Литтмегалина
Черная вдова
– Вся твоя жизнь – странность, Делоре.
– Да все в порядке с моей жизнью! Да, у меня определенно есть проблемы со здоровьем – и физическим, и психическим. Я нуждаюсь в парочке хороших врачей, способных наконец-то поставить мне правильный диагноз. И только-то! Со мной не происходит ничего необычного, несмотря на все ваши попытки убедить меня в обратном! – прошипела Делоре.
Пока она говорила, Вирита улыбалась все шире, открывая белые крупные зубы, и наконец рассмеялась во всю глотку. Делоре подавленно замолчала.
– Отрицай, Делоре, отрицай, чтобы не признавать собственную беспомощность.
– Вы решили почитать мне мораль? – Делоре встала. – Обойдусь, спасибо. Есть лекции поинтереснее.
– Постой.
– Вы не способны сообщить мне ничего полезного.
– Постой! Я расскажу тебе об убийце.
Делоре снова села и замерла в напряженном ожидании. В улыбке Вириты проступило торжество – она понимала, что теперь при всем своем желании Делоре не уйдет, прикованная к креслу любопытством.
– Карнелиуш Нилус приехал издалека, будучи еще совсем молодым человеком. Поселившись в городке, он никому не рассказывал о своем прошлом. Хотя он в принципе был весьма неразговорчив – онемей он вдруг, прошли бы месяцы, прежде чем кто-то заподозрил бы неладное. В двадцать восемь лет он пришел ко мне. К тому времени страх и страдание таки сумели развязать ему язык… или же на него подействовали мои травы правды. И первое, что он сказал: «Я считаю себя ошибкой». Это был особенный день для него. Он раскрылся. Мы поговорили с ним о многом, – Вирита умолкла.
– О воде? – спросила Делоре, когда поняла, что затянувшаяся пауза – это выражение готовности отвечать на вопросы.
– Да, он часто видел ее. В доме. На улице. Он говорил, что эта вода – сама судьба, увлекающая его к смерти. Он жил точно в водовороте. Несмотря на сопротивление, его затягивало все ниже и ниже.
– Нет, это было не так. Вода уносила его, как быстрая река.
Вирита уколола ее взглядом.
– Тебя тоже посещают подобные видения?
– Да, – Делоре устало выдохнула. – Потому что я пью слишком много таблеток и мой мозг находится в состоянии интоксикации, только поэтому, – она закрыла глаза, открыла. – Почему он считал себя ошибкой?
Вирита пожала плечами.
– Бог лепит людей быстро. Один на конвейере оказался с браком. С самого начала с Нилусом было что-то серьезно не так. Он говорил, что из его глаз смотрит безумие. Знакомо, Делоре?
– Почему у него возникали такие мысли о себе?
– Ни одно из его чувств не функционировало правильно. Взаимодействие с людьми истощало его, а одиночество угнетало. Он считал, что не способен привязаться к кому-то по-настоящему, и сожалел, что позволил настырной женщине женить его на себе и родить от него детей… впрочем, я сомневаюсь, что его оценка ситуации была достоверна. Всю жизнь он страдал от приступов эмоционального упадка, порой оказываясь так глубоко под землей, что наружу не торчали даже уши. Приступы учащались, и однажды он осознал, что не сможет выдерживать это долго. И тогда он решил: если до его тридцатилетия ему не удастся отыскать «противоядие», он убьет себя.
Вирита протянула руку и погасила лампу между ними. Делоре ощутила нечто вроде благодарности – ей хотелось спрятаться от взгляда Вириты и даже от зеркал, тускло отсвечивающих на стенах. Успокаивающий мрак… и жжение в глазах ослабло. Но удушливый запах свисающих с потолка растений продолжал сводить ее с ума. Мысли становились тягучими и неподконтрольными – слишком скользкие, словно облиты сиропом, не удержать.
– Я бы назвала его болезнь черной меланхолией, – продолжила Вирита. – Это болезненное состояние, когда твой разум оказывается одержим мрачными мыслями и – что еще хуже – сомнениями. Нилус все ставил под сомнение. Пытался определить, что истинно, что ложно, вокруг и в нем самом. Не понимая, что невозможно познать непознаваемое, он лишь терял время в бессмысленных рассуждениях. Он перестал видеть события, постоянно высматривая их причины. Ему жилось бы намного легче, если бы он оставил свою привычку искать нечто настолько настоящее, что все остальное в сравнении кажется дешевой фальшивкой. Но он зашел так далеко, что уже не мог вернуться.
– А я бы на вашем месте воздержалась от неизвестных медицине диагнозов и перенаправила бы его к врачу.
– Он был у врачей. Они не смогли помочь. Я стала его последней надеждой.
– И что же вы ему посоветовали?
– Держаться своего решения.
– О чем вы? О его намерении покончить с собой?
– Да. Я сказала: тогда с этого дня начни жить с мыслью, что смерть близка. Запоминай события, которые происходят в последний раз. Ощущай, как вещи теряют ценность, потому что скоро от них придется отказаться. Будешь ли ты тратить оставшееся время на то, чтобы снова и снова поднимать со дна души едва осевшую муть? Вряд ли. Ты так хочешь найти что-то настоящее? Что останется важным для тебя за минуту до смерти, когда тебе уже ничего не будет принадлежать, то и окажется настоящим.
– В итоге он действительно убил себя, – мрачно резюмировала Делоре. – Но не только себя.
– К тому времени он уже должен был быть четыре дня, как мертв. Но он не послушал меня. Он не решился тихо уйти, едва ему исполнилось тридцать, и в итоге стало слишком поздно – гнев и страх захлестнули его разум. Каждый лишний день его жизни обошелся в жизнь другого человека.
– Это они цеплялись за него, не позволяли ему уйти, – почти беззвучно произнесла Делоре. – Из-за них его скорбное существование затянулось дольше, чем он мог выдержать. Поэтому в итоге он их возненавидел, – ее взгляд встретился со взглядом Вириты. – И все же как вы могли сказать ему: «убей себя»? Какое право вы имели решать, как ему поступить с его жизнью?
– Не забывай – он сам попросил меня о совете. Я пыталась помешать ему сорваться. Я искренне хотела помочь ему.
– Как это благородно… Закрепляя в сознании человека суицидальные намерения – вы помогаете ему? – огрызнулась Делоре. – Вы только усугубили его мрачное состояние. Возможно, вы отчасти виновны в его поступке.
– Глупая девочка. Все не так просто. Иногда, чтобы спасти себя, нужно отказаться от своей жизни.
Делоре промолчала и только скрестила руки на груди.
– Ладно, – сказала она после двух минут тишины. – В любом случае я не понимаю, как этот человек связан со мной.
– Не притворяйся несведущей, девочка. Ты – его продолжение.
– Что? – протянула Делоре с насмешкой.
Одна свеча вдруг погасла. Сама собой.
– Эти убийства… – вкрадчиво произнесла Вирита. – Случай для Ровенны дичайший. Роана, может быть, Кшаан… там такое возможно. Но не здесь. Здесь люди не рубят свои семьи топорами. И очень редко сходят с ума. А Нил не был похож на сумасшедшего, даже если и был им в действительности. Его поступок лишил людей покоя, заставил с тревогой всматриваться друг в друга. Они нуждались в объяснении случившегося, искали знак, нечто, что позволит узнать следующее чудовище сразу, как оно явится в наш мир. И у Нила было то, что отличало его от прочих. Глаза цвета безумия и ночной тоски.
– Ну – и? – не выдержала Делоре. – Какая здесь логика?
– В подобной вере нет логики. Но у нее есть источник – страх. Пока источник не пересохнет, вера живет. Нилус испугал горожан. Они не могли отыскать причины, побудившие его к преступлению, поэтому приняли его ненормальное поведение как проявление некого врожденного зла, а фиолетовый цвет глаз, отличающий его от всех прочих людей, – за внешний признак этого внутреннего зла.
– Вот же ахинея… невыносимый бред, – Делоре хотелось бежать отсюда. – И куда пропала моя дочь?
– Моя праправнучка присмотрит за твоей дочерью. Дослушай меня.
Праправнучка… и двадцативосьмилетний Нил… Да сколько же ей лет?
– У меня сил нет выслушивать эти глупости. Суеверия никогда меня не интересовали. В них нет никакого смысла. К чему придавать им значение?
– Суеверия возникают не из пустоты. Для существования каждого из них есть веская причина. Но найти эту причину порой так же сложно, как объяснить, почему в детстве ты боялся чудовища под кроватью, ведь ясное дело – никого там нет. Причины скрыты в душах человеческих, а души – это тьма.
– Просто ерунда…
– Возможно, и ерунда. Но у людей возникают такие мысли. В случае Нилуса идея, что фиолетовые глаза – признак человека, в душе которого живет мрак, распространилась по всему городу и даже за его пределами.
– Я все еще не понимаю, при чем здесь я, – Делоре стиснула зубы от злости. Она подавила желание встать и уйти: на этом этапе разговора ее уход уже точно будет расценен как бегство, а бегство – унизительно.
– Ни при чем, если бы все это стряслось в другой стране… В мире много загадочного и удивительного… Люди объясняют такие явления действиями сверхъестественных сил. Так сложилось, что долгое время Ровенна была ареной странных событий. И эти события меняли ее, пропитывали энергией, способной сделать образы человеческого воображения реальными. В Ровенне человеческие мысли наделены огромной силой. Особенно если это мысли многих людей. Людей этого города.
– Все, надоело, – пробормотала Делоре и поднялась.
– Сиди! – резко приказала Вирита, и Делоре рухнула обратно в кресло, как будто ее ударили по коленкам. Она задрожала от испуга и гнева, глядя на Вириту и едва различая ее в темноте, потому что к тому времени горела уже только одна свеча.
– И вот в доме, выстроенном на том самом месте, где когда-то зарубил свою семью Нилус, появляется ребенок… девочка, – продолжила Вирита. – С глазами того же невероятного фиолетового цвета. Сложно сказать, было ли это несчастным совпадением или же последствием сконцентрировавшихся вокруг дома верований. В любом случае горожане не сомневались: в этой девочке затаилась та же зловещая сила, что когда-то свела с ума Нилуса. Они не подозревали, что эта сила не существовала в природе, пока они сами ее не придумали, вдохнув в нее жизнь своей верой. Тем самым они создали проклятие.
– Какая чушь, – сказала Делоре, и прозвучало как стон, потому что ожившая боль зашевелилась в ней, как ужасный младенец. – Что же, оно, это проклятие, теперь висит надо мной, словно долбаное фиолетовое облако?
– Нет, Делоре, оно находится прямо передо мной. Я могу прикоснуться к нему, прикасаясь к тебе, потому что оно часть тебя. Ты чувствовала, что в этой стране с тобой происходит нечто очень странное. Ты попыталась сбежать из Ровенны, но обнаружила, что ситуация не наладилась.
– Вот именно! – взвилась Делоре. – Если бы проклятие действительно существовало, если, как вы сказали, его питают человеческие мысли, то в Роане оно бы выдохлось и оставило меня в покое! Там же никто не верит в подобные бредни!
– Все это время его поддерживала вера одного человека, которая была сильнее веры тысяч людей, потому что этот человек знал, что проклятие существует.
– Кто это? – спросила Делоре с вызовом.
– Ты сама.
– Я… я не верила, – она прижала ладони к шее. От сладости растений, рассеянной в воздухе, у нее щекотало горло. Она едва сдерживала кашель. – Я не знала! – она все-таки закашлялась.
– Ты постепенно приходила к осознанию его существования. Одновременно отчаянно уверяя себя в обратном. Со временем ты убедилась, что скрыться от проклятия невозможно. Но оно не только наделило тебя силой убивать и причинять вред. Переживания и стремления Нилуса, оказавшиеся слишком яркими для того, чтобы угаснуть навсегда, обитают в тебе. Его жизнь определила твою жизнь… в том числе и время ее завершения. Это время почти настало, Делоре. Тебе предначертано повторить его судьбу. И его ошибки.
– Какие ошибки? Что же я, ни с того ни с сего прикончу свою дочь? Вы не только Нилуса не направили к мозгоправу. Вы и сами не сходили, хотя очень в этом нуждаетесь!
– Не пытайся обесценить мои слова, Делоре. Хотя правда обжигает руки, ты не сможешь просто отшвырнуть ее прочь.
– А в чем правда? – втянув в себя воздух, холодно осведомилась Делоре. – Что вся моя жизнь стала последствием чьих-то заблуждений?
– Каждый человек в какой-то степени зависим от заблуждений других людей. Бессмысленно горевать об этом.
– Если верить вам, то мою жизнь украли у меня. Конечно, я не горюю об этом. Если эта испортилась, мама купит мне новую, – усмехнулась Делоре. – Но я вам не верю, – выговорила она и закашлялась.
– Тогда почему ты ощущаешь ужас и теряешь контроль над собой? Если все в порядке, почему?
Делоре закрыла лицо руками.
– Мне не страшно. Мне все равно.
– А что насчет боли, которая заставляет твое тело вопить? Разве эта боль не объективна? Хотя ее существование так же иррационально, как все прочее, что я упомянула.
– Я не чувствую боли! Со мной все в порядке! – выкрикнула Делоре и снова зашлась в приступе мучительного кашля.
– Делоре, послушай меня, сейчас. Душа у тебя не злая, но ты сама – зло, и ты не сможешь противиться собственной сути. Да, твою жизнь украли у тебя, но только за последнюю неделю ты отобрала у людей десятки лет. У продавщиц в магазинах, у соседей, у прохожих, бредущих мимо тебя. И это еще незнакомцы. Чем ближе ты знаешь человека, чем с большей симпатией он относится к тебе, тем легче тебе подобраться к его душе, тем ты ему опаснее. Ты обрекла своих близких на гибель. И тебе это известно.
Делоре зажала уши руками и выдавила, задыхаясь:
– Я не хочу вас слышать…
Последняя свеча погасла, и настала кромешная тьма. Однако в голове у Делоре было еще темнее. Боль перестала быть внутри, теперь она окружала Делоре, больше ее во много раз, и Делоре тонула в ней, как в море.
– Ты чувствуешь такой сильный гнев… Нилус тоже чувствовал. Это толкнуло вас на дурные поступки. Но зло всегда возвращается к тому, кто его совершил. В этой стране так думает каждый. А то, что поддержано верой, становится объективным фактом. Поэтому тебе больно, Делоре. Единственный способ избавиться от боли – прекратить наносить ущерб другим людям. Твоя страшная сила растет… Ты не сможешь контролировать ее. Очень скоро, если ты не… поступишь правильно, ты сойдешь с ума от страдания.
– Поступить правильно? – вскрикнула Делоре. – Что вы имеете в виду? Я должна сделать то, на что не решился Нилус? Прикончить себя сразу, как мне исполнится тридцать? Не могу поверить, что до сих пор слушаю вас! Это звучит как пересказ бредового сна или как дурацкий рассказ. Уж, конечно, ничего подобного не может происходить в реальности. Такого просто не бывает!
– Делоре, ты отрицаешь.
– Нет! – выкрикнула Делоре и, подавляя позывы раскашляться, зажала себе рот. Горло саднило, как будто она надышалась испарений хлора. Скорее подняться! Колени подгибались от слабости. Как ей отыскать выход из темной комнаты?
– Ты никогда не спрашивала себя, зачем вернулась в родной городок, зная, что в нем тебе станет хуже? Действительно – в городе проклятие усилилось верой горожан и твоими мстительными чувствами. Так что же заставляет тебя оставаться? Ждешь ли ты прощения, как ребенок, который провинился и теперь плачет, терзаясь желанием услышать от матери: «Ты все еще хороший, я все еще люблю тебя»? Или же напротив – жаждешь освободить свою темную сущность, позволить ей делать что хочется? Притвориться жертвой, чтобы убивать под предлогом самозащиты. Что движет тобой, Делоре? И если оба этих мотива, какой из них в итоге победит?
Делоре молчала – невидимая в темноте, она как будто исчезла. Ладонь Вириты вдруг легла на ее лицо, заставив Делоре вздрогнуть всем телом.
– Нил не последовал моему совету уйти тихо и стал источником зла. Не угасшее, впоследствии оно испепелило и твою жизнь, – пальцы Вириты касались ее холодных щек, и Делоре хотелось стряхнуть руку ведьмы, словно омерзительное насекомое. Но она не могла и шевельнуться. – Ты должна убить себя, Делоре. Ты пережила много страданий, но, отказавшись уйти по доброй воле, ты оставишь после себя еще большее зло, чем причинили тебе. Не повторяй ошибки Нилуса. Не позволяй гневу захлестнуть твой разум. Убей проклятие, не питай его. Уничтожь его, даже если вместе с собой.
Теперь Вирита держала ее за руку. Кончики ногтей Вириты впивались в кожу Делоре.
– Не раздирайте мне руку, – пробормотала Делоре.
– Убей себя, – произнесла Вирита, и в мозге у Делоре точно что-то взорвалось.
– Сука! – выдохнула она в лицо Вирите. – У меня есть дочь! Кто у нее останется без меня? Я не могу просто взять и сдохнуть лишь потому, что вам этого хочется!
– Ради нее, Делоре – убей себя. Но прежде ты должна попросить прощения.
– Это вы должны просить у меня прощения! – взвизгнула Делоре. – За все, что сделали со мной! – наклонившись, она обхватила лицо руками и закашляла в ладони.
– Неважно, по какой причине, но ты причинила людям много зла, Делоре, и ты виновата. Никто не сочувствует нераскаявшемуся грешнику. Лишь отыскав в себе истинное раскаяние, ты можешь рассчитывать на чью-то помощь.
– Стерва! – выкрикнула Делоре и снова зашлась в приступе душащего кашля.
– Поезжай на Плато, Делоре. Это святое место. Там живут боги. Проси прощения прямо в их доме, чтобы они точно услышали тебя. Если они разглядят в тебе хотя бы искорку света, они вступятся за тебя, они облегчат твою участь. Помогут тебе очиститься, чтобы ты начала следующую жизнь без груза преступлений предыдущей.
Делоре переполняла ненависть. Если бы только этот яд мог потечь из ее глаз, как слезы. И даже словами это жгучее чувство не выразить, потому что глотку раздирает кашель… Она кашляла так сильно, что, наверное, уже начала кровоточить изнутри.
– Боги есть, – произнесла Вирита, когда Делоре наконец затихла, жадно хватая ртом воздух. – Они наблюдают за тобой. Видят все, что происходит в твоем сердце.
– В этом мире нет богов, – сипло возразила Делоре. – Ничего, что было бы по-настоящему ценным. Ничего светлого. Никаких настоящих привязанностей.
Она попятилась и врезалась спиной в дверь. Развернулась… Вирита все еще пыталась ее удержать. Ее руки были мягкими и сильными одновременно… оплетали, как стебли чудовищных растений. Делоре стало невыносимо противно. Она распахнула дверь и побежала меж красных стен.
– Милли! – позвала она, но ее голос был так слаб, едва различим.
С улицы до нее донеслись голоса: Милли смеялась, разговаривая с темноволосой девушкой. Делоре поспешила к дочери. После омерзительной приторной вони комнаты воздух снаружи показался свежим до хруста.
– Милли, мы уезжаем, – сухо известила Делоре и, схватив дочь за руку, потащила ее к машине.
Резко разворачивая машину на узкой поляне перед домом, Делоре задела бампером ель. Раздался глухой звук, их чуть тряхнуло. Милли вся сжалась.
– Да плевать, – сказала Делоре. Она была безнадежно спокойна.
Милли промолчала.
Час спустя Делоре вырулила на обочину и остановилась. Она уронила голову на лежащие на руле руки и пару минут сидела, не двигаясь.
– Мама, ты плачешь? – спросила Милли.
– Если бы…
– Тебе плохо?
– Нет. Мама просто устала, Милли. Дай мне отдохнуть еще минуту, и я смогу продолжать.
Были уже сумерки; темные волосы Делоре словно втягивали в себя темноту.
Когда Делоре наконец-то сумела поднять голову, она улыбалась.
– Вот и снова все хорошо. Не позволим испортить нам настроение, да, Милли?
Милли кивнула, пряча взгляд.
Делоре включила радио. Полузнакомые песенки, прежде казавшиеся глупыми, сейчас наполнились смыслом. Необъяснимым смыслом… просто… все так многозначительно в них. Свернутый листок между сиденьями… Делоре смяла его и выбросила в окно. Милли раскрыла рот, чтобы рассказать, как бы папа оценил этот поступок, но что-то в лице матери заставило ее промолчать.
Делоре стало так душно, что она едва могла дышать. Она опустила окно до предела, и поток леденящего воздуха взлохматил ее волосы. Только после того, как Милли захныкала от холода, Делоре заметила, что и сама замерзла, и закрыла окно.
Сгустившаяся к тому времени темнота была такая черная… Казалось, в этой непроницаемой тьме ничего нет, все растворилось без остатка: дорога, деревья вдоль нее. И город, ждавший их где-то впереди, тоже исчез, со всеми домами, магазинами, людьми, их собаками, кошками, книжками, игрушками и прочей ерундой. Только Делоре и ее дочь в панцире старой машины почему-то еще существуют. С ними случилось самое худшее – уж лучше раствориться, чем вечно ехать в никуда.
Однако какие нелепые размышления лезут ей в голову… Свет фар каждую секунду выхватывал новый клочок асфальта… все на месте. Если какой-то мир сейчас и исчез в темноте, то только ее, Делоре, личный. Но как же все странно… странно и жутко…
Как это часто бывает, обратный путь занял меньше времени. Вот они почти уже подъехали к городу. Появились огоньки: красные – заправки, желтые – на витрине магазина.
– Я хочу мороженое, – сказала Милли, свернувшаяся клубочком на сиденье и иногда сонно посматривающая в окно, за которым ближе к городу начали мелькать синие вспышки фонарей.
– Нельзя столько мороженого в один день, – сказала Делоре, неуклюже выковыривая одной рукой таблетку из упаковки. – Ты заболеешь.
– Почему? – равнодушно уточнила Милли.
Делоре не смогла придумать, что ей ответить, и только перекатывала языком таблетку во рту, казавшуюся безвкусной, как пуговица.
– Я хочу есть, – настаивала Милли.
Делоре попыталась вспомнить, есть ли у них дома хоть какая-то еда, и не смогла.
– Ладно, мы зайдем в магазин, если что-то еще работает. Но никакого мороженого.
Делоре понравилось, как прозвучал стук ее каблуков, пока она шла к магазину по асфальтированной дорожке. Тяжелое «тум-тум». Напоминающее, что она имеет вес. И право на существование.
Милли тихо ступала следом.
Яркий электрический свет ударил по глазам, и Делоре зажмурилась. Когда она раскрыла глаза, все было размытым, сплошные цветные пятна; на лице женщины за кассой, выглядящем как бежевое пятно, белой полоской – улыбка, моментально погасшая.
Как всегда, ее дочь не хотела нормальной еды. Она хотела сладкой дряни – твердой и хрупкой или же тягучей и вязкой, упругой под зубами, как резина. Любой. Милли здорово раскоровеет, если возьмет в привычку успокаивать тревогу таким образом. Делоре хотела было высказаться, но вдруг обнаружила, что ей все равно. Кто знает, как все повернется в будущем. И кто вообще доживет до будущего. И тогда какая разница, что останется недопереваренным в наших остывающих внутренностях?
Ее взгляд, холодный, пустой, скользил по полкам, а голос флегматично подтверждал запросы Милли. Гора сладостей на прилавке росла. Позади кассирши красные цифры на белом фоне… отрывной календарь. Делоре провела ладонью по усталым глазам, пытаясь рассмотреть число.
– Двадцать шестое? – спросила она.
– Да, – на бежевом пятне раскрылось красное пятнышко рта. – Сегодня двадцать шестое октября.
Делоре задумалась.
– А когда будет двадцать седьмое?
Бежевое пятно, кажется, удивилось. Два темных пятнышка на нем стали шире.
– Через три часа пятнадцать минут. В полночь.
– Как удивительно, – ответила Делоре невпопад (это была фраза из какого-то фильма, где ее произносил высокий женский голос; кто произносил и что это был за фильм, Делоре не помнила – у нее в голове все перемешалось). – Тогда нам нужен торт. У вас есть торты?
Бежевое пятно ответило, что выбор, к сожалению, невелик.
– О, я уверена, что нам какой-нибудь приглянется, правда, Милли? – улыбнувшись во все зубы, Делоре наклонилась к дочери и приобняла ее за плечи. Милли вдруг громко всхлипнула.
Через двадцать минут они были дома.
– Здесь без нас совсем ничего не изменилось, – заметила Делоре в прихожей – как будто что-то должно было. Она сунула руку в карман, но вспомнила, что таблетки остались на сиденье в машине. – Отнеси торт в кухню.
У себя в комнате она сгребла с прикроватного столика таблетки и уложила себя в кровать. Как чудесно… вытянуть ноги… закрыть глаза… Она вздохнула, расслабляя мышцы. Пусть Милли делает что хочет – обжирается конфетами до умопомрачения или разжигает костер на кухонном полу, все равно. Делоре хочет побыть в одиночестве. Одна… Подняв руку к лицу, она втянула в рот край рукава. Одна… Веки были тяжелыми, как из свинца.
Стиснув блистер в кулаке, Делоре услышала хруст пластика. Она принялась разрывать ячейки, извлекая таблетки одну за другой. Проглотила их, не запивая. Вероятно, последняя таблетка оказалась эффективной, и вскоре злобное нечто, беснующееся внутри, угомонилось. Иногда Делоре все же ощущала слабые движения боли, но они были ничтожно слабы по сравнению с прежними яростными ударами.
Она достала еще одну упаковку обезболивающего, заныканную под матрас, и принялась складывать башенку из таблеток. Свет в комнате не горел, и отсутствие зрения Делоре компенсировала чувствительностью пальцев. Кругляшки таблеток… Гладкие сверху, слегка шероховатые сбоку, каждую пересекает бороздка… Дыхание Делоре выровнялось, углубилось.
В этой комнате нет ранящих слов Вириты. Делоре не пустила их в дом, оставив в машине на заднем сиденье. Утром надо будет выбросить их совсем. Башенка упала… Делоре приподняла свитер и дотронулась до кожи на животе. Кожа прохладная и влажная. Вот Делоре, настоящая, живая – на данный момент. Пока еще в своей спальне, пока еще с ней не произошло ничего плохого (хуже), так почему бы не порадоваться этому? Боль – это хорошо, даже очень. Боль заставляет надеяться на лучшее. Когда боль ослабевает, это почти счастье. Если она усилится, то покинет пределы восприятия и для Делоре все равно что прекратится совсем. Ну или наконец-то прикончит ее. Какой бред… мысли путаются…
Как быстро бежит время… вот ей уже без часу тридцать. Какое смешное совпадение… Делоре умудрилась родиться в ту же ночь того же месяца (двадцать шестое на двадцать седьмое октября), когда Карнелиуш Нилус истребил всю свою семью. Из больницы ее принесли в этот дом, выстроенный там, где прежде стоял дом Нилуса.
Она слышит шаги, из комнаты в комнату; кто-то стучит подошвами. Милли в носках, к тому же ее шаги не могут быть таким тяжелыми, ведь она ребенок, а это взрослый человек…
Все это очень любопытно. И Нилус до сих пор здесь. Он не нарушает ее одиночества… оно так приятно и бесчувственно. Одиночество следует воспринимать не как отсутствие кого-то, а как чье-то присутствие. Оно с ней всю жизнь и останется рядом до самой ее смерти. Так зачем предавать его ради того, кто обманет своей фальшивой добротой, чтобы позже с искренним безразличием исчезнуть?
Ей не следовало впускать Ноэла в ее жизнь. Он сделал ей хорошо, а потом еще хуже, чем было до него. Впрочем, после него она стала умнее. Никто и никогда больше не разочарует ее – потому что она никому не верит.
– По правде, я рада, что избавилась от него, Нил, – призналась Делоре. Ее шелестящий голос напоминал шорох сминаемой бумаги. – Он частенько доводил меня до белого каления. Да я была бы рада, если бы он бросал свои носки и рубашки или еще что-нибудь в таком роде! Но нет – он был всегда аккуратным, очень правильным. Я постоянно ощущала его смутное неодобрение, ведь, как бы я ни старалась, я всегда была хуже его. Он не мог простить меня за это. Перфекционисты ужасны…
Нилус слушал ее со спокойным сочувствием.
– Да, я действительно счастлива, что его нет и больше никогда не будет со мной. Уверена, ты ощущал то же, избавившись от своей семьи. Ты поступил правильно. Они этого заслужили. А у меня еще остается дочь…
Шаги по дому. Все отчетливее… Женский голос. Детский плач.
– Она вредная девчонка. Между нами – мной и Ноэлом, она всегда выбирала Ноэла. Отказывалась меня слушаться… Это странно, знаешь: она вроде меня и любит, я же ее мать, но при этом я совсем ей не нравлюсь. Наверное, будь у нее возможность выбирать, она предпочла бы кого-то другого. Я понимаю, что должна уйти, и хочу уйти. Но мне так сложно ее оставить… она держит меня. Мерзкий ребенок. Держит.
Женский протяжный вопль, странный, как крик раненой птицы. Невыносимо это терпеть. Когда женщина кричит на тебя, ей просто необходимо врезать. Нилус и врезал: звонкий звук оплеухи, затем женский плач. «Хорошо, – подумала Делоре, – лучше не бывает». Над ней прогрохотали торопливые шаги (у этого дома нет второго этажа, а у того, предыдущего – был; и очень скрипучая лестница). Звуки громкие, с эхом.
– Я не могу так жить! Ты всегда болен, всегда мрачен! Все, что я делаю, неправильно для тебя!
– Ты не можешь оставить меня, – низкий приглушенный голос Нила. Он одновременно и там, и здесь, в этой комнате, вместе с Делоре слушая семейный скандал, застрявший в пласте времени.
– Они совсем нас не понимают, – прокомментировала Делоре, осторожно укладывая руку под голову. – Считают, нам нужно просто постараться – и все наладится. Но они не способны представить, в каком мы состоянии. Как мы можем объяснить? Все, что у нас есть, – это слова. Но наше «мне плохо» совсем не то «мне плохо», что ощущают они. «Давай переживем этот скверный период, дождемся радуги, проговорим конфликт». «Нет, спасибо, на дне моей ямы радуги и примирения уже не имеют значения. Просто убирайся прочь». Как приятно одиночество… как прииииияяяятнооо…. От людей одни беды. Даже если они говорят, что пытаются помочь, на деле они только делают тебе хуже. У тебя и на саму себя не хватает сил, а ты еще растрачиваешься на привязанности. Нужно избавится ото всех. Я почти уже избавилась… осталось последнее маленькое препятствие… чтобы я могла уйти свободно.
– Ты – тварь, – застонал Нил. Странная интонация: столько злости, но за ней пустота, и ожидание, и что-то еще. – Если ты уйдешь, то ты – тварь. Я прикончу тебя за это…
– Я устала. Пойми меня. Я невероятно устала. Я не знаю, что еще могу для тебя сделать.
Какая жалкая попытка оправдаться…
– Мне в сотню раз хуже. Как можешь ты бросить меня?
– Потому что жить с тобой – это умирание, Нил.
– А я умру без тебя.
Слова, такие громкие и полные боли, текли сквозь сознание Делоре. Не оставляя даже царапины.
– Дай мне неделю. Только неделю передышки. Я вернусь, Нил, я обещаю, что вернусь к тебе.
– Через неделю тебе будет не к кому возвращаться.
Делоре так отчетливо представила Нилуса, как будто увидела его: спина напряженно выпрямлена, руки скрещены на груди. Он словно колодец, в котором плещется темная вода. И где-то его душа – на самом дне.
– Сегодня был тяжелый день. Ты решила сделать его еще хуже?
– Таких дней была тысяча в прошлом, но я оставалась, – сказала его жена виновато, и Делоре поняла – она сдалась. – Я останусь сейчас… пока что.
– Поздно.
– Прости меня.
– Поздно. Ты уже бросила меня. Убирайся.
– Пожалуйста, прости меня. Я люблю тебя!
– Нет. Никто не любит меня.
Она плакала.
– Поверь мне.
– Ладно… – долгая пауза. – Я попытаюсь.
– Не говори со мной так холодно.
– А ты заслуживаешь лучшего тона?
– Я люблю тебя, – зарыдала жена Нилуса. – Я не хочу от тебя уходить. Не сегодня. Я подумаю утром, как мне быть дальше, – она замолчала. Потом добавила с обреченностью: – Я хочу уснуть. Спать неделю или месяц. Или – лучше всего – никогда не просыпаться.
