Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг.
СРАВНИТЕЛЬНЫЙ ОБЗОР ТЕКСТА ВСЕХ РЕДАКЦИЙ «АЛЬБЕРТА».
В I ред. повести, не сохранившейся целиком, главное действующее лицо носит имя Вольфганг. Иные имена и у остальных действующих лиц, кроме Анны Ивановны и Захара. Ночную кутящую компанию составляют офицер Дулов, Серапин, француз M-eur Meurice, безыменный художник и Крапивин – литератор и поэт. Художник отделяется от компании после выхода из ресторана, перед поездкой к Анне Ивановне. Берет к себе музыканта Крапивин.
По сравнению с печатным текстом обращает внимание резко подчеркнутый контраст между детски-простодушным, высоко-одаренным Вольфгангом и всё время рефлектирующим Крапивиным, который только мнит себя поэтом, слишком много рассуждает, в частности – об искусстве.
Таков Крапивин по дороге к Анне Ивановне, когда он рассуждает о самом себе и делает попытку создать стихотворение (см. вариант № 1), таков он на «балике», когда не может отдаться непосредственному веселью, таков и в многочисленных рассказах о встрече и знакомстве с Вольфгангом: он рассказывает, прибавляя «много соображенiй, которые онъ чувствовалъ съ удовольствіемъ, могли выходить только изъ его поэтической натуры», и постепенно впечатление от игры Вольфганга всё более и более сглаживается у Крапивина, заменяясь «впечатлѣніемъ собственнаго разсказа».
Самое начало повести как будто указывает, что центром дальнейшего повествования будет характеристика подлинного, бессознательного служителя искусства и человека ему противоположного.
В печатном тексте дело сразу начинается на «петербургском балике» у Анны Ивановны. В первом же очерке повести автор показывает, о чем беседовали молодые люди в трактире за стаканом вина. Это был разговор об искусстве. Серапин, спускаясь к карете, говорит: «Я не знаю, какъ это у васъ еще съ поэзіей бываетъ, когда вы одни, но нынче ты съ своимъ художникомъ такую тоску на всѣхъ нагналъ съ своими спорами объ искусствѣ и чортъ знаетъ что, что я чуть не заснулъ». А Крапивин, продолжая начатый в трактире разговор, произносит: «отъ того, что ежели бы оно было безсознательно, то не стоило бы никакого труда».
Образ Вольфганга, в общем, близок образу Альберта, и его разговоры об искусстве в X гл. I ред. и V гл. печатного текста почти тождественны. Но одна композиционная особенность I ред., не меняя психологической сущности образа Вольфганга, отличает его несколько от образа Альберта. Крапивин узнает о любви музыканта к дочери купца-немца, о его ночах в пустом театре не от него самого, а от бывших его сослуживцев по оперному оркестру, с которыми встретился на музыкальном вечере у знакомых, – причем это дает повод Толстому вновь подчеркнуть чисто книжную, напускную поэтичность Крапивина: «Ахъ, какая поэтическая личность, замѣтилъ Крапивинъ, задумчиво покачивая головой, это гофмановскія ночи въ пустомъ театрѣ и онъ вѣрно игралъ тамъ на скрипкѣ».
Апология музыканта, в оконч. ред. включенная в бредовые видения Альберта в виде сравнительно небольшой речи художника Петрова и возражений Делесова, в первом очерке занимает отдельную XIII гл., сплошь занятую длинной речью художника, которая в основном почти тождественна с соответствующим местом III ред.
XIV, заключительная, глава изложена в виде очень краткого, спешно набросанного конспекта, местами с трудом поддающегося прочтению. Вольфганг засыпает в конюшне, куда он попал, уйдя от Крапивина, сделав тщетную попытку попасть к Анне Ивановне. Перед тем как погрузиться в «спокойное сновидѣніе, которое оттолкнуло отъ него до утра чувство сознанія», он переживает все свое прошлое.
В этой главе обращает на себя внимание обилие аннотаций на полях. Две из них должны быть отмечены по связи с III ред. повести: 1. «Этотъ міръ – не то,» 2. «Красота на томъ свѣтѣ».
Во II ред., дошедшей до нас в еще менее цельном виде, чем I, главное действующее лицо опять носит имя Вольфганга. Место Крапивина из I ред. занимает чиновник писатель Седьмый (то Михаил Иванович, то Дмитрий Иванович). Его компанию составляют сын министра, богач Акимов, офицер князь Куракин и художник Делесов.
Здесь Вольфгангу, образ которого в общем тождествен с зарисовкой его в I ред., противопоставляются два лица: Делесов и Седьмый. Но они контрастны Вольфгангу не своей рефлексией и рассудочностью, как Крапивин, а тем, что Делесов спасается в искусстве от «всѣхъ жизненныхъ противорѣчій», а Седьмый – своим спокойствием, которое не расстраивается ни его поэтическими стремлениями, ни минутами грусти и усталости.
Ночная компания едет в публичный дом не после трактирных разговоров об искусстве, а после вечера, проведенного у знакомых, где беседа, кроме живописи и поэзии, шла о добродетели, о тяжелом положении России, о средствах помочь ей. Отвечая на вопрос, зачем они едут, Толстой говорит: «Въ сущности, всѣ они искали и не могли найти однаго лучшаго наслажденія в жизни – самозабвенія».
Характеристика рассказов Седьмого о Вольфганге очень близка к соответственному месту I ред. Как и в I ред., о прошлом Альберта рассказывают его товарищи музыканты. Их рассказ – в X, последней сохранившейся, гл. II ред.
В III ред. повести, называемой так с некоторыми ограничениями, но сохранившейся целиком и заключающей в себе 12 глав, герой впервые назван Албертом, хотя в самом начале вар. 4 герою грезится, что любимая девушка зовет его Францем. Следует отметить также, что сборная рукопись дает колебания в имени и самом образе женщины, в которую был влюблен Альберт. То это – «особа», судя по намекам, очень высокопоставленная, то это – дочь коммерсанта, называемая в одном месте «дѣвицей Малеръ», в другом – «Еленой Миллеръ».
Альберта берет к себе Делесов. Другие лица – сын министра, знаток музыки Аленин, модный пианист француз Пишо и художник Бирюзовский, в конце рассказа переименованный в Нехлюдова.
Общий замысел повести, по сравнению с предыдущими редакциями, несколько изменился. Вопрос о том или ином отношении к искусству, о его служителях, осложнился вопросом моральным, – о праве одного человека посягать на внутренний мир другого, даже в том случае, если посягающий искренно считает внутренний мир другого человека «неблагоустроеннымъ» и исходит в своей попытке из велений собственного «благоустроеннаго» мира.
Текст III ред. довольно близок к печатному, как видно из следующего сопоставления глав.
I и II гл. рукописи очень немногим отличаются от печатного текста.
III гл. рукописи нет в печатном тексте: это «4 листика горячие», вставленные после поездки в Ефремов.
IV гл. рукописи, соответствующая III гл. печатного текста, очень близка к ней.
V гл. рукописи соответствует началу IV гл. печатного текста (до слов: «Возвратившись домой поздно вечером»), но в последнем отсутствует описание делового дня Делесова, его визитов; нет его рассказов знакомым про Альберта, беседы с музыкантами, от которых он узнает про историю любви Альберта, про его чудачества. Две аннотации карандашом: первая на полях л. 16 об. – «былъ влюбленъ и въ мальчика», вторая на полях л. 16 об.: «показываетъ письмо, любовь къ знат[ной] особѣ».
VI гл. рукописи дает слияние приблизительно двух третей IV гл. печатного текста (со слов: «Возвратившись домой поздно вечером») и V гл. печатного текста, однако, с некоторыми отличиями. Думы Делесова об Альберте в постели пространнее. Нет разговора о художнике Петрове. Значительно разнится от печатного текста рассказ Альберта о своей любви и о ночах в театре (см. вариант № 3). Отсутствует в рукописи одна очень характерная для образа Альберта деталь: немецкие цитаты, вложенные в его уста Толстым при окончательной обработке рассказа.
В гл. V, стр. 42, строки 1 – 2 сн., Альберт поет:
Und wenn die Wolken sie verhüllen,
Die Sonne bleibt doch ewig klar327
и «прибавляетъ», немного спустя (стр. 43, строка 3 св.):
Ich auch habe gelebt und genossen.328
Первая цитата – не совсем точно переданные начальные строки каватины Агаты из оперы «Фрейшюц», музыка Вебера, либретто Фридриха Кинда. Точный текст таков:
Und ob die Wolke sie verhülle,
Die Sonne bleibt am Himmelszelt.329
Впрочем, быть может, в оперной практике конец второй строки пели так же, как его поет Альберт: в этом последнем виде он гораздо удобнее для пения, чем в подлинном, со скоплением согласных.
Вторая цитата – несомненные реминисценции из песен Шуберта на слова Шиллера:
В «Thecla (eine Geisterstimme)»330 первая строфа оканчивается так:
Hab’ ich nicht beschlossen und geendet,
Hab’ ich nicht geliebet und gelebt?331
В «Mädchens Klage»,332 – песне, которая пользовалась у нас особенной популярностью, – заключительные строки второй строфы таковы:
Ich habe genossen das irdische Glück,
Ich habe gelebt und geliebet.333
III гл. рукописи лишь частично соответствует II гл. печатного текста. Делесов не отпускает Альберта, а откладывает решение до следующего дня. Он думает, что Альберт спит, но это не так: музыкант размышляет всю ночь напролет.
Начиная с этого места и до конца автограф 3 совершенно расходится с печатным текстом (см. вариант № 4).
–
ТРИ СМЕРТИ.
15 января 1858 г. Толстой выехал из Москвы вместе с гр. Александрой Андреевной Толстой. Проводив ее до Клина, он поехал в имение кж. Варвары Александровны Волконской, двоюродной сестры его матери.
Здесь, того же 15 января Толстой записывает в Дневнике: «Хорошо начал писать Смерть», – так первоначально назывался рассказ «Три смерти». Работа продолжалась 16 января. На следующий день она была прервана охотой, а 18 вечером Толстой «немного поправил» начатый рассказ.
19 января Толстой вернулся в Москву и прочел написанное брату Николаю Николаевичу. «Совет[ует] дерево оставить», – записывает Толстой в Дневнике в тот же день.
Мы полагаем, что Толстой читал брату именно единственную дошедшую до нас рукопись «Трех смертей» в ее первоначальном виде, и что совет брата относился лишь к замыслу ввести в рассказ «смерть» дерева. Этот замысел был аннотирован в третьей части рассказа соответствующей вставкой между строк (см. описание рукописи), развитой, конечно, устно после прочтения рассказа в первоначальном виде. «Смерть» дерева была, по нашему мнению, написана уже в Москве. За это говорит разница в чернилах, которыми написана последняя часть рассказа и текст предшествующих частей, а также заметка Дневника под 20 января: «Встал рано. Думал, передумывал 3 смерти и написал «Дерево». Не вышло сразу».
21 января Толстой «думал и переписывал «дерево», т. е. всё ту же заключительную часть рассказа. 23 января он работал всё утро, «дописывал после обеда и прочел тетиньке с слезами». Под 24 января отмечен конец работы над рассказом. «Докончил Три смерти».
Во время пребывания в Петербурге, между 12 и 17 марта, Толстой с удовольствием встретился с А. В. Дружининым, редактором «Библиотеки для чтения», где впоследствии были напечатаны «Три смерти». «Видел Дружи[нина], его середу, все ничего. Д[ружинин] мил», – записано в Дневнике 12 марта.
Весьма вероятно, что при встрече с Дружининым был разговор о законченной Толстым вещи, и что он обещал ее в журнал Дружинина, но отдана ли была рукопись рассказа в это именно время, – сказать утвердительно нельзя за отсутствием данных.
Во время этого же посещения Петербурга Толстой, несомненно, беседовал о рассказе «Три смерти» с Л. А. Толстой. Мы полагаем, что во второй половине марта, только что вернувшись из Петербурга, именно об этой «вещице» писал Толстой своему другу, обещая прислать ее «на днях», как только она будет переписана.334 Быть может, в это же время рассказ переписывался и для журнала.
Отметим, что А. А. Толстая читала «Три смерти» задолго до появления рассказа в печати и высказала о нем свое мнение автору. Каково оно было, а также каково было мнение самого Толстого, мы узнаем из письма его от 1 мая 1858 г.335
По мнению Л. Н. Толстого, его корреспондентка напрасно смотрит на рассказ с христианской точки зрения.
«Моя мысль, – продолжает он, – была: три существа умерли – барыня, мужик и дерево. – Барыня жалка и гадка, потому что лгала всю жизнь и лжет перед смертью. Христианство, как она его понимает, не решает для нее вопроса жизни и смерти. Зачем умирать, когда хочется жить? В обещания будущие христианства она верит воображением и умом, а всё существо ее становится на дыбы, и другаго успокоенья (кроме ложно-христианского) нету, – а место занято. Она гадка и жалка. Мужик умирает спокойно, именно потому, что он не христианин. Его религия другая, хотя он по обычаю и исполнял христианские обряды; его религия – природа, с которой он жил. Он сам рубил деревья, сеял рожь и косил ее, убивал баранов, и рожались у него бараны, и дети рожались, и старики умирали, и он знает твердо этот закон, от которого он никогда не отворачивался, как барыня, и прямо, просто смотрел ему в глаза. «Une brute»,336 вы говорите, да чем же дурно une brute? Une brute есть счастье и красота, гармония со всем миром, а не такой разлад, как у барыни. Дерево умирает спокойно, честно и красиво. Красиво, – потому что не лжет, не ломается, не боится, не жалеет. – Вот моя мысль, с которой вы, разумеется, не согласны, но которую оспоривать нельзя, – это есть и в моей душе, и в вашей. Что выражена эта мысль скверно, в этом я с вами согласен. Иначе бы вы с вашим тонким чувством поняли бы, и я бы не писал этого объяснения, которое еще, боюсь, рассердит вас и заставит махнуть на меня рукой».
«Три смерти» были напечатаны в № 1 «Библиотеки для чтения» 1859 г. за подписью: «Граф Л. Толстой». Этот журнальный текст взят и для настоящего издания, с одним исправлением. Вместо «Ширкинская больная» (стр. 58, строки 3-4 сн.) в «Б. для Чт.» стоит «Шаркинская больная». Берем первое написание, употребленное один раз выше и подтверждаемое рукописью.
Автограф рассказа «Три смерти» хранится в Толстовском кабинете Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина (П. VI) и заключает 12 лл., в виде согнутых пополам полулистов сероватой писчей бумаги. Первые 3 полулиста (6 лл. рукописи) вложены друг в друга. На лл. 1, 3, 5, 7, 9 и 11 – клеймо, слабо оттиснутое и неразборчивое, но позволяющее утверждать, что бумага русская. На л. 1 карандашная надпись неизвестной рукой: Три смерти. На лл. 2 и 3 – то же заглавие, но сделанное чернилами и рукой С. А. Толстой. Лл. 1 об., 2 об., 3 об., 11 и 12 – чистые. Л. 10, кончая тремя с небольшим строками оборота, занят перечеркнутым отрывком из «Казаков» (Начало: «Ты думаешь, что нынче это казаки». Конец: «Безъ его приказа бывало за звѣремъ и не ходи»). Небольшие поля слева. Авторской пагинации нет. Чернила черные, слегка выцветшие, за исключением указанного ниже места. На полях л. 3 сделан чернилами набросок женской головы.
Рассказ сохранился в рукописи не целиком. Он обрывается на словах: «Но и лучи337 свѣтлѣе еще счастливѣе освѣтили молодыя и сосѣднія деревья338 вѣтеръ еще». Не хватает, видимо, немногих заключительных слов.
Обозначения глав нет, а для расчленения рассказа на части служат строки многоточий.
Первое разделительное многоточие перед словами: «Карета была заложена, но ямщикъ мѣшкалъ». Второе – перед словами: «Въ городѣ, въ большомъ домѣ, у дверей комнаты больной, стоялъ мужъ и пожилая женщина». Третье – перед словами: «Пришла весна, пронесло рѣки и смыло снѣгъ со всего лица земли, и съ могилы Федора, и съ часовни барыни». В середине первого разделительного многоточия поставлена карандашом, неизвестной рукой и очень бледно, римская цифра II.
Значительное число поправок, зачеркиваний, вставок над зачеркнутым и между строками, иногда имеющих характер аннотаций или конспекта дальнейших добавлений.
Считаем необходимым отметить следующие из таких мест.
На л. 7 об., между последней строкой второй части рассказа, с крестиком справа, как будто указывающим на вставку, и строкой разделительного многоточия вписано: «Ямщикъ остался. О чемъ онъ думалъ, Богъ его знаетъ перебиралъ [?] [1 неразобр.]» На л. 8, в третьей части рассказа, против места, начинающегося со слов: «Больная встрѣтила ее свѣтлымъ взглядомъ» и кончающегося словами: «изъ залы съ крикомъ вбѣжала дѣвочка», написано на полях, вдоль, в две строки:
«Слишкомъ высоко христіянке [?]
Я прощаю мужу, онъ сдѣлалъ то-то и то-то».
Первая фраза написана бледно-черными чернилами, резко отличающимися от чернил основного текста. Между фразами проведена черта, быть может, отчеркивающая нужное место текста или, что тоже возможно, подчеркивающая первую фразу. На л. 8 об., в той же части рассказа, после слов: «На другой день больная уже была тѣло», вписано между строк: «Мужикъ въ полѣ рубилъ дерево и т. д.» Чернила этой междустрочной вставки такие же, какими написана четвертая и последняя часть рассказа, – середина л. 9 об. и л. 10 об., после конца отрывка из «Казаков».
Четыре части, на которые делится рассказ в рукописи, в общем соответствуют по содержанию четырем главам печатного текста. Но есть и paзличия, обусловленные между прочим тем, что первоначально рассказ был задуман без «смерти» дерева и в трех главах.
Первая часть рукописного текста очень близка к первой главе печатного, но заканчивается словами: «Слезы лились сильнѣе». Дальнейший текст (со слов: «Она долго и горячо молилась») в рукописи отсутствует.
Вторая часть имеет некоторые существенные отличия от второй главы печатного текста. После упоминания о лежащем на печи больном идет отсутствующий в печатном тексте рассказ о прошлом Федора и его болезни (см. вариант № 1). Конца главы, после отъезда кареты с господами, в рукописи нет. Глава заканчивается аннотацией-конспектом, указанным в описании рукописи.
Третья часть начинается прямо с того, что происходит перед комнатой больной, а описания весны, начинающего третью главу печатного текста, нет. Отсутствует эпизодическая фигура матери. После слов: «На другой день больная уже была тѣло» идет сцена между мужем и кузиной, выпущенная в окончательной редакции рассказа (см. вариант № 2). После этого в рукописи картина покойницы-барыни в гробу, чтение над ней псалтыря дьячком, а непосредственно зa этим – текст, очень близкий к концу второй главы в печатном виде (разговор Федора с Настасьей, ее рассказ о виденном сне и т. д.). Эти сцены, в барском доме и на станции, Толстой имел в виду переставить при окончательной отделке рассказа: они оскоблены на полях, и перед скобками стоят цыфры 1 и 2. Конец третьей части в рукописи (см. вариант № 3) является несомненно заключительными строками рассказа в его первоначальном виде, до введения в него «смерти» дерева.
В четвертой части рукописного текста нет разговора Сереги с Настасьей, начинающего четвертую главу в печатной редакции рассказа. Вся часть занята исключительно описанием весны и рубки дерева, причем обе картины в деталях разнятся от печатного текста.
–
СЕМЕЙНОЕ СЧАСТИЕ.
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ.
По словам самого Л. Н. Толстого, в основу художественного замысла, воплощенного в «Семейном счастии», легла история его отношений к Валерии Владимировне Арсеньевой, в первом браке Талызиной, во втором – Волковой. В письме к П. И. Бирюкову от 27 ноября 1903 г. Толстой сообщал: «Потом главное, наиболее серьезное – это была Арсеньева Валерия. Она теперь жива, за Волковым была, живет в Париже. Я был почти женихом («Семейное счастье»), и есть целые пачки моих писем к ней».339
На основании этих писем П. И. Бирюков, в III изд. I т. биографии Л. Н. Толстого (М., 1923), дал отдельную главу под заглавием «Роман» (стр. 138—160). На основании тех же материалов говорят об отношениях Толстого к Арсеньевой H. Н. Гусев в книге «Толстой в молодости» (М., 1927, стр. 254—268) и В. А. Жданов в работе «Любовь в жизни Льва Толстого» (М., 1928, кн. первая, стр. 38—45). П. И. Бирюков и H. Н. Гусев упоминают и о том, как «роман» Толстого отразился в «Семейном счастии». Этому же вопросу посвящена работа П. Павлова, напечатанная в «The Slavonic review» (Vol. VII, 1929, January), «Tolstoy’s Novel Family Happiness».340
Трудно точно определить, когда у Толстого зародился замысел «Семейного счастия». Быть может, о нем говорит запись в Дневнике 16 августа 1857 г.: «Любовь. Думаю о таком романе».
Точно так же нет определенных данных и для установления того, когда именно Толстой приступил к работе над романом.
П. И. Бирюков полагает, что Толстой начал писать «Семейное счастие» уже окончательно пережив и «отжив» всё, связанное с его отношениями к В. В. Арсеньевой, – другими словами, в то приблизительно время, когда стала возможной запись в дневнике под 30 октября 1858 г.: «Видел Валерию, даже не жалко чувства».
П. Павлов, в упомянутой выше работе, настаивает на связи двух романов: одного – писавшегося и другого – одновременно с первым – «изживавшегося в воспоминаниях», и считает, что к концу апреля 1858 г. значительная часть романа была уже написана. «Посетив опустевшее Судаково (имение Арсеньевых), – пишет П. Павлов, – Толстой занес в своем дневнике: «Вчера ездил в Судаково… Грустны Судак[овские] перемены, но я не жалею». И тут же о «Семейном счастии»: «В романе дошел до 2-й части, но так запутанно, что надо начинать всё сначала или писать 2-ю часть».
Но суммарная запись Дневника под 27, 28, 29, 30 апреля едва ли позволяет без всяких колебаний считать упомянутый в ней роман «Семейным счастием». Во-первых, слова о «Судаковских переменах» отделены от упоминания о 2-й части романа довольно длинным рядом записей совершенно другого содержания, а во-вторых, что самое главное, – этому упоминанию непосредственно предшествует следующее: «Перечитывал вчера кавказский дневник. Напрасно я воображал, что я такой милый там мальчик, напротив, а всё таки, как прошедшее, очень хорошо. – Много напомнило для кавказ[ского] романа». – Взятая в таком контексте заключительная фраза записи говорит скорее о «Казаках», чем о «Семейном счастии».
В итоге мы не имеем вполне точных данных, позволяющих определить начало работы Толстого над «Семейным счастием». 29 января 1859 г. Некрасов писал Толстому, разумея «Семейное счастие»: «Тургенев мне сегодня сказал, что Вы окончили ваш роман. Я прошу его у Вас для Современника и предлагаю Вам назначить, какие Вам угодно, денежные условия. Полагаю, что в этом отношении мы сойдемся выгоднейшим для Вас образом».341 Эти строки Некрасова были пересланы Толстому через Тургенева, писавшего ему 2 февраля 1859 г.: «…прилагаю записку от Некрасова, из которой Вы увидите, что он намерен засыпать Вас золотом. – Мне сказал какой-то москвич, что роман Ваш готов – и я ему повторил это».342
16 февраля, после большого перерыва (предыдущая запись – 1 января) Толстой отмечает в Дневнике: «Всё это время работал над романом и много успел, хотя не на бумаге. Всё переменил. Поэма. Я очень доволен тем, что в голове. Фабула вся неизменно готова». «Работаю», отмечает он в тот же день.
К марту роман, в 1 редакции, был закончен и, во время пребывания Толстого в Петербурге, был прочтен автором в кружке его родственницы, гр. А. А. Толстой.
Первоначальным очерком этой редакции мы считаем рукопись 1 (автограф), а рукопись 3 (автограф) дает две последние главы романа в том виде, в каком они были после окончания работы над I редакцией. У А. А. Толстой роман читался, вероятно, по копии. Остатком этой копии или другой, ей современной, является рукопись 2 (копия).
По возвращении из Петербурга Толстой пишет своей родственнице – (письмо не датировано): «Брата и сестру я один день не застал здесь, и чувствовал бы себя одиноким, ежели бы не работа, которой я отдаюсь часов по 8 в сутки. Анна переделывает свои записки, и я надеюсь, что ее бабушка будет ими более довольна, чем в первом, безобразном виде.343 Анной Толстой называет здесь, несомненно, «Семейное счастие», хотя нет никаких данных, позволяющих утверждать, что героиня романа носила это имя. Возможно лишь предположение, что А. А. Толстая посоветовала изменить имя героини, называвшейся, как увидим ниже, первоначально Лизой, и рекомендовала назвать ее Анной. Толстой переименовал героиню в Машу, а Анна могла остаться, в переписке с А. А. Толстой и в Дневнике, условным именем главного действующего лица или условным же заглавием романа.
5 апреля Толстой извещал свою родственницу, что «работу кончил»,344 а 9 апреля ретроспективная запись Дневника, сделанная опять после большого перерыва (предшествующая запись – 19 февраля), говорит: «Работал, кончил Анну, но нехорошо».
Здесь идет речь о II редакции романа, не полностью сохранившейся в рукописи 4 (автограф и – в незначительной части – копия).
Отношение Толстого к оконченному им произведению на первых порах резко колеблется, чтобы затем остановиться на очень низком уровне. Только что высказанное недовольство сначала уступает место другому чувству. Роман во II редакции прочитан В. П. Боткину, и последний, несколько позднее, напоминает автору, какого «высочайшего мнения» был он о своем произведении, как пенял приятелю, что он «продешевил», будучи посредником по передаче «Семейного счастия» в «Русский вестник» Каткова.345 А когда роман был уже, очевидно, в портфеле редакции, Толстой подумывает о печатании его под псевдонимом, – конечно, для того, чтобы не уронить своей репутации.346 3 мая Толстой записывает в Дневнике: «Получил С[емейное] с[частие]. Это постыдная мерзость». Как видно из письма к Боткину от того же 3 мая, в этот день получены были корректуры второй части романа. «Я увидал, – пишет Толстой, – какое постыдное говно, пятно, нетолько авторское, но человеческое – это мерзкое сочинение… Я теперь похоронен и как писатель и как человек. Это положительно. Тем более, что 1-я часть еще хуже. Пожалуйста, ни слова утешенья не пишите мне, а ежели вы сочувствуете моему горю и хотите быть другом, то уговорите Каткова не печатать эту 2-ю часть; а получить с меня обратно деньги, или считать за мной до осени». Он с неописуемым отвращением поправил корректуры и просит Боткина тоже просмотреть их и исправить, что можно. Самому ему «хочется всё перекрестить». Конец романа не прислан ему, да «и не нужно присылать его. Это мука видеть, читать и вспоминать об этом».347 Одновременно с этим письмом Боткину Толстым были посланы корректуры Каткову и письмо А. А. Толстой. Последней он писал: «Еще горе у меня. Моя «Анна», как я приехал в деревню, и перечел ее, оказалась такая постыдная гадость, что я не могу опомниться от сраму, и, кажется, больше никогда писать не буду. А она уж напечатана. И в этом не утешайте меня. Я знаю, что я знаю».348
Боткин отозвался на письмо Толстого немедленно по его получении, 6 мая.
Он понимает негодование Толстого, «но что ж делать! Дело сделано и поправить его нечем». Он напоминает свой отзыв о романе, сделанный непосредственно после того, как он познакомился с ним в чтении автора. Тогда он сказал, что «всё это исполнено какого-то холодного блеска и ничто не трогает ни мысли, ни чувства». Боткин и теперь держится такого же мнения. Толстой напрасно осуждает язык: язык отличный, и его именно разумел Боткин под словом «блеск». Неудача вызвана не языком, а «неясностью первоначальной мысли», «напряженным пуританизмом в воззрении». Толстой от прежнего «высочайшего мнения» о романе перешел к резко противоположному. По мнению Боткина, он был неправ тогда, неправ и теперь: «Несмотря на его противный пуританизм, – в рассказе постоянно чувствуется присутствие большого таланта». Боткин обещает просмотреть корректуры «с величайшим вниманием и озлоблением».349
11 мая Толстой благодарит Боткина за его «твердую откровенность». «Поверите ли, – продолжает он, – как вспомню только содержание милой повести или читая найду что-нибудь напоминающее, краснею и вскрикиваю». Одна из причин, почему он теперь едва ли приедет в Москву, – стыд, вызванный появлением «Семейного счастия».350
Тем временем Боткин «с самым озлобленным вниманием» читал корректуру второй части романа, и результат получился совершенно им неожиданный: вторая часть не только ему понравилась, но он находит ее «прекрасною почти во всех отношениях». Конечно, роман требовал большей обработки и не такого «проглоченного» конца, но даже и в настоящем виде это «прекрасная вещь, исполненная серьезного и глубокомысленного таланта», и Боткин позволил себе сделать «только два маленькие выпуска, которые напрасно растягивали рассказ, не прибавляя к нему ничего существенного». Не полагаясь на себя одного, Боткин советовался с Катковым. Последний, совсем еще не зная второй части романа, но основываясь на отзыве о ней самого Толстого, готов был не печатать ее, но предоставил окончательное решение Боткину. «Прочтя всё внимательно, – пишет Боткин, – я решился поступить против Вашего желания, ибо, по моему мнению, эта 2-я ч. прекрасна и должна быть напечатана. В последней фразе я сделал маленькую перемену, вычеркнув слово «роман», которым она характеризует вторую половину, семейную и материальную своей жизни, ибо слово «роман» не идет к таким отношениям».351
До нас не дошли ни окончательная рукопись, по которой «Семейное счастие» набиралось, ни корректуры, для 1-й ч. романа, правленные Толстым, а для 2-й – и Толстым и Боткиным. Мы не знаем доли участия Боткина в исправлении 2-й части «Семейного счастия». Быть может, в конце концов, он отказался от намерения сделать «выпуски», как отказался от намерения вычеркнуть слово «роман»: в журнальном тексте оно стоит на своем месте.
«Семейное счастие» было напечатано, за подписью «Граф Л. Толстой», в 1 и 2 апрельских книжках «Русского вестника» за 1859 г. Роман разделен на две части, по одной в каждой книжке журнала, причем вторая часть не имеет самостоятельной нумерации глав, а начинается с VI главы. Такое же обозначение глав сохранено в изд. Стелловского (1864 г.). Отдельная нумерация глав 2 части впервые появилась в III изд. сочинений (1873 г.).
Что касается самого текста романа, то изд. Стелловского, III и IV изд. сочинений повторяют журнальный текст с некоторыми незначительными и, несомненно, случайными отменами преимущественно в пунктуации. Начиная с V изд. (1886 г.) встречаются немногочисленные изменения более серьезного характера.
Настоящее издание дает журнальный текст с следующими конъектурами (в пояснениях к ним текст журнала сокращенно обозначается Р. В., а рукописи 1 и 4 – ркп. № 1, ркп. № 4).
Стр. 76, строка 16 св.
Вместо: не по-вечернему, – в Р. В.: не повчерашнему. Последнее написание считаем за опечатку и исправляем. В ркп. № 4 и VIII изд. соч.: не по-вечернему, – в изд. ГИЗа (1928 г.): не по-вечорашнему, – в остальных собр. соч.: не по-вчерашнему.
Стр. 79, строка 19 св.
Вместо: убивать скуку, – в Р. В.: убавить скуку. Последнее написание считаем за опечатку и исправляем. В ркп. № 1 и 4: убивать скуку.
