Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг.
* 4.
Какъ скотина изъ улицы разбрелась по дворамъ и размѣстилась по клетямъ, каждая штука въ свое мѣсто, такъ и народъ съ разныхъ сторонъ, кто съ пашни, кто съ моста (тамъ плотники работали), кто съ поля, кто изъ деннаго, разобрался каждый въ свое мѣсто. —
Молодой мужикъ плотникъ (у него на кушакѣ за спиной вмѣстѣ былъ связанъ армякъ, полусажень и топоръ) подошелъ къ угловому дому, отъ проулка, и спросилъ хозяина.
– Ермилъ Антонычъ или не бывалъ еще?
– Еще съ утра въ Засѣку на покосъ съ ребятами поѣхалъ, скоро пріѣдутъ, я чай. – Ты чей, родной? Кажись, Ясенской? – спросила старуха. Она была вдова, сестра хозяина.
– Мы плотники съ моста, – отвѣчалъ плотникъ. – Бабы на барщинѣ что ль?
– Слышь, играютъ, – сказала старуха.
Хороводъ[76] съ пѣснями приближался по дорогѣ, за оврагомъ краснѣлась толпа бабъ и дѣвокъ. Плотникъ пошелъ за уголъ.
Изъ подъ горы поднимался мужикъ съ поля. Онъ сидѣлъ бокомъ на лошади запряженной въ сохѣ, жеребенокъ стригунъ бѣжалъ сзади. Мужикъ этотъ [былъ] Гараська, старшій сынъ старика Капыла. Герасимъ[77] съ утра выѣхалъ въ поле, на дальнюю пашню. У нихъ тамъ три осьминника было незапаханныхъ, и отецъ велѣлъ ему ихъ запахать до вечера, а коли тяжело кобылѣ будетъ, такъ хуть 2. Герасимъ выѣхалъ рано; пашня была на западѣ съ сырцой; сошники онъ переладилъ и поперилъ дома и къ вечеру запахалъ всѣ три. – Кто самъ не пахалъ, тотъ не знаетъ, какъ тѣло легко и душа весела, когда отъ зари до зари, одинъ, борозда за бороздой, подвигался на пашнѣ, и работа спорилась, и дошелъ до другаго края, и борозда скосилась на уголъ, и уголокъ вывертѣлъ и подвязалъ сволока, подстелилъ подъ жопу армякъ и вовремя поѣхалъ къ дому, по пыли дороги бороздя за собой двѣ черты сволоками, и по дорогѣ домой со всѣхъ сторонъ попадаются мужики и бабы,[78] и со всѣми весело шутится, какъ знаешь, что дѣло сдѣлано, на пашню ворочаться уже незачѣмъ до Ильина дни.
[79]Герасимъ побалтывалъ ногой, обутой новымъ лаптемъ, по оглоблѣ и пѣлъ пѣсню. Завидѣвъ хороводъ бабъ, онъ почесалъ голову, замолчалъ и усмѣхнулся. Хоть и женатъ быль Герасимъ, а любилъ бабъ молодыхъ. Увидавъ плотника, Герасимъ скинулъ поджатую ногу съ спины лошади и соскочилъ. – «A! Лизунъ! <чортъ тебя возьми, что рано съ работы сошелъ, аль домой> курвинъ сынъ, аль разсчетъ взялъ, косушку поставить хочешь!» – Герасимъ засмѣялся и треснулъ Лизуна по спинѣ кнутовищемъ, – «то-то бы выпили, <умаялся цѣлый день пахамши> съ работы-то».
** 5.
Это было въ суботу въ самыя Петровки. Уборка сѣна была такая, что старики не запомнятъ. Не сѣно, а чай въ стога клали. Крестьянскіе луга почти всѣ были убраны, оставался одинъ Кочакъ. Не больше какъ на день міру косьбы. Господскіе луга тоже больше половины уже подкошены были. Дни стояли такіе красные, жаркіе, – чтò съ утра по росѣ подкосятъ, къ вечеру въ валы греби, а на другой день хоть въ стога кидай, и на небѣ ни тучки. А все народъ, сколько могъ, торопился за погоду убираться. И прикащикъ[80] очень хлопоталъ барское убирать, съ утра до ночи съ бабами, красный сталъ, потъ градомъ катится, рубаха разстегнута, все кричитъ, все съ палкой около бабъ ходитъ, съ тѣла спаль. Хоть не свое, а хозяйственное дѣло, какъ возьмешься за него, такъ не заснешь покойно, покуда не кончишь. – Не ты дѣло дѣлаешь, a дѣло тебя за собой тянетъ. Богъ же далъ въ это лѣто, что было что косить, и грести, и возить. На тягло возовъ по 6 убрали, да еще въ Кочакѣ такая трава стояла, что на низу не пролѣзешь. Кромѣ покосовъ, тутъ же и пахота подоспѣла, а пахота крѣпка была, такъ что кто за погодой не успѣлъ, такъ сошники ломали и лошадей надсаживали на пашнѣ.[81]
[82]Въ селѣ цѣлый день было пусто, всѣ были на работѣ, нешто какая баба хворая дома рубахи на пруду стирала или холсты стелила, да старики и старухи съ малыми ребятами. Только на барскомъ дворѣ, за прудомъ, народъ дома былъ. Тамъ, извѣстное дѣло, какъ господа дома, – покосъ не покосъ, уборка не уборка: холопи, кучера, повара, садовники, дворовые – всѣ одно дѣло дѣлаютъ. Дѣло не дѣлай, а отъ дѣла не бѣгай.
Пастухи свое время не пропустятъ; только солнышко стало за лѣсъ закатываться, ужъ завиднѣлась[83] пыль по большой дорогѣ, и заслышалась скотина. Скотина ходила по отавѣ и въ недѣлю совсѣмъ другая стала – повеселѣла. Скотина въ деревнѣ все одно, что часы в городѣ. Прогнали скотину, значитъ, пора и всѣмъ домой в деревню. Ребята заслышали скотину, переловили лошадей и поѣхали домой изъ деннаго. Бабы на барщинѣ у выборного отпросились и съ граблями за плечами пошли хороводомъ къ дому. Мужики, кто дома на своей пашнѣ пахалъ, подвяталъ сволоки, перевернули сохи и поѣхали домой. Косцы подняли армяки и кувшинчики и пошли домой. У богатыхъ мужиковъ бабы покидали дровъ въ печурку, чтобъ согрѣть похлебку на ужинъ.
** IV.СОНЪ.
[ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ]
Я во снѣ стоялъ на бѣломъ, колеблющемся возвышеніи. Я говорилъ людямъ все то, что было въ моей душѣ, и чего я не зналъ прежде. Мысли мои были странны какъ во снѣ, но невольно облекались вдохновеннымъ, размѣреннымъ словомъ. Я удивлялся тому, что говорилъ, но радовался, слушая звуки своего голоса. Я ничего не видалъ, но чувствовалъ, что вокругъ меня толпились незнакомые мнѣ люди и всѣ мои братья. Вблизи они дышали. Вдали бурлило море, темное, какъ толпа.
Когда я говорилъ, отъ моего говора по всему лѣсу пробѣгалъ вѣтеръ. И этотъ вѣтеръ возбуждалъ восторгъ въ толпѣ и во мнѣ. Когда я замолкалъ, море дышало. И море, и лѣсъ была толпа. Глаза мои не видѣли, но всѣ глаза смотрѣли на меня, – я чувствовалъ ихъ взгляды. Я бы не могъ устоять, ежели бы они не держали меня своими взглядами. Мнѣ было тяжело и радостно. Они двигали мною, также какъ я двигалъ ими. Я чувствовалъ въ себѣ власть, и власть моя надъ ними не имѣла предѣловъ. —
Одинъ только голосъ во мнѣ говорилъ: страшно! Но быстрѣе и быстрѣе я шелъ все дальше и дальше. Я едва переводилъ дыханіе. Подавленный страхъ увеличивалъ наслажденіе, и возвышеніе, на которомъ я стоялъ, колеблясь, поднимало меня все выше и выше. Еще немного, и все бы кончилось. Но сзади меня шёлъ кто-то. Я почуялъ чужой, свободный взглядъ. Я не хо– тѣлъ; но этаго нельзя было – я долженъ былъ оглянуться. Я увидалъ женщину, мнѣ стало стыдно, и я остановился. Толпа не успѣла изчезнуть, и вѣтеръ все еще шумѣлъ по ней.
Толпа не разступалась, но женщина спокойно пошла по серединѣ толпы и не соединялась съ нею. Мнѣ стало очень стыдно, я хотѣлъ опять колебаться и говорить, но словъ не было. Я не могъ обманывать себя. Я не зналъ, кто она была, но въ ней было все, что любятъ, и къ ней сладко и больно тянула непреодолимая сила. Она посмотрѣла и на меня, но только на одно мгновенье. Она равнодушно отвернулась. Я смутно видѣлъ очертанья ея лица; но спокойный взглядъ ея остался во мнѣ. Въ ея взглядѣ была кроткая насмѣшка и чуть замѣтное сожалѣнье. Она ничего не понимала изъ того, что я говорилъ, и не жалѣла о томъ, что не понимаетъ, a жалѣла обо мнѣ. Я не могъ вынуть изъ себя ея взгляда. Она не презирала меня. Она видѣла нашъ восторгъ и жалѣла. Она была полна счастья. Ей никого не нужно было, и по этому я чувствовалъ, что безъ нея нельзя жить. Дрожащій мракъ закрылъ отъ меня ее всю. Я заплакалъ. Я сбросилъ съ себя стыдъ и плакалъ о прошедшемъ, невозвратимомъ счастіи, о невозможности будущаго счастія, о чужомъ счастіи… Но въ слезахъ этихъ было и счастіе настоящаго…
Н. О.
[ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ]
Я стоялъ высоко, выше всѣхъ людей. Я стоялъ одинъ. Вокругъ меня наравнѣ съ моими колѣнами жались <разгоряченныя внимательныя головы> лица и, какъ зыблющееся черное море, безъ конца виднѣлись головы <во всѣ стороны>… – На мнѣ была одежда древнихъ, и одежда эта развѣвалась отъ страстныхъ и прекрасныхъ движеній <которыя я дѣлалъ>. Я говорилъ людямъ все, что было въ моей душѣ, и чего я не зналъ прежде. Толпа радостно понимала меня. <Я самъ удивлялся и восхищался тѣмъ, что я говорилъ; мысли> Неистощимымъ потокомъ выше и выше поднимались смѣлыя мысли и выливались вдохновеннымъ размѣреннымъ словомъ, и я удивлялся тому, что я говорилъ. Звукъ голоса моего былъ силенъ, твердъ и <необычайно> прекрасенъ. Я наслаждался этимъ звукомъ.[84] <Когда я невольно, но сознательно возвышалъ голосъ, вся толпа вздрагивала, какъ одинъ человѣкъ.> Когда я замолкалъ, толпа <робко> отдыхая переводила дыханье. Когда я хотѣлъ, одно чувство, какъ вѣтеръ по листьямъ, пробѣгало по всей толпѣ и производило въ ней болѣзненный и могущій ропотъ. Около себя я различалъ разгоряченныя лица старцевъ, мужей и юношей, на всѣхъ было одно выраженье жаднаго вниманья, покорности [?] и восторга <но я не замѣчалъ ихъ самихъ. Они были для меня частями однаго лица, покореннаго мною>. Всѣ глаза смотрѣли на меня и двигали мной также, какъ я ими двигалъ. Я мгновенно угадывалъ все, что думала и желала толпа, и сразу словомъ отвѣчалъ на всѣ желанія, а толпа неистовыми рукоплесканіями и рабской покорностью отвѣчала на мое слово. Я былъ Царь, и власть моя не имѣла предѣловъ. Безумный восторгъ, горѣвшій во мнѣ, давалъ мнѣ власть, и я плавалъ въ упоеніи своей власти. Я счастливъ былъ своимъ безуміемъ и безуміемъ толпы. Но временность и восторженность моего положенія внутренно смущали меня. Но сила движенья увлекала меня дальше и дальше, и потокъ мыслей и словъ[85] становились сильнѣй и сильнѣй и, казалось, не могли истощиться. Но вдругъ среди всей восхищенной мною толпы, среди безразличныхъ, восторженныхъ, страстно устремленныхъ на меня взоровъ я почувствовалъ сзади себя неясную, но спокойную силу, настоятель[но] разрушающую мое очарованіе и требующую къ себѣ вниманья. Договаривая послѣднія слова проникавшей меня мысли, я невольно оглянулся. Въ толпѣ, но не соединяясь съ толпою, стояла простая женщина въ простомъ уборѣ. – Не помню ея одежды, не помню цвѣта ея глазъ и волосъ, не знаю, была ли она молода и прекрасна; но я обрадовался, увидавъ ее. Въ ней была та неясная спокойная сила, которая требовала вниманія и разрушала очарованье. Она равнодушно отвернулась, и я только на мгновенье засталъ на себѣ ея ясные глаза, на которыхъ готовились [?] слезы. Во взглядѣ ея была <насмѣшка> жалость и любовь, на устахъ была легкая улыбка. Въ этомъ мгновенномъ взглядѣ я все прочелъ, и все мнѣ стало ясно. Она не понимала того, что я говорилъ, не могла и не хотѣла понимать. Она не жалѣла о томъ, что не понимаетъ, a жалѣла меня. Но съ любовнымъ сожалѣньемъ слушала мои слова. Она не презирала ни меня, ни толпу, ни моего восторга; она была проста, спокойна…
Все изчезло: и толпа, и мысли, слова, и восторгъ, – все уничтожило[сь] въ этомъ взглядѣ. Осталась одна сила, одно желаніе… Однаго желало все существо мое – еще разъ проникнуться этимъ взглядомъ, понять его и жить его жизнью, но она незамѣтно неподвижно [?] удалялась отъ меня <и ни разу не оглянулась>. Я звалъ ее, умолялъ хоть еще разъ насмѣшливо оглянуться на меня и сказать мнѣ… Она удалялась… Она изчезла. Я заплака[лъ][86] о невозможномъ счастьи, но слезы эти были мнѣ слаще прежни[хъ][87] восторговъ. –
V.*
[О ХАРАКТЕРЕ МЫШЛЕНИЯ В МОЛОДОСТИ И В СТАРОСТИ.]
Когда мы молоды и не знаемъ всѣхъ безчисленныхъ сторонъ жизни, мы много думаемъ, не встрѣчая препятствій и возраженій самой жизни, которую мы не знаемъ; мы дѣлаемъ сложные выводы, мы далеко заходимъ на пути мышленія; мы умны и знаемъ это – и это даже правда. Но съ годами (ежели мы не были лѣнивы душою), мы узнаемъ много новыхъ сторонъ жизни, много различныхъ взглядовъ, безчисленное количество возраженій на пути мысли, и на каждомъ шагу мы натыкаемся на непонятное, неразрѣшимое, необъятное. Мы мало думаемъ и много созерцаемъ.
Говоритъ, что съ годами глупѣютъ.
Думы молодости выражаются логической послѣдовательностью слова, думы старости выше и потому внѣ области слова. Въ молодости только возможны планы пересозданія людей – воспитаніемъ, новымъ экономическимъ или гражданскимъ устройствомъ общества; въ старости же человѣкъ чувствуетъ и надъ собой тотъ неумолимый законъ природы, который царствуетъ надъ растеньемъ и животнымъ, и созерцаетъ его. Весь трудъ жизни привелъ старика къ этому. Глупѣе или умнѣе онъ сталъ, чѣмъ былъ въ молодости? Глупѣе потому, что онъ ближе сталъ теперь къ животному и растенію, но мудрѣе потому, что онъ дѣлается сознательнымъ животнымъ и растеніемъ.
Имѣяй уши да слышитъ! Эту формулу говоритъ энтузіастъ Христосъ, всякій разъ какъ онъ возвышается на ту высоту мысли, когда нужно не думать, не спорить, т. е. не критиковать и не возражать, а всей[88] душой искать и ловить истину, какъ бы неясно она не выразилась, когда истина такъ высоко, что неудобно входитъ въ рамку человѣческихъ словъ. —
* VI.[О НАСИЛИИ.]
Во всѣ времена, на всѣхъ мѣстностяхъ земнаго шара, между людьми повторяется одинъ и тотъ-же непостижимой фактъ: власть, законъ, сила, людская же сила, заставляетъ людей жить противно своимъ желаніямъ и потребностямъ. Что такое, эта непонятная сила, которой люди подчиняются, какъ силѣ тяготѣнья, не спрашивая себя: какой ея источникъ, гдѣ ея начало и есть-ли конецъ этой странной силѣ? Этотъ-то вопросъ я задаю себѣ и попытаюсь на него отвѣтить. На вопросъ этотъ можно отвѣчать двояко: отвлеченно, разсматривая понятіе силы и выводя источникъ ея изъ природы человѣка, и исторически, разсматривая проявленіе, развитіе или упадокъ, движение этой силы въ извѣстномъ обществѣ. – Что такое понятіе (силы) насилія? Принужденіе однимъ <лицомъ> другого сдѣлатъ или терпѣтъ то, что[89] этотъ другой считаетъ несправедливымъ. Насилованіе можетъ быть сдѣлано только сильнѣйшимъ и претерпѣно слабѣйшимъ. Сильнѣе другаго бываетъ иногда одно лицо, и всегда много лицъ сильнѣе однаго. Первый случай возможенъ только внѣ общества людей, въ обществѣ же порож[даетъ][90] защиту, основанную на чувствѣ самосохраненія. Слѣдовательно очевидно, что въ обществѣ возможно только насилованіе однаго лица многими или меньшаго числа бо́льшимъ. – Но для того чтобы большое число людей насиловало однаго или малое число лицъ, необходимо, чтобы это большое число имѣло одну и ту же цѣль, было согласно между собой – единомышленно; ибо очевидно, что каждое отдѣльное лицо равносильно, ежели имѣетъ различныя цѣли.[91] Слѣдовательно насилованье можетъ быть произведено въ обществѣ только единомышленнымъ большинствомъ надъ однимъ лицомъ или надъ единомышленнымъ меньшинствомъ.
Что есть единомысліе или согласіе многихъ лицъ въ извѣстномъ[92] обстоятельствѣ? Одинаковый образъ воззрѣнія на одно и тоже обстоятельство – общая мысль. Одинаковый образъ воззрѣнія или общая мысль есть образъ воззрѣнія или мысль, относительно справедливая для извѣстнаго[93] большинства. Слѣдовательно насиліе можетъ быть произведено только относительно справедливымъ большинствомъ. Но понятіе терпѣнія насилія заключаетъ въ себѣ понятіе терпѣнія поступка относительно несправедливаго для меньшинства или для однаго лица. Слѣдовательно насиліе есть совершеніе большинствомъ надъ меньшинствомъ поступка относительно справедливаго для большинства и относительно несправедливаго для меньшинства.
Почему при каждомъ насиліи въ каждомъ обществѣ есть двѣ справедливости: справедливость меньшинства и справедливость большинства? И какія общія свойства имѣютъ во всѣхъ обществахъ та и другая справедливость?
Для того чтобы отвѣтить на эти вопросы, необходимо принять за аксіомы два[94] положенія, которыя доказываются, но которыхъ доказательство привело бы меня къ слишкомъ длинному отступлению. —
1) Есть понятіе справедливости отвлеченной, общее всѣмъ людямъ и во всѣ времена, – идея справедливости, заключающая в себѣ идею равенства и свободы. —
[95]Вслѣдствіе столкновеній людей, нарушающихъ взаимно абсолютныя равенство и свободу, есть другая идея относительной справедливости, относительнаго равенства и свободы.
<Въ природѣ человѣка лежитъ идея абс[олютной] справедливости и потребность приводить отн[осительную] спр[аведливость] къ абсол[ютной].>
2) Человѣческая природа имѣетъ свойство отъ[96] болѣе частной идеи переходить къ высшей, но никогда на оборотъ. —
<3) Въ ходѣ исторіи человѣчества идея относительной справедливости, постоянно измѣняясь, приближается къ идеѣ абсолютной справедливости.>
4) Идея передается насиліемъ и словомъ.
Принявъ эти положенія, отвѣтъ на вопросъ, почему есть всегда справедливость большинства и справедливость меньшинства, – отвѣтъ становится ясенъ. – Почему насилованное меньшинство или одно лицо считаетъ несправедливой идею справедливости большинства?[97] Всѣ люди <на нижайшей степени развитiя> должны были быть согласны между собой, имѣя одни и тѣ-же потребности. Ежели же явились несогласныя съ другими лица, то только вслѣдствіи того, что[98] справедливость большинства для нихъ есть несправедливость, т. е. у нихъ есть другая справедливость, высшая. Какъ скоро они не раздѣлили идею справедливости большинства, большинство это употребило противъ нихъ насиліе. Но идея насилія противуположна идеѣ общей справедливости – свободы и равенства; вслѣдствіе чего насилованное меньшинство не могло понять идеи относительной справедливости большинства и нашло ее несправедливой. Т. е. составило себѣ другую идею справедливости, болѣе общую, болѣе близкую абсолютной справедливости и потому исключающую первую. Но идея имѣетъ свойство не быть уничтоженной ничѣмъ, кромѣ болѣе общей, заключающей ее идеи. Поэтому болѣе общая идея меньшинства осталась, и лица большинства стали раздѣлять ее, и наконецъ новая идея стала идеей большинства, употребила насиліе и стала менѣе справедлива, а старая идея – идеей меньшинства и въ свою очередь подверглась насилію и породила новую болѣе общую идею, и т. д., и т. д.
[99]Итакъ насиліе является только вслѣдствіе общей идеи, а болѣе общая идея только вслѣдствіе насилія. – Только такимъ путемъ развивается болѣе и болѣе общая идея справедливости во всемъ человѣчествѣ и до безконечности приближается къ недостижимой вѣчной идеѣ справедливости. —
Насиліе всегда остается, но въ области болѣе общей идеи оно всегда менѣе, чѣмъ въ области болѣе частной идеи; ибо самая общая идея справедливости включаетъ въ себѣ идеи общей свободы и равенства и отсутствія насилія, а самая частная идея справедливости заключаетъ въ себѣ только идеи частной свободы и равенства и права насилія.[100]—
Достиженіе общей идеи справедливости, и совершенно[е] уничтоженіе насилія, слѣдовательно, возможно бы было тогда, когда бы все человѣчество въ одно время имѣло одну и ту же идею. Самое далекое состояніе человѣчества отъ общей идеи справедливости и самое полное насилій было бы то, когда каждое лицо имѣло бы свою особую частную идею справедливости. <Очевидно, что въ первомъ случаѣ жизнь человѣчества прекратилась бы отъ отсутствія потребностей жизни, во второмъ случаѣ – отъ безчисленности противуположныхъ потребностей. Въ первомъ случаѣ уничтожается цѣль дѣятельности, во второмъ одна дѣятельность исключаетъ другую. —> Вѣчное движеніе отъ низшихъ областей идеи справедливости къ высшей есть вѣчная задача человѣчества. Чѣмъ ближе къ <первому и> общему, тѣмъ оно стоитъ выше (дальше на пути развитія, дальше потому, что не можетъ возвратиться назадъ), чѣмъ ближе къ второму случаю, тѣмъ ниже. <Задача его есть уничтоженіе насилія посредствомъ насилія.>
[101]Слѣдовательно, отвѣчая на вопросы, которые я себѣ задалъ сначала, говорю. Сила, которой подчиняются люди противъ своей воли и которую называютъ деспотизмъ, насиліе, есть относительно менѣе справедливая идея, хотящая подчинить себѣ болѣе справедливую идею. —
Причина этой силы есть разномысліе людей, конецъ ея есть единомысліе. —
Что такое есть разногласіе и[102] согласіе?[103] – Отъ чего то и другое происходить? И чѣмъ достигается единомысліе?[104]
1) Чѣмъ больше единомысліе, тѣмъ меньше людей, терпящихъ насиліе.
2) Чѣмъ выше область идеи, въ которой люди единомышленны, тѣмъ менѣе жестоко это насиліе. Потому что самое насиліе несправедливо. Наконецъ приходитъ къ уничтоженію идея насилія. Но насиліе уже выработало для мысли орудіе.
[105]Что приводитъ къ единомыслію? – Мысль. – Какъ она передается?
1) Одни и тѣже условія жизни (народности, государства).
2) Близость, удобство сообщеній.
3) Совпадете интересовъ въ одномъ обстоятельствѣ.
4) Удобство передачи мысли, заключающее въ себѣ самое удобство передачи (книгопечатаніе) и удобство восприниманія (образованіе). —
<Послѣднее включаетъ въ себѣ всѣ другія условія; ибо ежели бы мысль передавалась мгновенно, то не было бы различныхъ государствъ не было бы>
По степени общности мысли человѣчества, существуютъ орудія ея передачи. 1) Война, религія, торговля и наконецъ[106] книгопечатаніе.[107] —
Власть и мысль. Но власть, или насиліе, владѣла мыслью, употребляла ее – имѣла свои орудія: 1) народность, 2) войну, торговлю. Мысль имѣла свои орудія. Проповѣдь, выборъ, книгу. Чѣмъ общее, тѣмъ слабѣе орудія власти, тѣмъ сильнѣе орудія мысли.
Теперь время сознанiя этой силы. —
