Литтмегалина
Черная вдова
СР. 7 дней до…
– Можно я не пойду в садик?
– Я ухожу на работу, Милли. Некому будет приглядеть за тобой.
– Но я могу побыть одна. Я буду сидеть тихо, как мышка. Честно-честно.
– Нет, – сказала Делоре – мягко, но решительно, и застегнула молнию на куртке Милли. Милли надулась, но она была слишком расстроена из-за необходимости идти в сад, чтобы у нее были силы обижаться на мать всерьез. – Это просто темный период, Милли. Надо только пережить его. Скоро мы уедем отсюда, и, может быть, нам станет лучше.
– Нам уже не будет хорошо, без папы, – выпалила вдруг Милли.
Делоре побледнела. Затем изобразила улыбку, но так и не нашла слов возражения.
На улице было холодно и влажно. Ночью прошел дождь, которого Делоре не слышала, запутавшись в своих тревожных снах. Теперь сны снились ей каждую ночь. Вчера вечером, когда прояснился инцидент в детском саду, она была полна решимости и настроена на серьезный разговор, но сейчас ее охватили сомнения. Чего, собственно, она надеется добиться? Людей не переделать, их взгляды не изменить. Возможно, проблема решится сама собой, когда они переедут в другой город, но что-то подсказывало, что нет. Делоре была уверена, что нет. Люди всегда будут атаковать ее, а заодно и ее дочь. Именно поэтому, пока Ноэл был жив и финансово обеспечивал семью, избавляя Делоре от необходимости работать, она предпочитала держать Милли дома, вдали от обид и тревог детского сада.
Делоре посомневалась секунду, стоя возле двери в кабинет директрисы, а затем напомнила себе: как бы то ни было, а надо вступиться за дочь. Глубоко вдохнув, она постучалась.
– Войдите, – донеслось из-за двери.
– Здравствуйте, – пробормотала Делоре, проскальзывая в кабинет.
– Здравствуйте, – поприветствовали ее в ответ.
Делоре узнала Никаэлу сразу. Ей было достаточно этого голоса: мягкого, бархатистого, когда-то казавшегося ей таким успокаивающим – давным-давно, когда она была ребенком, не старше Милли, и еще не умела распознавать ложь. Сейчас же голос Никаэлы вызывал лишь раздражение. Женщина, которая наблюдала ее одиночество (с сочувствием на лице и безразличием в сердце), годы спустя стала свидетелем одиночества ее дочери… При Делоре Никаэла была обычной воспитательницей. И вот теперь директриса. Делоре смотрела на нее с легким удивлением и почти со страхом, будто перед ней возник призрак. Никаэла, вероятно, испытывала схожие чувства.
– Садитесь, Делоре.
Делоре неохотно заняла место напротив. Рассматривая лицо директрисы, она подумала, что возраст, конечно, не красит, но даже в сорок пять – пятьдесят лет (сколько?) Никаэла сохраняла шарм. Она пополнела и начала носить очки, но ее прическа (длинные, завитые, тщательно уложенные волосы) осталась неизменной. Разве что блестящие светлые пряди сменили золотистый оттенок на серебристый. Делоре нервно сжала колени, ощущая себя беззащитной перед этой женщиной, слишком хорошо осведомленной о печальных обстоятельствах ее, Делоре, детства. Во рту было сухо, язык прилип к нёбу, и Делоре вдруг обнаружила, что не может вымолвить ни слова.
– Я догадываюсь, о чем вы хотите поговорить со мной, – сказала Никаэла после долгой паузы. – Меня уведомили о вчерашнем происшествии. Хотя моей непосредственной вины здесь нет, я приношу вам свои извинения, Делоре. Я сделала выговор воспитательнице за то, что она недосмотрела и тем самым дала детям возможность наговорить лишнего вашей дочери. В дальнейшем я не допущу подобного.
– Надеюсь, – когда встревоженный и одновременно холодный взгляд темных глаз Делоре коснулся лица директрисы, та вздрогнула, и в Делоре пробудилась застарелая обида. Страшно? Страшно. Как и прежде, я пугаю вас, Никаэла. – «Наговорили лишнего» – смягченная формулировка. Милли очень испугалась.
– Дети жестоки, – пожала плечами Никаэла – как будто это все оправдывало.
– О, это мне известно, – не удержалась Делоре.
Да уж, касательно милых деток у Делоре не было никаких иллюзий. Странные существа, склонные к агрессии ничуть не меньше, чем взрослые, а может даже больше. Делоре не любила детей, кроме одного ребенка – своей дочери, чего ей было более чем достаточно.
– Делоре, мне хочется быть с вами откровенной…
Неужели? С каких пор?
– Так что позвольте сказать вам прямо: не в ваших возможностях изменить что-либо в отношениях вашей дочери с другими детьми. Все, что вы можете сделать и что должны сделать – это научить Миллину принимать ее изолированность как данность. Не смотрите на меня так яростно, Делоре. Я всего лишь говорю вам правду.
Глаза Делоре широко раскрылись.
– Если вы… – начала она.
– Я знаю свои обязанности, и мое сердце не изо льда, Делоре. Я не позволю детям унижать вашу дочь. Но я не могу заставить их играть с нею.
– То есть вы намерены оставить все как есть? – ледяным тоном осведомилась Делоре.
Никаэла развела руками.
– Мы ничего не можем сделать.
– Вот как. Однако же у меня есть подозрение, что сложившаяся ситуация – это как раз результат ваших действий, – процедила Делоре.
Никаэла изогнула четко очерченную бровь.
– Что вы хотите этим сказать?
Голос Делоре был полон гнева:
– А то, что дети повторяют за взрослыми.
Никаэла сняла очки и, прищурившись, посмотрела на Делоре.
– Серьезное обвинение, Делоре. И несправедливое. Могу вас заверить, что сама идея, что кто-то – я или воспитатели – специально настраивает детей против вашей дочери, абсолютно абсурдна.
– А если не специально – то это уже не считается? Кроме того, у этих детей есть родители, за которых вы отвечать не можете.
– Вот именно – я не отвечаю за них. Делоре, вы решили предъявить все претензии к нашему городу лично мне? Я понимаю, что вас распирает обида, но…
Делоре посмотрела в лицо Никаэлы – еще спокойное, но уже с проступающим на нем негодованием. Да, сейчас будто бы весь город воплотился для нее в одной Никаэле, обычно безмятежно-спокойной, всегда немного сонной на вид, сквозь бесчувствие которой Делоре пробивалась три года детства и так и не смогла его преодолеть: упругое, словно резина, оно натягивалось под ее напором, но не рвалось. Некоторое время Делоре считала свою безответную симпатию к воспитательнице взаимной… До того летнего утра, когда, рассеянно улыбаясь, Никаэла произнесла: «Я устала от тебя. Избавлюсь при первой же возможности». Просто мысль, которая не должна была быть озвучена, но выскользнула. Возможно, Делоре следовало просто прикинуться глухой.
– Раз уж сегодня вас распирает искренность, ответьте мне на один вопрос, Никаэла: вся эта враждебность ко мне связана с тем, что у меня фиолетовые глаза?
Никаэла замерла, положив руки перед собой, ладонями вниз. На мизинце тускло блестело серебряное колечко.
– Почему вы молчите? Вы знаете ответ. Я попала в точку? Все ваши… причины – это глупое суеверие? Да или нет? Да – или нет?
Аккуратно сжав дужки указательными и большими пальцами, Никаэла подняла висящие на серебристой цепочке очки и водрузила их на нос. Когда ее голос зазвучал, Делоре поразилась произошедшей в нем перемене. Он был так холоден, что мог заморозить.
– Не притворяйтесь жертвой, Делоре. Уж кем, а жертвой вас точно не назвать. Скорее наоборот. Солнца ваша дочь не ощущает не потому, что мы ей не позволяем, а потому, что на нее падает ваша черная тень. Признайте это. Я полагаю, разговор можно считать завершенным?
– Нет, почему же, – Делоре вымучила усмешку. – Он только-только стал интересным.
– Хорошо, как скажете, – высокомерно отозвалась Никаэла, всем своим видом выражая: да пропади ты пропадом.
– Скажите, вы все в этом городе сговорились? – спросила Делоре. – Мне просто интересно. Не думайте, что я буду кричать или ругаться. Всего лишь пытаюсь прояснить: почему, стоило мне здесь объявиться, как каждый поспешил выразить мне свою неприязнь, в том числе и люди, которых я знать не знаю.
Директриса сцепила пальцы и хрустнула суставами. Звук был настолько неприятен, что Делоре поморщилась.
– Вам не приходило в голову, что причины следует прежде всего искать в себе, Делоре? Или вы продолжаете с тупым упрямством сохранять уверенность, что все заблуждаются насчет вас, все, только вы одна и правы?
– Кто может знать меня лучше, чем я сама, – возразила Делоре и почувствовала, что оправдывается. Она стиснула свою сумку и встала.
– Вы не знаете себя, Делоре, – улыбнулась Никаэла, и стекла ее очков сверкнули, скрывая глаза. – А от вас такой злобой веет, что и дикий зверь отпрыгнет. И холод – смертельный. По сравнению с вами, Делоре, эта промозглая осень ощутится как лето. И люди это чувствуют. Вот объяснение, и нет здесь никакого заговора, хотя для вас удобнее считать именно так, снимая вину с себя.
Делоре проиграла, но она не собиралась сдаваться так просто.
– Эти фигуры во дворе… страшные твари… отвратительно, просто тошнотворно. Чего вы пытаетесь этим добиться?
– Дети должны знать, как выглядят национальные божества.
– Идолопоклонничество… мерзость, – Делоре запнулась после последнего слова, а затем застучала зубами. Не поворачиваясь спиной к Никаэле, она попятилась к двери, слепо нашарила дверную ручку и нажала на нее. Бесполезно.
– Ваш отец приучал вас относиться к божествам с любовью и почитанием. Если бы вы прислушались к его словам, он, как и ваш муж, был бы жив, Делоре.
Делоре отвернулась, надавила на ручку сильнее и та, наконец, подалась. Как ошпаренная, Делоре выскочила в коридор и хлопнула дверью, отделяя от себя улыбочку директрисы, нацеленную на нее, как дуло. Она потеряла контроль; но, может, у нее и не было шансов, когда она увидела, кто перед ней. В горле было много-много слез, но из глаз, к счастью, не упало и слезинки. Она любила эту женщину, была обманута ею и получила свой первый горький урок. Никто, никто в целом мире не относился к тебе по-настоящему хорошо, Делоре. Просто некоторые весьма убедительно притворялись.
Делоре сбежала по лестнице. Возле шкафчика с нарисованным на дверце лисенком стоял мальчик. Он поднял на Делоре пусто-любопытствующий взгляд и сказал:
– Ведьма.
Делоре резко вскинула руку и согнула пальцы, будто держала в них шар.
– Ангина, – сказала она и запустила воображаемый шар в мальчика.
Он заревел в ту же секунду. «Сумасшедший дом какой-то», – подумала Делоре, зажимая уши и выбегая на улицу. Она торопливо шла по тротуару, и навстречу ей еще попадались припозднившиеся в сад мамаши, волокущие нерасторопных отпрысков. Как все-таки хорошо, что Делоре потеряла способность плакать; вот уж сейчас слезы были бы совсем ни к чему.
Она пришла на работу с двадцатиминутным опозданием, но с такой сияющей улыбкой, какой у нее за всю ее жизнь никто не видел. Если они думают, что могут расстроить ее, – они просто идиоты. Никто не способен огорчить Делоре. Делоре неуязвима и всемогуща! Она сама устанавливает себе настроение, какое хочет. Сегодня – радостное! А Милли через год в школу, где ее все реже будут травить словами и все чаще – действиями… Проклятье.
Селла посмотрела на нее странно и только сказала:
– У тебя волосы растрепаны.
– Селла, налей мне чаю, пожалуйста.
Делоре достала из своей сумочки зеркало. Охватившее ее оживление, наполнившее тело дрожью и хаотичной энергией, должно было придать цвета ее щекам, но лицо, отраженное зеркалом, выглядело страшно бледным. Зрачки, окруженные колечками фиолетовых радужек, словно черные затягивающие дыры. Делоре стало жутко смотреть на себя, она быстро провела расческой по волосам и убрала зеркало.
Селла заварила ей чай, и через две минуты Делоре суетливым неосторожным движением сбила чашку на пол. Пока она, присев на корточки, собирала осколки, случилось еще одно событие, призванное испоганить этот и без того на редкость паршивый день – пришел торикинец.
Делоре помнила его имя, но из вредности притворилась, что забыла. «Сегодня он одет еще хуже, чем в прошлый раз», – отметила она со злорадством. Интересно, он вообще знает, что одежду нужно гладить? Хотя бы иногда? Хотя бы некоторую? Большой и неуклюжий, он подошел к Делоре, склонился над ней, чем дополнительно взвинтил ее нервы, и спросил:
– Скажите, у вас есть книга «Суеверия – это бред»?
– Такой нет, – грубовато ответила Делоре, подбирая последний осколок и поднимаясь.
В момент, когда она выпрямилась, торикинец шагнул ей навстречу. Обнаружив себя в опасной близости к его широкому телу, Делоре отшатнулась, как будто испугалась обжечься. Торикинец послал ей умильную улыбку. При ее невысоком росте смотреть на него снизу вверх было неприятно, и Делоре отступила еще на пару шагов. Стоя с разбитой чашкой в руках, иногда опуская взгляд на лужу разлитого чая, она вдруг растерялась.
– А что насчет книги «Портить кому-то жизнь из-за своих ограниченности и скудоумия – настоящий сволочизм»?
– Кажется, нет, – неуверенно пробормотала Делоре, уронив осколок. – Не могу припомнить.
– Возможно, я немного ошибся в названии, – предположил торикинец.
– Спросите вот у нее, – подцепив Селлу за локоть, пробормотала Делоре и поспешила испариться.
Вне поля зрения торикинца, стоя возле корзины для бумаг, Делоре накрыла пальцами щеки – вот теперь ее лицо горело. Она выждала немного, а затем, выпрямив спину и тщательно контролируя свои движения, прошла к своему столу.
– Приходится брать что есть, – вздохнул торикинец, шагнув к ней.
Делоре очень серьезно посмотрела в его голубые глаза. В них прыгали иронические огоньки, и в то же время… что-то еще. Делоре перевела взгляд на длинные ящички с бланками.
– Вы зарегистрированы у нас? – официальным тоном осведомилась она, хотя и так знала, что нет. – Зарегистрированы? – она снова посмотрела на него – только секунда, и ее взгляд ускользнул, несмотря на попытку торикинца задержать его.
– Нет.
– Нужно зарегистрироваться. Вот здесь… – она протянула бланк, – …укажите ваше первое и второе имя, адрес фактического пребывания, адрес постоянного места жительства и…
– Нет, это долго, – перебил ее торикинец. – Мне нужно идти. Придется вам читать эту книгу самой, – он улыбнулся Делоре на прощание и стремительно удалился.
Селла проводила его ошарашенным взглядом.
– Он странный, – заявила она. Потом указала на Делоре пальцем: – И ты тоже странная.
Делоре посмотрела на оставленную книгу. Темно-зеленая обложка с заглавием: «Легенды, мифы и суеверия Ровенны». Потянувшись к книге, Делоре раскрыла ее наугад и увидела на картинке нечто змееподобное, с торчащими из его длинного тела перышками. Ее зрачки задвигались, выхватывая случайные строчки.
– Что, так интересно?
– Не особо, – сказала Делоре, продолжая читать. – Сегодня среда?
– Да.
– Тут написано, что среда – день самоубийц. Не зря я чувствую в себе готовность, – тон Делоре звучал насмешливо. – Я же до сих пор не суициднулась только потому, что не смогла найти для этого времени и достаточно острого ножа, – она фыркнула. – А еще здесь говорится, что… – ей вдруг припомнилось что-то, и она начала смеяться. Делоре смеялась, смеялась, смеялась и не могла остановиться, только положила ладонь на разболевшийся от смеха живот. Она не смеялась уже очень давно.
– Ну-ка хватит, – встревоженно потребовала Селла. – Может, тебе просто во-о-от такая смешинка в рот влетела, а все равно мне как-то не по себе.
Делоре надеялась, что у нее хотя бы от смеха слезы на глазах выступят. Но нет.
– Глупости все это, – объявила она, захлопывая книгу.
Ровно в пять Делоре ушла.
– Все в порядке? – спросила она в саду у воспитательницы Милли.
– Да.
– Хорошо.
И все же надо уезжать. Быстрее.
После ужина Делоре почувствовала, что она просто как выжатый лимон. У нее едва хватило сил помыть посуду (две тарелки). Она очень утомилась, пока донесла до мусорного ведра коробку от пирога, и ей потребовалось посидеть и собраться с силами, прежде чем потащиться в ванную комнату (по коридору в немыслимую даль). Она едва не захлебнулась, настойчиво вырубаясь в ванне, и уснула сразу, как рухнула в постель. Во сне ей казалось, что у нее не хватает сил лежать. А Милли долго смотрела телевизор и отправилась спать на час позже положенного времени.
ЧТ. 6 дней до…
Этой ночью Делоре приснился эротический сон. Ничего особенного, просто они с Ноэлом лежали на диване в гостиной их квартиры в Льеде и гладили друг друга сквозь одежду. Возбуждение было настолько явственным и сильным, что Делоре проснулась. Все ее тело горело, пульсация внутри ощущалась болезненно. Она раздвинула ноги и потрогала себя там, и вдруг на нее нахлынула такая тоска, что она едва не взвыла в голос. Жар сменился ознобом, капли пота остыли, и Делоре закуталась в одеяло, дрожа. Боль возникла в груди и затем растеклась по всему телу. Делоре лежала оглушенная, уничтоженная происходящим, едва понимая, кто она и где, и судорожно вдыхала раскрытым ртом воздух, которого ей все равно было мало.
К утру боль не исчезла. Она походила на то жгучее невыносимое ощущение, которое возникает, если взять целую горсть ледяных кубиков и долго сжимать их в пальцах. Делоре достала с верхней полки шкафа синюю косметичку, в которой хранила лекарства, и села на кровать. Положила косметичку на колени, раскрыла. Обезболивающее, снова обезболивающее, обезболивающее – какое из них способно помочь? Она едва дышала, опасаясь движением ребер усилить эту боль, так невыносимо мучительно горящую внутри. Делоре разорвала упаковку (пальцы слегка дрожали), достала три таблетки и положила их в рот. Язык онемел от горечи, но она не спешила взять с прикроватного столика стакан с водой. В этом неприятном вкусе было что-то успокаивающее: маленькая плата за освобождение, только действуйте, пожалуйста.
Обезболивающее. Если вдуматься, какое приятное слово. Обезболивающее… Забирающее боль, вымывающее ее из тебя, пока ты не станешь прозрачно-чистой. И все – нет агонии больше, только эта щекочущая не-боль, которую усталое тело встречает с недоверчивым облегчением.
Горький вкус растворился в слюне. После него вода показалась ей сладкой. Делоре и сама не заметила, как, разорвав в клочья всю пачку, сложила башенку из белых таблеток, шатко стоящую на ее колене. Делоре нравились таблетки. Ее маленькие друзья. Им не всегда удавалось спасти ее, но они хотя бы пытались. «Уходи, уходи, за что ты отравляешь мне жизнь, я же ничего не сделала!» – заскулила она мысленно. И боль чуть приутихла, хотя лекарство еще не успело подействовать.
Делоре посидела некоторое время. В голове было мутно. В животе пульсировало жжение, как будто она наглоталась обрезков жесткой проволоки. Двигаясь как сомнамбула, она оделась, умылась, разбудила Милли. Дом был особенно тих в это утро, затаившиеся в углах тени – чернее, а свет, которым Делоре попыталась прогнать их, – тусклым. Когда Делоре взглянула на темень за окном, у нее возникло ощущение, что сейчас глухая ночь и до утра еще несколько часов.
Они шли в садик медленнее обычного, и Милли ни о чем не спрашивала у своей молчаливой матери, потому что ответ был ей известен: маме больно. Такое не впервые и не редкость. «Хотя в этот раз, пожалуй, сильнее обычного», – отметила Делоре. Пока терпимо, но позже боль усилится. Когда Делоре думала о том, насколько, ей становилось страшно.
Чуть позже, покинув территорию сада, она понуро брела по тротуару, уже в одиночестве, в своей боли как в коконе, отдельные нити которого тянутся прямо сквозь нее, и ей представлялось, как она шагает по больничным коридорам, из одного в другой – из бледно-голубого в темно-зеленый, а затем в снежно-белый. Как много времени, проведенного в больницах, потраченного впустую, потому что ни одно обследование не смогло обнаружить причину ее недомоганий. Здесь нет болезни, здесь просто боль, обитающая в ней, как призраки в домах с дурным прошлым. Такая же необъяснимая, как призраки.
Делоре не сказала ни слова, но Селла догадалась сама.
– Опять.
– Да, – Делоре сидела в кресле, ссутулившись.
– Ты очень бледная. И все же это ненормально, Делоре. Не может же такое происходить без причины.
– Я не знаю. Эти боли начались очень давно. В последнее время приступы участились.
Делоре вдруг заморгала и скривила губы. Затем закрыла лицо руками. Съежившись вот так, маленькая, в темной одежде, она походила на испуганного зверька или птицу. Отчаянье, исходящее от нее, было настолько ощутимым, что Селла бы не удивилась, если бы оно вдруг стало видимым. Как бы оно выглядело? Как черная грязь, сочащаяся из пор кожи Делоре? Селла подошла и дотронулась до плеча Делоре кончиками ногтей.
– Ты приняла обезболивающее?
– Да, – хрипло ответила Делоре. – Не помогло.
Кто-то вошел – шаги и тишина. Делоре почувствовала, что человек рассматривает ее, но ей было все равно. Пусть любуется ее муками, если они ему по вкусу. Она дышала в ладони: вдох – выдох, вдох – выдох. Ее дрожащие пальцы увлажнились, холодный пот стекал по спине. Боль оставила свое притворное спокойствие и металась внутри, как бешеная крыса в клетке. Делоре не выдержала и застонала.
– Отправляйся-ка ты домой, – решила Селла. – Какая работа, когда ты едва жива. Я справлюсь одна, – и сердито, пришедшему: – Чего вылупились? Очень интересно?
– Наверное, мне действительно лучше идти, – пробормотала Делоре.
Но Селла разговаривала с посетителем и не слушала ее. Делоре тихо оделась и вышла.
Она плохо помнила, как добралась до дома. Ее сознание было мутным и каким-то… мерцающим: некоторые секунды ускользали, замещаясь черными провалами. Она уже не могла сказать, где именно у нее болит. Кажется, все, даже зубы и ногти. У себя в спальне Делоре поставила будильник на 16:45, проглотила две таблетки снотворного и разделась. Было очень холодно, точно в доме распахнуты настежь все окна и двери. Она забралась под одеяло, но, ледяное, оно ничуть не помогало согреться. С ней что-то не так… Или со всем и всеми что-то не так?
Делоре закрыла глаза и вдруг услышала свой же голос, произнесший: «Время истекает». Затем раздался короткий дребезжащий звук, и Делоре оказалась в вязкой темноте, которая подхватила ее и потащила, как река, сначала медленно, затем ускоряясь. Делоре не могла сопротивляться этому течению. Звенящие сигналы звучали все громче. Ей стало очень страшно. Рот раскрылся в попытке закричать, и в него хлынула чернота… Делоре захлебнулась, закашлялась… и проснулась.
В комнате было темно. Будильник надрывался. Она слышала его приглушенно из-за намотавшегося на голову одеяла. Потянувшись к кнопке, Делоре случайно столкнула будильник на пол. Стук удара отозвался движением боли во всем ее теле, батарейка выскочила и укатилась под кровать, но хотя бы гнусное верещание прекратилось.
«Уже, – подумала Делоре, откидывая одеяло. – Нужно спешить, Милли ждет».
Однако она пока не находила сил подняться и идти. Ее фиолетовые глаза, потемневшие до черноты и лишенные блеска, смотрели устало, не моргая. «Милли». Какой же мерзкий сон. «Милли ждет». И почему «время истекает»? Кто, как не она, должен знать. Но не знает. Делоре устала от снов, их слишком много, и они реалистичны до отвращения. Она слышала, что столь же яркие сновидения снятся солдатам в передышках между боями – психика, взвинченная пребыванием в опасности, не может угомониться и во сне. Спустя пять минут Делоре встала, оделась и вышла, не посмотрев на себя в зеркало. Даже если ее растрепанные волосы походили на копну сена, ей было все равно.
Делоре вышла на крыльцо и заперла дверь на ключ. Развернувшись, она увидела торикинца, возвышающегося над низким забором.
– Здравствуйте, – сказал он.
Делоре прошла по дорожке, открыла калитку, вышла и только тогда произнесла вместо приветствия:
– Мне все еще непонятно, чего вы хотите от меня.
– Мне самому уже не вполне понятно, – улыбнулся он.
Делоре шла прочь от него.
– Я заходил в библиотеку, – в два шага нагнал ее торикинец. – Но вас там не было. Мне сказали, что вы заболели и ушли домой. Я подумал, вы в любом случае пойдете забирать дочку из детского сада, и поэтому пришел.
Делоре задумчиво посмотрела на него. Ты знаешь, где я работаю, где я живу и в какое время иду за дочерью. Что еще ты знаешь обо мне? И зачем тебе это?
Видимо, он расценил ее взгляд как осуждение, потому что пробормотал неожиданно виноватым тоном:
– Просто… проводить вас. Это даже не имеет отношения к работе.
Не будь ей так плохо, она бы забросала его вопросами, как его работа связана с ней, Делоре, но в ее жалком полуживом состоянии ей владело глубокое безразличие. Да даже если он убийца, нанятый злобными горожанами, и пришел, чтобы разнести ее голову выстрелом в упор, ее это не заботило. И она сказала только:
– Нет никакой необходимости провожать меня.
– Ну… вы плохо себя чувствуете. Так что лучше все же проводить.
Один фонарь не горел. Они пересекали полоску темноты, когда торикинец сказал:
– А вы мне нравитесь. Я не думаю, что вы плохой человек. Несмотря ни на что, – и смутился.
Они приблизились к следующему фонарю, и Делоре бросила короткий цепкий взгляд на торикинца, лицо которого казалось мелово-белым в этом свете. В прошлый раз он не был таким скованным. Что-то изменилось?
– Зато я не нравлюсь им, – напомнила Делоре. – Может быть, они и правы насчет меня.
Боль внутри пошевелилась и снова улеглась; пальцы Делоре, спрятанные в карманах, сжались в кулаки и разжались.
– Они видят, как это проявляет себя внешне. Но они не знают, как это ощущается внутри.
– А вы знаете? – насмешливо осведомилась Делоре.
– Мне известно, что вы испытываете. Я могу, если очень постараюсь, представить… но что мои представления по сравнению с реальным, ежедневным страданием.
Зубы Делоре сверкнули в прозрачной темноте.
– Страдание? У меня нет его. У меня ничего нет, никого. И ваша симпатия мне даром не нужна. Я даже не понимаю, зачем я вообще с вами разговариваю.
– Может, потому что вам хочется? – тихо предположил он, и после Делоре не сказала ни слова.
Что он возомнил о себе? В сумрачной душе Делоре тускло вспыхнуло раздражение. Как он смеет разговаривать с ней этим сочувственным тоном? Он только незнакомец, так пусть не разыгрывает из себя ее друга навек. Чужак, как и все ей – чужаки. Ей не нравилась его неуклюжая походка, его мятая одежда, его нестриженные волосы, которые он не в состоянии привести в порядок (хотя сейчас кто бы говорил о прическе; сама-то…), его небрежность в целом. Неудачник. Даже его внимательность к ней казалась Делоре подтверждением его ничтожности: ты готов приглядывать за каждой, которая кажется достаточно жалкой для того, чтобы счесть ее доступной? Рядом с лощеным Ноэлом он выглядел бы просто ничтожеством.
Торикинец не пытался продолжить разговор. Делоре выгорала с каждой минутой и вскоре вдруг обнаружила, что, как ни удивительно, а молчание между ними получается вполне мирным. И ее раздражение погасло. «Не думай ни о чем, – приказала себе Делоре. – Пусть все идет как идет». Боль внутри как будто бы уменьшилась. Они приблизились к детскому саду, и Делоре прошла в ворота, мимо фигур богов, загадочных и жутких в свете фонарей. Торикинец остался ждать снаружи.
Увидев незнакомого мужчину, Милли замерла, и глаза ее округлились от страха. Торикинец наклонился и протянул ей руку.
– Томуш.
Секунд пять Милли преодолевала застенчивость. Потом робко подала ручонку.
– Миллина, – официально представилась она, и торикинец рассмеялся. Милли все еще смотрела на него широко распахнутыми глазами. Должно быть, он казался ей просто огромным.
Торикинец сказал что-то еще, и Милли ответила уже посмелее.
Пока они шли домой, Делоре молчала, будто воды в рот набрала, а эти двое трещали, как белки. Делоре отстраненно наблюдала за ними. Голоса таяли в осеннем вечере. Только теперь Делоре осознала по-настоящему, что Милли тоже не хватает Ноэла. Настолько, что она рада даже подобию замены. Делоре окружило тепло, внутри разлился странный покой. «Когда мы идем рядом, вот так, втроем – мужчина, женщина и ребенок, мы действительно похожи на семью», – признала она.
На минуту она позволила своему оголодавшему телу жадно впитывать это ощущение пусть фальшивого, но все-таки единства. А затем напустилась на себя: «Нет, я совсем больна, только болезнью можно оправдать всю ту чушь, что лезет мне в голову». Затем ее гнев уже привычно переключился на торикинца: с чего он решил, что ему позволено разговаривать с ее дочерью; кто он такой, чтобы вот так запросто идти рядом с ними; он в тысячу раз хуже Ноэла. Он не может понравится ни одной женщине, тем более ей, Делоре.
Они подошли к дому. Нахальный торикинец проследовал за ними, во двор, до самого крыльца. Делоре отперла дверь и, отступив, легко подтолкнула Милли в спину. Дочь шмыгнула в дом. Делоре прикрыла дверь и оглянулась.
– До свидания, – ее голос был вежлив и холоден. – Наверное, я должна сказать вам спасибо, – должна, но не скажет.
Торикинец стоял на нижней ступеньке крыльца, и их лица были почти вровень, но Делоре не могла рассмотреть его хорошо, потому что, уходя, не позаботилась включить свет на крыльце. И все же их взгляды как-то отыскали друг друга в темноте. Он хотел сказать ей что-то; это молчание было пропитано ожиданием той секунды, когда он решится. Или… в общем, Делоре бы не удивилась, если бы он попытался ее поцеловать. Хотя, разумеется, ей совсем не хотелось, чтобы он начал приставать. Абсолютно. Она даже и думать о таком бы не стала.
– Делоре, – наконец выговорил он, – я постараюсь что-нибудь придумать. Я очень, очень хочу помочь вам.
– Я не понимаю, о чем вы, – возразила Делоре, но как-то формально и неубедительно.
– Все вы понимаете. И, пожалуйста…
Их взгляды расцепились – торикинец уставился себе под ноги.
– Пожалуйста – что? – сухо осведомилась Делоре. – Говорите быстрее. Я замерзла и хочу в дом.
– Не причиняйте себе вреда. Что бы ни случилось.
– А что может случиться? – безразлично спросила Делоре.
– Я не знаю… но что-то должно, я чувствую. Если вы ощущаете или ощутите что-то странное в себе, просто скажите мне. Обещаете, что скажете? Я ваш друг.
«С чего я должна раздавать вам обещания? Кто вы такой? А друзей у меня нет и не надо. Не возьму даже по ровену за дюжину», – хотела сказать Делоре.
Шероховатые пальцы торикинца коснулись ее руки, распространяя под кожей жжение.
– Я обещаю, – сказала Делоре неожиданно для себя самой. Получилось немного хрипло.
– Спасибо.
Он подержал ее руку еще несколько секунд, согревая, потом отпустил и медленно исчез в темноте. Делоре услышала, как тихонько стукнула калитка, и только тогда вспомнила: ей же холодно. Она вошла в дом, заперла дверь. Расстегнула молнию на ботинке, сняла его, затем второй. Ступни, освобожденные от стискивающей обуви, приятно заныли.
– Ты не позвала его на ужин? – удивилась Милли.
– Нет.
– Жалко. А завтра?
Разумеется, и завтра тоже не позовет.
