, его отвлёк белый лист, испещрённый текстом – рука тянула его через кормушку. Олег встал и в два шага оказался у двери. Он взял листок, рука исчезла. Звук шагов давал понять, что человек, подавший бумагу, бежал прочь.
На листке Олег прочитал: «ОБВИНЕНИЕ».
Огромными буквами это неприятное слово венчало весь текст. Он читал дальше:
«Общественно опасное преступное намерение преступного деяния, влекущее за собой тяжкие последствия для общего гражданского состояния, инкриминируемое на основе соответствующих подпунктов основных пунктов основных статей. Подозреваемый становится обвиняемым с момента прочтения. Обвинение вменяется согласно закону. Обвиняемый обязан доказать свою невиновность также, как и обязан соблюдать Распорядок. Обвиняемый обвиняется по шести статьям»
Именно на этих неведомых «шести статьях» текст обрывался. Не стояло даже точки там, где она должна стоять.
Если верно, что Логос изливается в Космос и именно поэтому последний и есть Космос, если верно также, что Хаос подтачивает Космос и присутствие Логоса в нём, то Темницы определённо были тем местом, где слаб Логос, а Хаос проникает в мир. И если древние были правы, то грани абсурда, от которых отблескивал Хаос и слепил Олега, находили объяснение. Но можно ли было найти причину философски там, где без всяких оснований медленно гниёт человек? Мог ли Олег сейчас поразмыслить над происходящим также отстранённо? Нет, он был захвачен событием, которое сокрушило его прежний мир. Вопросы касались его жизни, поэтому он искал и боролся в той плоскости, в коей пребывал.
Потому он перенёс железный табурет под вентиляционную решётку и заорал. Он звал живых людей на помощь. Звал людей, ибо знал, что узники издавна общались меж собой через вентиляционные шахты.
Ответа не последовало.
Тогда он подбежал к окну, поставил табурет и принялся кричать.
«Шуметь, шуметь, шуметь… на погоду… на погоду!»
Он с ужасом стал замечать, что знает теперь то, чего никогда не знал. И что забывает то, что знал всегда. Мир теперь казался иным. Все дороги вели в Темницы.
