Литтмегалина
Черная вдова
В первые месяцы эти чувства были чисты и прозрачны, словно дистиллированная вода, никаких примесей, потом к ним примешалась черная муть страха – с того вечера, когда Делоре проткнула себе руку спицей насквозь. Глядя на маленькую кровоточащую дырочку в центре ладони (болит меньше, чем ожидалось), Делоре вспомнила свои первые осторожные царапины, и ей стало жутко от осознания, как далеко она продвинулась с тех пор.
На протяжении двух лет ей удавалось сохранять свое сомнительное увлечение в тайне. Но однажды отец, забыв дома что-то нужное, неожиданно вернулся с работы. Он заглянул в комнату Делоре как раз в тот момент, когда она, подняв рукав, прижгла утюгом кожу на сгибе локтя. Скверное событие. Одно из самых худших.
Отец закричал на нее – Делоре увидела, как раскрылся его рот, но не услышала голоса сквозь нарастающий звон в ушах. Да, она сделала нечто очень неправильное, и теперь отец серьезно накажет ее. «Может даже… убьет?» – промелькнуло в ее сжавшемся от страха сознании. Отец схватил ее за руку, увидел красное клиновидное пятно свежего ожога и рядом более бледное, не сошедшее пятно предыдущего. Делоре почувствовала, что отец собирается ударить ее, и зажмурила глаза…
Прошло несколько длинных секунд. Удара не последовало. Делоре открыла глаза. Звон затихал, но она все еще не могла разобрать, что отец говорит ей. Она попыталась читать по губам, чего у нее не получилось, но, заглянув в глаза отца, увидела в них то, что он не собирался высказывать вслух. Вместо этого он произнес другое.
– Раздевайся, – расслышала она с третьей попытки.
И покачнулась.
Она чувствовала такое унижение, как будто ее насилуют. Страх, расползшийся по коже, ощущался как жжение. Если только можешь покраснеть от стыда вся целиком, то она покраснела. Когда она расстегивала платье, у нее дрожали пальцы. К тому моменту, как Делоре его сняла, она уже тряслась от холода, вдруг наполнившего комнату, в которой минуту назад было жарко и душно. На теле, там, где ранее его закрывала одежда, у нее живого места не было. Выставка ссадин на разной степени заживления. Разноцветные синяки – от черно-фиолетовых до желтых.
Стоя в одних трусиках и прикрывая скрещенными руками маленькие груди (в ее тринадцать лет им было еще расти и расти), Делоре смотрела на отца своими фиолетовыми глазами – с такой лютой злобой, какую ему едва ли доводилось видеть прежде. Как ни внушала она себе нелюбовь, но все же любила отца до этого случая – факт, который она осознала, пока последние искорки любви медленно таяли, и полумрак ее души сменялся кромешной тьмой.
– Можешь одеться, – бросил отец металлическим голосом. И вышел из комнаты, хлопнув дверью.
А Делоре осталась – дрожащая и задыхающаяся от гнева. Это был последний раз, когда ее предоставили самой себе.
Отец рассказал об инциденте матери. Хотя родители никогда не озвучивали при Делоре ее маленькую проблему, но тем не менее предприняли все усилия, чтобы помешать ей причинять себе вред. Словно малолетняя преступница, пойманная с поличным, она утратила доверие и отныне нуждалась в бдительном наблюдении и контроле. С двери в ее спальню сняли щеколду, и у матери появилась привычка заглядывать к Делоре всякий раз, как она проходила мимо по коридору. А проходила мимо она очень часто. Даже в ванной комнате, где Делоре теперь запрещали задерживаться, она не чувствовала себя в спокойном одиночестве, потому что и туда в любую минуту могла вломиться мать и устроить очередной омерзительный досмотр, во время которых в Делоре все сжималось. Ее собственное тело больше ей не принадлежало.
Делоре казалось, что ее поселили в аквариуме с прозрачными стенками: если даже сейчас на тебя не смотрят, так в любой момент могут посмотреть. Задыхаясь без уединения, она взращивала, как ядовитое растение, свою ненависть к виновнику всех этих бед – отцу.
Старания родителей оказались не только разрушительными для ее психики, но и бесполезными: мазохизм Делоре все равно нашел, как выразить себя. Подмышки, внутренняя сторона бедер, тонкая кожа между пальцами, на которой даже мелкие ранки очень болезненны. И несколько других мест, где повреждения еще сложнее заметить, особенно если повреждений-то – один булавочный укол, пусть булавку и погрузили в кожу так глубоко, что наружу осталась торчать одна головка.
Делоре стала аккуратнее и осторожнее, не забывая о поддержании видимой нормальности. Единственное, что ее выдавало и от чего она не смогла отказаться – привычка кусать губы. Пару раз она всерьез задумывалась, что вот если и губы кусать запретят, стоит ли вообще продолжать это тоскливое существование? Боль сладкая, кровь соленая – невозможно удержаться, даже зная, что нотации отца и причитания матери неизбежны. Перед выходом из дома Делоре обязательно наносила на губы плотную помаду, скрывая запекшиеся ранки. Зато глаза она не красила до девятнадцати лет.
Тот день, когда жизнь ее отца оборвалась, был августовский, очень солнечный. За кухонным окном шелестели листья яблони, отбрасывающей ажурную тень на пол и сидящую на нем Делоре. Она думала о школе, об одноклассниках, которым не терпится встретить ее плевками жеваной бумаги, и об окне на первом этаже – ее спасительном окне, позволяющем улизнуть из школы незаметно. Снова этот гвоздь на подоконнике, за который она однажды-таки зацепилась, спрыгивая, и надорвала край юбки.
Наверное, от всех этих мыслей Делоре нервничала больше обычного и, забывшись, кусала губы слишком сильно. Когда вошел отец, она машинально обернулась к нему. По подбородку у нее текла кровь и капала на грудь – жуткий вид, словно Делоре только что перегрызла кому-то горло.
С того эпизода с утюгом успело пройти четыре месяца. Отец застыл в дверях (несчастье протиснулось мимо и встало между ними, ха), рассматривая ее с отвращением и неприязнью. Под его пристальным взглядом Делоре впервые задалась вопросом, как получилось так, что у нее фиолетовые глаза, хотя у обоих ее родителей – карие.
– Проклятый ребенок, – пробормотал отец, когда она ответила ему взглядом чуть более вызывающим, чем могла себе позволить.
И после этой фразы у нее в голове точно взорвалось что-то. Грохот, и затем темнота, и медленно падающие фрагменты ее прежних мыслей.
– Ты будь проклят, нет, ты! – выкрикнула она.
Отец поколебался одну долгую секунду, затем все-таки шагнул к ней. Рывком поднял Делоре на ноги и ударил ее по лицу. Без злости, почти равнодушно. Никогда прежде он не поднимал на нее руку. Из глаз Делоре брызнули слезы.
– Я тебя ненавижу! Ненавижу! – завопила она пуще прежнего.
Он, кажется, испугался, схватил ее за плечи и тряхнул, как тряпичную куклу, пытаясь привести в чувство. Делоре прекратила кричать и заплакала. Отец толкнул ее на пол и вышел.
Делоре лежала на полу и сквозь собственные всхлипывания слышала, как отец ходит по дому и беспрерывно ругается. Она и представить себе не могла, что он – сдержанный, молчаливый человек – способен так браниться. Затем в прихожей шумно захлопнулась дверь – отец вышел на улицу.
Домой он уже не вернулся – его сбил грузовик. Это случилось на объездном шоссе – пытаясь успокоить свой гнев, отец дошагал до самой окраины. Вероятно, он слишком погряз в мрачных мыслях, чтобы заметить грузовик, вдруг выскочивший из-за поворота. Водитель судорожно выкрутил руль, но тщетно – хватило и скользящего удара. Отец Делоре умер на месте, а грузовик проехал далеко вперед, прежде чем смог остановиться. Неисправность тормозов; какое отношение Делоре могла иметь к этому?
Узнав о смерти отца, Делоре ничего не почувствовала. Из принципа. Она многое могла ему простить: его холодность, раздражительность, придирки, склонность язвительно комментировать каждое ее неловкое движение (в его присутствии она всегда становилась особенно неуклюжей), его многочисленные и часто необъяснимые запреты. И даже богов, в которых он заставлял ее верить. Ее тошнило от богов. Она не понимала, почему должна быть им преданной, когда, разрезая свою кожу, она отчетливо понимала, что в ее жизни присутствуют разве что тени богов, но никак не их свет. Она забыла их имена, вбитые ей в голову, в первый же день, как получила возможность забыть.
Однако осталось нечто, что она не смогла ни забыть, ни простить: невысказанные мысли, когда-то прочтенные в глазах отца. Они пылали в его зрачках огненными словами. Нам было бы лучше без тебя. Даже если она изо всех сил постарается быть хорошей, даже если не совершит больше ни одной ошибки, все ее усилия бессмысленны, потому что ее грех заключен в самом ее существовании. Это полное отвержение будто сломало что-то в Делоре, и она стала не то чтобы совсем испорченная, но какая-то неполноценная. Обидчик мертв, но обида осталась и продолжает обжигать ее, более живая, чем когда-либо.
Два месяца спустя слезы все-таки хлынули из глаз Делоре, что застало ее врасплох – на спортивной площадке перед школой. Делоре спряталась за бортиком маленького школьного стадиона и истерически подвывала в перерывах между судорожными сжатиями горла, опасаясь, что одноклассники ее услышат – их издевки и смех добили бы ее окончательно. Плакала она и от тоски, и от чувства вины, осознаваемого и неосознанного, и от боли, раздирающей ее изнутри, которая после смерти отца возникала все чаще, превращая ее и без того безрадостное существование в настоящую муку (с Селлой они еще не были знакомы, она появилась только в сентябре следующего года).
Ее слезы капали на синий осколок стекла, лежащий на земле. В то время все дети играли с такими; откуда эти осколки возникали, никто объяснить не мог, но были они рифленые или гладкие, отличались толщиной и оттенком.
Делоре просто хотелось, чтобы ей стало лучше. Она знала, что нужно сделать для этого, – то же, что и обычно. Она подняла осколок (тонкий, острый, в самый раз) и начала резать себя.
Стекло проникало в кожу не с такой легкостью, как лезвие хорошо заточенного ножа. Порезы получались неровные, с рваными краями. Делоре впала в неистовство. Боли от повреждений она не чувствовала, потому что другая боль была во много раз сильнее – с каждым ее движением внутри Делоре едва ли не слепла и наносила себе новый порез.
– Эй, стрёмная, ты где? – кто-то перегнулся через бортик и завопил в голос, увидев ее.
Делоре была залита кровью. Минуту спустя над ней склонилась запыхавшаяся учительница. Делоре смотрела в испуганное лицо, испещренное бледными точками веснушек, и не понимала, о чем ее спрашивают, монотонно повторяя:
– Больно… папа… больно…
Ее увезли в больницу, наложили швы. В больнице она оставалась несколько недель – раны, нанесенные грязным стеклом, инфицировались. Насколько она приблизилась к смерти, ее не интересовало ни тогда, ни сейчас. Жар… игла… мокрая подушка под щекой… во рту лекарственная горечь… и чей-то голос… и забытье, словно мутная вода в заросшем тиной баке… и снова игла, острый кончик которой пытается найти ее тонкую, едва голубеющую под кожей, вену…
В тот раз Делоре не смогла искупить свою вину страданием и кровью. Боль не исчезла (позже она медленно отступила сама по себе). Потеряв веру в свое опасное, но, как оказалось, ненадежное средство, Делоре прекратила им пользоваться. Но история самоистязаний навсегда запечатлелась на ее теле. Первое время шрамы ужасали Ноэла – каждую ночь он находил все больше их во все более укромных местах. Он успокаивал себя тем, что не допустит новых. Когда-то он искренне верил в свои силы – или же только утверждал, что верит. Впрочем, большую часть того времени, что они провели вместе, ему действительно удавалось удерживать Делоре в относительно адекватном состоянии. Но как только он ушел, ее в лоскуты раскромсало.
***
Делоре вернулась в настоящее, в котором Милли, просунув голову в проем приоткрытой двери, смотрела на нее большущими глазами.
– Милли…
Но дочь уже скрылась. Делоре не решилась пойти за ней. К тому же у нее текла кровь. Присев на край ванны, она обработала порезы йодом, забинтовала руку. Боль совсем не ощущалась. Наверное, вонзи она ноготь в красную мякоть разверстой плоти – и то ничего не почувствует.
Шагнув в коридор, Делоре вслушалась в заполнившую дом тишину и предположила, что Милли уснула. Заглянула к ней – действительно спит, свернувшись клубочком на кроватке. Детское сознание всегда ищет способы сберечь себя – лучше выключиться на время, если грозит перенапряжение. Милли лежала поверх одеяла, и Делоре, не став тревожить сон дочери, укрыла ее пледом из гостиной. Сдвинула шторы на окнах, погружая комнату в сумрак. Потом тихо обулась, надела пальто и вышла из дома, заперев за собой дверь.
На улице было промозгло, влажно. Воздух сизый, как дым. Делоре спрятала руки в карманы, осознав, что оставила перчатки на полочке в прихожей. Но возвращаться за ними не стала, тем более что на левую руку, обмотанную бинтом, перчатку едва ли удастся натянуть. Бинты… Летом, когда все ходят в легких маечках, Делоре мучается в одежде с длинными рукавами. Открывать свое тело она стесняется из-за шрамов. Видимо, отец был прав, не позволяя ей истязать себя. То есть он точно был прав, просто добивался правильных вещей неверными методами.
«Доживу ли я до лета? – вдруг подумалось Делоре. – Или нет?»
Как хорошо, что улица безлюдна, – Делоре может брести со сколь угодно потерянным и несчастным видом. Эта грусть почти приятна, когда перестаешь стискивать ее и позволяешь ей расплыться в груди. Слишком устала держать…
Шедший навстречу мальчик в красной куртке сошел с тротуара, чтобы обойти Делоре по большой дуге. Такие мелочи Делоре уже научилась принимать как должное. Глупо цепляться за веру в собственную нормальность, когда очевидно, что это не так. Всю ее жизнь она как черная овца в белом стаде. Делоре вспомнились кричащие мальчишки на игровой площадке перед школой – осколок памяти из тех, что все пытаешься втоптать обратно в ту тьму, из которой они время от времени поднимаются. Покинув невзрачное здание школы в день выпуска, Делоре с тех пор к нему не приближалась. Избегала даже мимо проходить, зная, что проснутся гнев и обида, которые насовсем не уснут никогда.
Дома остались позади. На щеку упала одинокая капля дождя, крупная, как слеза. Впереди – море. «Когда в последний раз я видела море?» – спросила себя Делоре.
Она могла бы постоять на набережной, любуясь видом, но вместо этого сразу спустилась по лестнице к пляжу. Как же нелепо: прожив детство и юность рядом с морем, Делоре едва ли пару раз решилась окунуться в него, а плавать научилась, посещая бассейн в Льеде. Но сегодня море влекло Делоре к себе. Она больше не сопротивлялась своим страхам, предчувствиям, боли. Она стала их частью. Ее утонувшее сознание заполняла вода.
Дождь, как и грозился, начался, но капли падали редко. Делоре села на нижнюю ступеньку лестницы и сгорбилась, наблюдая, как темнеет под дождем покрывающая берег круглая серая галька. У кромки моря, где их регулярно захлестывает вода, камни совсем черные. И морская вода тоже черная…
Делоре осознала, почему не приходила к морю чаще: ее пугало то, что больше ее в невообразимое количество раз, неподконтрольно, неостановимо. «Море подобно судьбе», – подумала Делоре. Тебя подхватывают волны и уносят, уносят против твоей воли. Может быть, ты продрейфуешь долго, а может, тебя сразу разобьет о скалы. В любом случае однажды ты исчезнешь под водой, жалея, что не мог просто остаться на своем берегу. Люди строят корабли, чтобы продержаться… но она, Делоре, отвергнута всеми
(Ты приносишь несчастье, Делоре, ты словно источник смертельной болезни.)
и выброшена за борт. Спасай себя сама.
Делоре обняла себя за плечи и закрыла глаза. Тысячи капель падали на камни, сливались с беспокойной поверхностью моря. Если бы ее слезы могли падать так же… За что она наказана?
(А ты не понимаешь, за что?)
Внутри шевельнулась боль, реагируя на ее мысли. Уже не уйдет, поняла Делоре и задрожала. Ощущения «не-боли» больше не существует для нее. Большая волна с шумом обрушилась на берег. Губы Делоре жалобно скривились. Даже если и есть за что, это слишком жестоко. Нельзя так наказывать, никого! Она закрыла лицо руками, выдыхая в ладони, пытаясь вместе с дыханием изгнать из груди боль, но та оставалась внутри, твердая, как лед. Делоре услышала тихие, тонкие звуки и поняла, что поскуливает, как собачонка. Смешно… Она бы отдала все, кроме дочери, только за то, чтобы заплакать. Слезы – это способ избавиться от страдания, но кто-то решил, что она не заслуживает избавления.
– А я заслуживаю, – произнесла Делоре, пытаясь убедить саму себя, но некому было с ней согласиться, и ее сомнения только усилились.
На нее навалилась сильнейшая усталость. Невыносимо тоскливо видеть, как эти капли теряют себя в море. Она предпочла бы наблюдать, как белый чистый снег падает на серый асфальт. В Льеде… Да, хочется вернуться, но она сомневается – можно ли? Все же у нее была серьезная причина для того, чтобы в спешке оставить Роану…
***
Спустя полторы недели после смерти Ноэла – в среду, как это ни смешно (это – смешно?) – Делоре вдруг обнаружила себя лежащей в ванне: одета в уличные брюки и свитер с закатанными рукавами, из длинного вертикального надреза на левой руке в еще горячую воду вытекает кровь. Даже не течет, хлыщет. Первой ее мыслью было: «Кто это сделал со мной?» Затем она заметила лезвие, зажатое между большим и указательным пальцами ее правой руки. Разливая кровь, Делоре выбралась из ванны, – неуклюжая, охваченная странным ощущением слепоты, хотя она видела все, причем с особенной четкостью. Электрический свет был плотным и желтым, как масло, и даже, кажется, таким же скользким.
Прозрачная темнота в коридоре… и в комнате тоже. Продолжает темнеть, будто в квартире резко смеркается. Вот она пришла, а с ней кровь и вода – кап-кап, почти беззвучно капли падают на мягкий ковер. Какие странные порой бывают среды, правда, Делоре? Милли глядит на нее во все глаза. И все вокруг чернеет, чернеет, и собственная кровь кажется Делоре не красной, а лилово-фиолетовой. Она зажимает перерезанную вену, но так кровь не остановить, кроме того, ей требуются свободные руки. Она берет телефонную трубку, но трубка выскальзывает и падает на пол с оглушительным грохотом. Делоре поднимает ее. «Какой у них номер?» – спрашивает она себя и понимает, что не знает, у кого – них.
Неважно; все-таки, какой номер? Делоре не может вспомнить даже сколько в нем цифр, полная неразбериха в голове, как в давнем сне, где Делоре шла и рядом с ней собака, которая превращалась иногда в кошку. И так мерцала: собака – кошка, собака – кошка. Вместе они дошли до дома, где было почему-то пусто, и в кухне, где только стояла одна плита и даже плитка со стен сорвана, собака вспрыгнула на плиту и, свернувшись в клубок, насовсем превратилась в кошку.
Делоре пытается вспомнить хотя бы первые цифры.
– 26? 27? 26?
А Милли смотрит и видит, хотя Делоре ее видеть не может, потому что стало слишком темно. Прямо перед собой еще возможно что-то различить, но и это ненадолго. Кошка спит на плите… до Делоре доносится странный треск. Затем краска на полу вздувается пузырями. «Дом горит», – понимает Делоре. Вот и во сне она бредет в гостиную и хватает справочник, пытаясь отыскать номер пожарной службы. Ведь помнила же, а теперь – как назло – забыла. Однако на страницах справочника только странные закорючки, цифры-не-цифры, буквы-не-буквы. Не разобраться.
– 27.
Она еще видит поток крови, вытекающий из нее, и в какой-то миг ей кажется, что из ее вены выползает черная извивающаяся змея. Милли плачет, и Делоре вспоминает о ее присутствии. Что чувствует Милли, наблюдая свою окровавленную мать?
– Милли, иди в свою комнату, – говорит Делоре и слышит свой голос глухо, будто сквозь стену. Она уже совсем ничего не видит, поэтому просто опускает руку на панель телефона, позволяя пальцам самим нажать нужные кнопки.
Прибывшие медики обнаружили ее на полу в прихожей, возле двери, которую она успела отпереть за секунду до того, как потеряла сознание. На все расспросы в больнице она отвечала, что порезалась случайно, – до тех пор, пока врач вежливо не напомнил о лезвии, плавающем в окровавленной воде. Делоре заявила, что даже не знает, откуда оно в ее доме, – Ноэл пользовался электрической бритвой. Ей предложили психологическую помощь. Она отказалась. Что они знают о ней? Как могут помочь? Кто вообще решил, что женщине, у которой даже нет слез, требуется помощь?
Несколько дней, пока Делоре лежала в больнице, Милли жила у родителей Ноэла. Они готовы были принять внучку, но Делоре им и раньше-то не нравилась, а после смерти Ноэла они и вовсе ее возненавидели. Глупо; как будто им было за что ее винить.
Из больницы она вернулась в пустую квартиру – бледная, спокойная, тщательно скрывающая беспокойство, ушедшее в глубь души. И вскоре поняла, что больше не может здесь оставаться. В прихожей под зеркалом она нашла смятый чек. Пакет молока, килограмм яблок, лимон, десяток яиц, губки для мытья посуды, зубная паста, шампунь «Лорель» – и среди этого упаковка лезвий (10 шт). Пораженная, Делоре ринулась в ванную на поиски. Вот эта упаковка, лежит на стиральной машине. Вскрытая.
Делоре вышла из ванной, села на диван в гостиной и снова просмотрела чек. Дата и время покупки: вторник, 15:24. Пожалуй, кое-что припоминалось – смутно, будто старый сон. И как бывает в снах, она увидела себя со стороны, представляя: вот она пришла в огромный «Дом», бродит по залу (должно быть, Милли была с ней, где же еще?), бледная и сама на себя не похожая в холодном сиянии ламп дневного света…
Ей удалось восстановить в памяти те несколько минут, когда она долго и придирчиво выбирала лимон среди сотен таких же, будто от того, насколько он хорош, зависело все ее будущее. Но так и не вспомнила тот момент, когда взяла лезвия с полки в отделе косметики и бритвенных принадлежностей. Она потеряла контроль над собой, сознание ускользнуло, как шелковая нить, слишком гладкая для того, чтобы удержать. Черная пустота вместо утерянного воспоминания, из которой веет холодом…
«Я попыталась сбежать», – догадалась Делоре. Прочь-прочь-прочь от того, что она сделала. Но что она сделала? Это был несчастный случай. Никто не докажет обратного, потому что так оно и было в действительности. Но тогда почему она чувствует себя виноватой? После смерти Ноэла эта вина возникла среди его вещей, как нечто материальное, новая вещь, и от нее исходит убивающее излучение, подобное радиации, сводит с ума, и скоро Делоре совсем лишится контроля над собой. Она не знает, где оно, как оно выглядит, но его вредоносные лучи дотянутся до нее не только в квартире, но в любой части этого города, этой страны, которая всегда будет напоминать ей о Ноэле.
Она больше не может оставаться в Роане.
Вот только куда ей отправиться? У Делоре мелькнула мысль арендовать квартирку в Торикине. Однако, с учетом сложной финансовой ситуации, это было неразумно. Как скоро ей удастся найти работу? Оставался единственный вариант: попросить мать приютить их на время. Делоре набрала номер…
Трубку подняла соседка.
– Что случилось? – спросила Делоре.
– Плохие новости…
Неделю назад, прямо на улице, у ее матери произошел обширный инсульт. Она была немедленно госпитализирована. Врачи боролись за ее жизнь, но безуспешно – мать Делоре умерла, не приходя в сознание. Похороны завтра. Если Делоре поторопится, то еще может успеть.
Делоре выслушала новости спокойно – с холодным сердцем и головой, сосредоточенной на мыслях о другом человеке. Только упрекнула:
– Вы могли бы известить меня раньше.
– Я не знала, как с тобой связаться, – пробормотала соседка.
– Мой номер на первой странице записной книжки матери. Той, что лежит на столике возле телефона. Того самого, по которому вы сейчас говорите со мной, – заявила Делоре и положила трубку, не прощаясь. Затем заставила себя встать с дивана. – Милли, мы уезжаем из страны! – крикнула она, но вспомнила, что дочь все еще у бабушки с дедушкой.
***
Делоре вздохнула, высвобождаясь из воспоминаний и возвращаясь на побережье. Как же она скучает по Льеду – с его скандалами, суетой, сигаретами и таблетками… Ноэл как-то признался, что в юности успел посидеть на таблетках. Чтобы порвать с ними, ему пришлось некоторое время перекантоваться на антидепрессантах. Делоре пробовала только однажды, в двадцать лет, на какой-то вечеринке друзей Ноэла. Ей обещали «мультики». Она смотрела-смотрела, но кроме серых и темно-зеленых разводов, окрасивших темноту, больше ничего не увидела…
Льед. Холодный, безразличный, закатанный в асфальт. Много магазинов, машин, людей, но всегда чувство одиночества. Оно занимает место рядом с каждым, не позволяя приблизиться. Не как в проклятой Ровенне, где всё стремится дотронуться до тебя (сквозь кожу; запустить пальцы в твою душу). Здесь даже закат не может быть просто красным, он всегда точно кровь, льющаяся из самого сердца. Льед был разумен и прагматичен, но Делоре осталась ребенком Ровенны и не послушалась его. В Льеде держи себя для себя, а в Ровенне привыкаешь отдаваться без остатка, растворять себя в каждом дне. Льед учил ее со строгостью отчима: лучше быть одинокой, потому что так не окажешься брошенной, и нет у тебя никого, тебе только кажется; рациональность лучше необоснованной веры; будь холодной, нет, ледяной, чтобы ничто не смогло тебя обжечь.
Все было бы в порядке, если б в Роане она смогла вести себя как роанка, забыв о своей крови. Вот Ноэл был типичным роанцем, даже со всей его добротой, все равно. Иначе он не смог бы так безжалостно бросить ее…
Она попыталась найти излечение в источнике своей болезни – невероятная глупость. Она совершила ошибку, вернувшись в Ровенну – Страну Богов, как называют ее люди. Делоре надеялась дать душе отдых, а в итоге обнаружила, что в этой стране (и особенно в этом городе) раны не лечатся, наоборот, их разъедает вглубь. Здесь ты становишься нитью вышитого полотна, рисунок на котором придуман не тобой. Делаешь что-то… против воли… так было задумано еще до того, как ты произнес свое первое слово, и тебя уносит поток воли тысяч и тысяч людей. Будь всё оно проклято, всё.
Так как ей поступить? Милли спросила, почему они остаются… да, почему? Этот город не только недружелюбен, но очевидно враждебен. И есть вероятность – признайся, Делоре, ты думала об этом, – что горожане перейдут от вербальной агрессии к физической. Уже перешли, вспоминая историю с обстрелом камнями (шишка на затылке до сих пор побаливает). Что же ты не бежишь прочь?
Она должна вернуться в Роану. Там ей грозит опасность от самой себя, здесь – опасность и от себя, и от других. Но она не возвращается. Может быть потому, что…
В ее мире стало тихо. Полная тишина, как будто она оглохла. Даже волны бились о берег беззвучно. Делоре поднялась и пошла к ним. Ветер отбросил назад ее мокрые волосы. Она встала так, что набегающие волны почти касались ее ступней, и посмотрела на море… В нем было столько воды, а в ее сухих глазах – ни капли. Нет, море не черное – оно фиолетовое. Боль пульсировала, набирая силу. Ну давай же, скажи это…
(Может быть…)
(Продолжай.)
(Может быть, я приехала не потому, что пытаюсь спасти себя. Напротив – я готовлюсь умереть.)
Она мотнула головой и отступила, когда морская пена брызнула на ее пальто. А как же Милли?
(В мире множество женщин. Я скверная мать, мне легко отыщется лучшая замена.)
(Это неправда…)
(Это правда. Это факт.)
Продолжая спорить с собой, Делоре развернулась и направилась к лестнице, осторожно ступая по мокрой гальке.
(Ответь на этот вопрос, один раз, но честно: ты хочешь убить себя?)
(Да.)
(Нет. Нет!)
Делоре взбежала по лестнице и на ее вершине, переведя дыхание, ответила вслух:
– Я ничего не хочу. Мне все равно.
И после этого «все равно» – не ответ, но фраза, обесценивающая вопрос – ее разум стал как чистый лист, пустой и белый. Как хорошо, что существуют эти два слова, способные обратить в ничто вихрь болезненных чувств, просто отвергнув сам факт их наличия.
Поздно ночью, лежа в кровати ослабевшая и отупевшая от лекарств, но все еще чувствующая мерцание боли повсюду в себе, даже под веками, все еще не способная уснуть, Делоре повторяла одно и то же: «Все равно, все равно». И ее душа застывала в ледяном бесчувствии. Очень хотелось курить – лишний повод тосковать по Роане. В проклятых ровеннских магазинах не разыщешь пачку сигарет – топай, милая, в табачную лавку, которая одна на весь город. Здесь популярны другие объекты зависимости…
Когда они с Ноэлом ссорились (пожалуй, чаще это были не ссоры… и даже не размолвки… просто какие-то эпизоды или фразы, после которых к Делоре приходило понимание, что Ноэл любит ее уже не так сильно, как прежде), она ложилась на кровать и курила одну сигарету за другой, затягиваясь как возможно глубже, медленно выдыхая, наблюдая, как потоки дыма, рассеиваясь, дрейфуют в воздухе. Мне все равно, в этом безразличии меня ничто не ранит. И терпко-горький запах сигарет впитывался в ее волосы, одежду, кожу. Душу.
Мне все равно… и все же, что-то не так со мной.
