Луи Буссенар
Из Парижа в Бразилию
Глава VII
От англо-американской границы до Такомы. – Первая станция железной дороги. – Жак за газетой. – Развязная бесцеремонность американских граждан. – По поводу… зубной щетки. – Жак теряет терпение и наносит удар. – Американские нравы. – Полковник Бутлер. – Почему дуэль отложена на две недели. – Все довольны, кроме Перро. – Жак приобретает славу.
Итак; французы Жюльен де-Кленэ, Жак Арно и канадец Перро пересекли англо-американскую границу, то есть 49-ю параллель, недалеко от 122° западной долготы по гринвичскому меридиану.
В тот момент, к которому относится настоящий рассказ, они находились в двухстах верстах от Такомы, городка, в сущности, ничем не примечательного, но предоставляющего нашим путешественникам право не трястись, как прежде, верхом на лошадях, а воспользоваться таким благом цивилизации, как железная дорога.
Такома стоит на берегу пролива Пэджет на 47°15′ северной широты в начале железнодорожного пути, пересекающего южную часть штата Вашингтон и проходящего почти через весь штат Орегон.
Избегая бесчисленных возвышенностей и глубоких долин, которые тянутся с севера на юг и придают всей стране вид в высшей степени дикий, путешественники повернули на юго-восток к проливу Георгия, отделяющему остров Ванкувер от материка.
Ровная местность позволила им пустить лошадей во весь опор. Полудикие мустанги неслись вперед с обычной неутомимостью, вплавь переправились через реку Нурсак, миновали форт Беллингам и доставили своих всадников в Свиномиш, проделав, таким образом, изрядный путь в тринадцать миль.
Жак сначала не прочь был ехать немедленно дальше, но потом уступил доводам Жульена, который убедил его сделать остановку на ночь ввиду трудностей предстоящего пути.
Остановка оказалась вдвойне полезною для путников. Один метис, агент американской компании и сотоварищ Перро, гостеприимный хозяин приютившего их дома, сообщил им, между прочим, о том, что через три реки на пути их следования можно найти брод, если только повернуть немного на восток до пересечения с телеграфной линией.
Благодаря этой ценной информации путники получили возможность избежать троекратного купания, которое в конце концов могло бы иметь, пожалуй, и печальные последствия, если даже не для их жизни, то во всяком случае для здоровья.
Таким образом, все шло как по маслу, и наши друзья благополучно прибыли в Ситтль, отстоящий всего на тридцать две версты от Такомы.
Ночь они провели прескверно. Сам Жюльен, несмотря на свое хладнокровие, долго не мог сомкнуть глаз от волнения, в предвкушении всех благ цивилизации, которыми они завтра воспользуются.
Чуть свет они пустились в путь, весь переход скакали крупною рысью, преодолели вплавь, за неимением бродов, три или четыре реки и, наконец, прибыли в Такому, вымокнув до костей.
В Такоме, к своему огорчению, друзья узнали, что первый поезд уже ушел и что следующий будет только в три часа. Поэтому все время до поезда они бесцельно бродили по городку, который не имел ничего примечательного или живописного. На рейде стояло несколько кораблей, нагруженных углем и лесом.
Сверх того, на станции Жюльен узнал, что железная дорога доведена только до Каньонвилля, небольшого местечка, находящегося на 42° северной широты, что он совершенно упустил из виду, хотя прежде и знал об этом. Жюльен рассчитывал, что железную дорогу доведут к этому времени до Сан-Франциско, а между тем оказалось, что этого не произошло. Таким образом, от Каньонвилля до Генлея путешественникам предстояло вновь ехать верхом или в дилижансе по сквернейшей дороге, а расстояние было не малое – верст сто. Да столько же, если не больше, нужно было трястись от Генлея до Шасты.
Жюльен терпеть не мог дилижансов и никогда ими не пользовался. «Все что угодно, только не эта мерзость», – таков был его зарок как путешественника. Он питал к этому способу передвижения почти такое же сильное отвращение, как его друг Жак Арно к плаванию по воде.
Вследствие этого Жюльен предложил перевезти лошадей до Каньонвилля по железной дороге в отдельном вагоне и затем ехать опять верхом.
Жак и Перро единогласно приняли предложение.
Но вот наконец прошли и томительные часы ожидания поезда. Приближалась минута отъезда. Резкий, пронзительный свисток локомотива показался Жаку «небесной музыкой», – так, по крайней мере, выразился он.
Все время, пока поезд громыхал по рельсам, Жак не мог нарадоваться той глубокой продуманностью всех мельчайших деталей комфорта, которою отличаются американские железные дороги.
Начать с того, что пассажиру никогда не приходится стоять перед билетной кассой в длинном хвосте очереди. Билеты можно приобрести всюду: во всех гостиницах и агентствах. Кроме того, билетные кассы открываются не только перед отъездом: они работают целый день, таким образом можно приехать на станцию, уже заранее запасшись билетом.
Далее – пассажир не попадает немедленно, за свои же деньги, в зависимость от последнего железнодорожного служащего. Он совершенно свободен и ходит всюду где угодно, не попадая ни под чью опеку и ни под чей надзор. Разделения на классы нет: пассажир садится в любой вагон. Тесноты не бывает; вагоны везде просторны, высоки; духота – вещь совершенно неизвестная здесь.
Наконец, если пассажир засунет свой билет за ленту шляпы, то контролер его не станет беспокоить, а, подойдя, возьмет билет сам, проколет и положит на место.
Вагоны ближнего сообщения устроены удобно и вместе с тем просто. Ассортимент же вагонов дальнего следования весьма разнообразен: это вагоны-спальни, или sleeping-cars, вагоны-салоны, вагоны-рестораны и прочее. Проезд в этих вагонах одинаково доступен для любого кошелька; к обыкновенной цене делается лишь весьма незначительная доплата.
Все время Жак наивно восторгался американскими железнодорожными порядками, благодаря которым путешествие не только не тяготит путника, а даже наоборот – доставляет удовольствие.
Но вскоре ему пришлось убедиться, что и на этом лучезарном фоне есть темные пятна.
Пройдя сорок верст, поезд остановился на станции Тенино, где маленькая боковая ветвь соединяется с магистралью, идущей на Олимпию, главный город территории Вашингтон.
Несколько мальчишек проворно взобрались на подножки вагонов и принялись визгливо выкрикивать названия и заголовки газет, листки которых еще не успели просохнуть после печати.
Жак купил номер какого-то Olympia-Firnes и старательно принялся читать его. Скептик Жюльен давно уже перестал верить газетам; он не соблазнился купить себе номер и продолжал свою нескончаемую беседу с Перро о канадских метисах.
Жак добросовестно углубился в чтение, не обращая внимания на порою слишком громкие крики других пассажиров, чересчур оживленно обсуждавших цены на сало, кожу и керосин, точно здесь был не вагон-салон, а биржа.
Наконец Жака начали несколько раздражать толчки то коленями, то локтями, которыми награждали его соседи; впрочем, без всякого дурного умысла.
– Черт знает что такое! – бормотал он себе под нос. – Это совершенно невозможные люди. Невежи какие-то. С ними просто нельзя находиться рядом. Мне никогда и не снилась подобная грубость.
Он встал со своего места, чтобы пересесть на другое, поближе к Жюльену и Перро. По дороге он поскользнулся, ступив в какую-то черную лужу.
Сидевшие рядом три джентльмена жевали табак и постоянно сплевывали на пол.
Состроив гримасу отвращения, Жак поспешно вернулся на прежнее место и вновь углубился в чтение. Но тут вдруг он почувствовал легкое прикосновение к затылку.
Быстро обернувшись, он увидал на уровне своего лица две огромные подошвы. Какой-то пассажир, сидевший сзади, преспокойно положил свои ноги на спинку кресла Жака.
Это показалось французу несколько фамильярным. Но как тут протестовать, когда почти все пассажиры в вагоне сидели точно в таких же позах, нисколько не шокируя друг друга.
Жюльен взглянул на друга, увидал его страдальческую мину, и громко расхохотался.
– Ну, что бы ты сделал на моем месте? – спросил его Жак, вставая. – Лучше научи меня, чем смеяться.
– Во Франции я предложил бы такому господину перейти в вагон для транспортировки скота, – отвечал Жюльен. – А если бы он не послушался, то дал бы ему пощечину. В Америке дело другое: в каждой стране свои нравы, и в чужой монастырь со своим уставом не лезут.
– Нет, право, – проворчал Жак, – якуты, буряты и чукчи мне гораздо больше нравятся: они добродушнее и человечнее, наконец, даже благовоспитаннее. Эти же меня просто бесят своим наглым невежеством.
– Только, пожалуйста, не думай с ними связываться, – испугался за друга Жюльен. – Ей-богу, не стоит; их ты все равно не перевоспитаешь, только себя поставишь в смешное положение.
Эти мудрые слова на время смирили гнев Жака. Вскоре наступила ночь, и наши путешественники, после плотного, хотя и не изысканного ужина, расположились на ночлег в спальном вагоне.
Перед тем как лечь, Жак по привычке разложил возле своего спального места на ручном чемоданчике кое-какие туалетные принадлежности, купленные им при проезде через Иэль: мыло, гребенку, пилку для ногтей и непременную зубную щетку.
Я говорю непременную, потому что допускаю, что можно обойтись без белья, без платья, без сапог, без чулок, без соли, без табаку, без чего угодно, – но не допускаю возможности обходиться без зубной щетки.
Жак Арно разделял мое мнение и потому хранил свою щетку как зеницу ока – и сохранил, несмотря на все беды и напасти, которые ему пришлось вынести.
Оцените же, читатель, меру возмущения его при пробуждении, когда он увидал, как сосед – тот самый, который клал свои ноги на спинку его кресла, – преспокойно кладет на место его зубную щетку, вычистив ею свои огромные волчьи зубы.
Задыхаясь от ярости, Жак наскоро оделся, натянул сапоги и дрожащим голосом спросил бесцеремонного янки:
– Вы посмели… взять… мою щетку?..
– Yes, sir, – отвечал тот, удивляясь, из-за чего это так волнуется незнакомый пассажир.
– Моей щеткой… вы чистили свои зубы?..
– Что же тут особенного? Между путешественниками всегда существует обмен мелкими услугами. Ведь вы, надеюсь, не отказали бы мне в щетке для ногтей, для платья или для сапог?
Такое глубокое непонимание самых элементарных вещей озадачило и обезоружило Жака.
Но, к несчастью, он вдруг услыхал воркотню соседей. Ему показалось, что над ним смеются.
– Неужели вы думаете, что я стану после вас чистить свои зубы? – произнес он дрогнувшим от гнева голосом.
– Как вам угодно… Ведь я же чистил после вас.
Сказав это, американец вдруг как бы спохватился. Ему пришла в голову весьма опрометчивая мысль.
– А чтоб не было лишних разговоров, – флегматично продолжал он, – вот мы на чем с вами порешим. Щетка стоит, вероятно, не дороже шиллинга? Я вам заплачу за нее доллар, только оставьте меня в покое.
С этими словами американец сунул руку в жилетный карман, достал серебряный доллар и кинул его Жаку.
Оскорбленный француз света не взвидел от злости, хрипло вскрикнув, он кинулся на янки и прежде чем успел вмешаться Жюльен, ударил его кулаком прямо в лицо с ловкостью и силой настоящего боксера.
Американец, взмахнув руками, упал и растянулся вдоль коридорчика вагона.
– Ловко, черт возьми! – сказал Перро. – Молодец, земляк! Честь вам и слава!
– Слава славой, а неприятностей нам все-таки не избежать, – заметил Жюльен.
Между тем к поверженному кинулись соседи, спрыснули его водой и помогли встать на ноги. Но, Боже мой! – каким великолепным синяком было украшено его лицо!
Увидав Жака, подле которого стояли Жюльен и Перро, он опознал в нем своего оскорбителя.
– Полагаю, – холодно сказал он, – что вы имели намерение меня оскорбить?
– Оскорбить? Нет, – отвечал Жак, – я просто хотел вас наказать за вашу наглость.
– Я полковник Сайрус А. Бутлер. Я убил на дуэли пять человек.
– Вы просто хвастун. Оставьте эти хвастливые выходки опереточным полковникам и не пытайтесь меня запугать: это вам не удастся. Потрудитесь сформулировать, чего именно вы от меня добиваетесь?
– Я желаю знать, имели вы намерение меня оскорбить или только подраться?
– Оскорбить. Наказать и оскорбить.
– В таком случае я вас убью.
– Опять хвастаетесь? Впрочем, если вы серьезно предлагаете мне дуэль, то я к вашим услугам. Вот и свидетели мои; потрудитесь указать ваших.
Полковник молча поглядел на Перро и Жюльена, кивнул одобрительно головою и перевел глаза на остальных пассажиров.
Потом его вдруг как бы осенила внезапная мысль, и он спросил Жака, не давая прямого ответа на его предложение.
– Вы куда едете? В Сан-Франциско?
– Да. А что вам до этого?
– Как что? Я сам туда же еду. И долго вы думаете там пробыть?
– Недели две.
– Хотите отложить дуэль на этот срок? Вам же лучше: подольше сохраните себе жизнь.
– Благодарю вас. Вы очень добры. Но почему не сейчас?
– Потому, во-первых, что вы дольше проживете на свете, а во-вторых – у меня есть дело в Сан-Франциско. Я еду жениться и, кроме того, «подогреть» выборы моего будущего тестя в сенат.
Ситуация Жаку казалась все смешнее и смешнее.
– Но какое же отношение может иметь наша дуэль к женитьбе и сенатским выборам? Одно другому не помешает, я думаю.
– Отец моей невесты, мистер Даниэль Вельс, сам тоже уложивший на дуэли пять человек, никогда мне не простит, если я не приглашу его к себе в секунданты. С другой стороны, моя невеста, мисс Леонора Вельс, большая любительница всякого рода спорта и сама прекрасно стреляет. Она будет моим вторым секундантом.
– Полковник, – сказал Жак, состроив серьезную гримасу, я должен вам сказать, что вы замечательный оригинал. Знаете, что я думаю о вашем предложении?
– Что?
– Я нахожу его великолепным. Кроме того, я считаю вас превосходнейшим зятем и лучшим в мире супругом…
– Следовательно, вы соглашаетесь…
– Драться в Сан-Франциско в тот день, когда нам обоим покажется удобным.
– Вы настоящий джентльмен, и я очень рад, что не вытащил револьвера сейчас же, как только встал на ноги после вашего удара. А сказать по правде, у меня было это желание, и я собирался пристрелить вас как собаку.
– Ну, душа моя, это тебе не удалось бы, – вмешался вдруг молчавший до этого времени Перро. – Я все время следил за тобой зорко-зорко. Да и на дуэли тебе не удастся убить monsieur Жака Арно. Убить человека, проехавшего сюда из Парижа через Сибирь, через Америку, то пешком, то верхом, то на воздушном шаре! Держу пари сто против одного, что это никому не удастся.
Эта энергичная речь произвела большой эффект.
Жаком сразу заинтересовались все. В нем открыли «great attraction»[18], по американскому выражению. Да и магическое для янки «держу пари», в устах канадца, тоже сильно подействовало на всех.
Сейчас же все пассажиры пожелали принять участие в пари, даже хорошенько не разобрав еще, в чем смысл спора.
Полковник был в восторге. Его лицо, украшенное синяком, сияло.
– Джентльмены! – вскричал он. – Вы не поверите, как я счастлив, что имею своим противником такого замечательного человека. Нашей дуэли будет радоваться и завидовать весь город. Мы будем драться в большой зале Альгамбры, на Монтгомери-стрит, и мистер Вельс наймет ее для этого случая. Встреча наша произойдет накануне дня выборов и сейчас же вслед за митингом республиканцев. Какой успех для мистера Вельса! Кандидат демократической партии не сумеет доставить подобного развлечения своим избирателям. Человек, убитый на дуэли! Шутка ли!
Жаком овладело безумное веселье. Он расхохотался. Жюльен долго крепился, но под конец тоже последовал его примеру.
– Скажите же, джентльмены, вы согласны? – продолжал полковник. – Мы можем назначить пять долларов за вход, и половина сбора пойдет в пользу наших наследников.
Такое необузданное нахальство взорвало наконец Перро. Он заговорил резко, с жаром:
– Поверьте, сударь, что не он, а вы будете убиты, и сбор пойдет на ваши похороны. Monsieur Арно не нуждается в ваших поганых деньгах. Знайте, что у него есть в Бразилии пятьдесят квадратных миль земли, с такими лесами, какие найдутся только в Канаде, и с такими серебряными рудниками и золотыми приисками, перед которыми Карибу и Невада все равно что ничего. Кроме того, алмазные копи у него такие, что в них бриллиантов больше, чем во всех ваших штатах. Очень ему нужны ваши доллары!.. Если бы он захотел, он бы мог купить здесь вас всех вместе взятых, и со всем поездом, со всею железной дорогой.
Во Франции подобное сообщение вызвало бы всеобщий смех, и Перро наверное приняли бы за сумасшедшего. В Америке, напротив, Жак немедленно сделался героем, а Перро снискал всеобщие симпатии.
Все окружили путешественника и наперебой принялись рекомендовать ему в Сан-Франциско – кто лучшую гостиницу, кто увеселительные места, кто лучшее кафе, кто наиболее приятную прогулку. Один хвалил револьверы Смита и Вессона, другой советовал непременно приобрести для дуэли Нью-Кольтовские и прочее и прочее и прочее.
Но всех оригинальнее вел себя в эти минуты полковник Бутлер. Убедившись, что случай с Жаком представляет пышную рекламу для мистера Вельса, а следовательно и средство еще сильнее пленить сердце мисс Леоноры, полковник буквально засыпал француза своими любезностями. При этом янки нализался как сапожник, употребляя водку в качестве внутреннего лекарства от наружного недуга, причиненного кулаком Жака.
Обескураженный появлением столь неожиданных и непрошеных поклонников, Жак ходил из вагона в вагон в поисках уголка, где можно было бы от них скрыться.
Наконец он свободно вздохнул: поезд остановился на большой станции.
Приехали в Каньонвилль.
Глава VIII
От Каньонвилля до Шасты. – От Шасты до Сан-Франциско. – Нищенское положение краснокожих. – Как действует на индейцев цивилизация. – «Резервации». – Ложное представление об индейцах. – Драгоман. – Переходное время. – Увеличение индейского населения. – Краснокожие посылают детей в школу.
Отвлекшись на приключение Жака, мы забыли, хотя бы вкратце, описать читателям места, через которые следовал поезд, мчавший наших путешественников.
Миновав станцию Тенино, о которой мы упоминали, поезд в течение ночи пробежал территорию Вашингтон и прогремел по мосту над огромной колумбийской рекою, которая служит ей южной границей. Затем путешественники миновали Орегон, с городом Порландом, возникшим лишь вчера, но уже приобретшим важное значение, и, наконец, Солем и Юджен-Сити, большую станцию на 44-й параллели.
Далее поезд проследовал крутым ущельем Калапуйских гор, пересек три или четыре реки по высочайшим мостам в чисто американском вкусе, от которых голова кружилась, если глядеть вниз, и на две минуты остановился в Винчестере, где и произошла у Жака известная стычка с полковником Бутлером. Оттуда после двукратной остановки – в Розенбурге и Миртльвилле – поезд прибыл наконец в Каньонвилль, конечный пункт Североамериканской железной дороги (Northern-American-Railroad).
Три друга вышли из вагона после четырнадцатичасовой езды и получили своих мустангов, выведеннных на платформу из специального вагона и громким ржанием протестов вавших против продолжительного заключения в духоте, которому их подвергли.
Пассажиры, которым предстояло дальнейшее путешествие в дилижансе, не без зависти посматривали на эту тройку сильных и бойких лошадей.
– Господа, вы приедете в Сан-Франциско раньте меня, – сказал путешественникам полковник Бутлер. – Так не забудьте, пожалуйста, нанести визит мистеру Даниэлю Вельсу; он вас примет как старых друзей. Передайте также от меня почтительнейший поклон мисс Леоноре. Адрес таков: 24, Невада-стрит.
– Хорошо, полковник, будьте покойны! – со смехом отвечали ему Жюльен и Жак и, дав шпоры коням, вихрем помчались вперед в сопровождении Перро.
Мустанги бежали неутомимо. Только американским скотоводам по силам вырастить таких неимоверно выносливых животных, которым и горы, и реки, и болота – все нипочем.
В городке Генли путешественники видели дорогу, по которой прокладывался рельсовый путь, долженствовавший в скором времени соединить Каньонвилль с Шастой. Торопясь доехать поскорее до этого города, где можно было вновь воспользоваться железной дорогой, путешественники делали лишь самые необходимые остановки.
Дорога от Генли до Шасты прекрасная, с великолепными мостами и виадуками, так что всадники имели возможность ехать все время аллюром.
По приезде в Шасту путешественники опять наняли для лошадей отдельный вагон и сами заняли места в салон-вагоне, чтобы со всем комфортом доехать до Сан-Франциско, до которого от Шасты десять часов езды на скором поезде.
Они уселись в роскошном вагоне, и поезд тронулся. Вдруг до слуха их донеслась очень громкая перебранка. Неприятный, грубый женский голос кричал что-то на индейском языке, и этому голосу возражал тоже женский, но не грубый, а плачущий, жалобный.
Диалог закончился громкой оплеухой.
Жюльеном овладело любопытство. Он отворил заднюю дверь вагона, и вот что представилось их с Жаком взорам.
На площадке следующего вагона стояло трое одетых в грязные лохмотья индейцев. Две женщины и мужчина.
Высокий краснолицый индеец с гордостью испанского гидальго драпировался в рваный плащ, очевидно, цивилизованного происхождения. Из национальных атрибутов на нем были только мокасины из буйволовой кожи.
Женщины были наверняка еще молоды, но на вид обе казались гораздо старше своего возраста. Старшей было не больше двадцати пяти лет, а на вид можно было дать лет сорок, младшая, скорее всего совсем еще девочка, смотрелась женщиной лет тридцати.
Младшая горько рыдала, и крупные слезы текли по ее лицу.
Старшая, вне себя от гнева, занесла опять руку, собираясь повторить пощечину.
Но тут на подножке вагона появился драгоман[19] поезда, и его приход остановил занесенную руку. Такие драгоманы имеются в Америке на всех больших железнодорожных линиях. Их обязанность – давать пассажирам всевозможные объяснения и справки. Они должны говорить на нескольких языках.
– Ах вы, гадины! – вскричал он. – Неужели у вас не было времени подраться дома? Зачем вы беспокоите пассажиров криком и шумом? Или вы забыли, что железная дорога перевозит вас бесплатно с условием не шуметь, не сходить с отведенной для вас подножки и вообще вести себя прилично?
– Гу! – отвечал индеец. – Мой брат говорит совершенно верно. Но должна же старая жена Филина научить его молодую жену, как нужно исполнять свои обязанности.
– Так это твои жены?
– Мой брат говорит правду.
– Какие же могут быть у них обязанности по отношению к такому негодяю, как ты?
– Гу!.. Они должны во время войны носить за Филином оружие и припасы, в мирное время собирать хлеб, молоть муку…
– Не продолжай. Знаю. Иными словами, они должны делать всякую работу, а ты сидеть сложа руки, как самый неисправимый лентяй.
– Гу!.. Филин великий вождь.
– И негодяй тоже порядочный. Ну, да во всяком случае это твое дело: веди только себя смирно. Да, вот еще что скажи: за что это твоя старшая жена побила младшую?
– У Филина нет денег на табак и огненную воду. Старая жена его учила молодую, как нужно просить милостыню у бледнолицых. Для этого она и побила ее, чтобы она умела плакать и ныть.
Слыша такой удивительный разговор драгомана с индейцами, Жак не верил своим ушам.
На Жюльена это не произвело никакого впечатления. Ему уже приходилось однажды путешествовать по Северной Америке, и теперь он только посмеивался над наивным изумлением своего друга.
– Ну, – сказал он ему наконец, – что скажешь ты об этом индейце, тронутом цивилизацией?
– Все это не делает чести ни ему, ни цивилизации. Впрочем, я не думаю, чтобы он был чистокровным индейцем.
– Как? Да взгляни на его череп, на все его лицо. Чище этнический тип трудно найти.
– Ни за что не поверю! Такое вырождение – в столь короткое время!
– Что делать, дружок. Как ни грустно, а приходится признать тот факт, что потомки делаваров, ирокезов, гуронов и прочих превратились по большей части в нищих, клянча себе бесплатный проезд по железным дорогам. Прежний гордый тип индейца сохранился разве только в резервациях.
– Что это такое резервации?
– Землями резервации называются в Америке земли, отведенные для индейцев, вытесненных с их прежних территорий. Этим индейцам запрещается покидать отведенные им места под страхом смертной казни, благодаря этому у них и сохранились древние нравы и обычаи.
– Поверьте, джентльмен, что и те не лучше, – вмешался в разговор драгоман. – Все они, по натуре своей, одинаково бродяги и лентяи, не во гнев будет сказано Шатобриану, Майн Риду и Куперу.
– Вы слишком строги, мне кажется. Впрочем, оно и понятно: ведь вы американец.
– Ошибаетесь, – на чистейшем французском языке возразил драгоман, – я европеец, швейцарец. Три года тому назад я приехал сюда, весь пропитанный европейскими филантропическими иллюзиями. С тех пор мои взгляды сильно переменились.
– Нет, вы все-таки не совсем правы, – горячо вступился Жак. – Если бы американцы вместо того, чтобы загонять краснокожих, как зверей, и одурять их водкой, позаботились хорошенько об их просвещении, результат был бы иным. Законы гуманности ведь одинаковы что для белого, что для краснокожего.
– Вы мне позволите быть откровенным?
– Сделайте одолжение. Я буду очень рад выслушать все ваши доводы, которые, я заранее чувствую, меня не переубедят.
– Вы говорите, что законы гуманности одинаковы для белых и индейцев. Прекрасно. Белые признают это и отводят индейцам земли для поселения, и земли достаточные. Но индеец не хочет заниматься ничем, кроме охоты, и отказывается возделывать эти земли. Что же получается? Огромная территория, могущая прокормить десять тысяч человек, едва дает пропитание тремстам. Что же, так это и оставлять? В жертву варварству принести цивилизацию? Отказать в хлебе тысячам белых ради лености нескольких сотен дикарей?
– С этой точки зрения вы правы, сударь, – вмешался Жюльен. – Против закона природы ничего не поделаешь. Из двух столкнувшихся рас одна непременно должна взять верх.
– Вернее сказать, одна вберет в себя другую и сольется с нею воедино.
– Как? Неужели вы думаете, что люди, подобные вот этому субъекту, который курит выпрошенную у меня сигару, превратятся когда-нибудь в граждан Федерации?
– Во всяком случае они со временем дадут граждан Федерации. Не верьте, пожалуйста, европейскому расхожему мнению об истреблении медно-красной расы.
– Как, сударь? Этак вы, пожалуй, скажете, что индейское население не только не вымирает, а, напротив, увеличивается?
– Я уверен в этом и могу доказать фактами.
– Это очень странно, – вмешался Жак. – Везде говорят и пишут, что в скором времени в Канаде и в Соединенных Штатах не останется ни одного индейца.
– Двадцать лет тому назад это, пожалуй, можно было утверждать, но теперь нельзя. Между прочим, население Верхней и Нижней Канады давно уже перестало уменьшаться, а новейшие статистические данные доказывают даже очень быстрый его рост.
Жак все более удивлялся, слушал и не верил ушам.
– То же самое и в Соединенных Штатах, – продолжал драгоман. – Но, конечно, вместе с тем исчезает и национальная самобытность, так что краснокожее население если и не пропадает бесследно, то, во всяком случае, сливается с белым, и нужно ожидать, что в скором времени все этнические различия сгладятся.
– Дай Бог! – произнес Жак.
– И в этих новых американских гражданах будет почти невозможно признать потомков таких господ, как этот попрошайка, драпирующийся в дырявый плащ и, слышите, клянчащий у вас вторую сигару.
– Да, печальный субъект, что и говорить. Неужели все переходные типы таковы?
– Ну, этот особенно выделяется. Он, очевидно, первостатейный пьяница и лентяй! Но заметьте: он, наверное, и сам понимает, что его леность и пьянство несовместимы с жизнью в цивилизованном обществе.
– Не может быть.
– Хотите, я его спрошу?
– Пожалуйста.
– Скажи мне, вождь, откуда ты едешь?
– Из земли моих братьев, кламатов.
– Что ты делал у кламатов?
– Покупал вторую жену. Филин очень беден.
– Если ты беден, как же ты купил себе жену? Зачем она тебе?
– Она будет на меня работать. У неженатого индейца очень много работы, а на женатого работают жены. Гу! Жены Филина засеют ему поле, а потом он отдаст их работать на дорогу.
– А что ты будешь делать с деньгами, которые они заработают?
– Я куплю виски и еще жену, третью.
– Третью! Ты хочешь завести трех жен!
– Гу! Святые с Соляного Озера имеют жен еще больше.
Дикарь намекал на известную секту мормонов, проповедующих многоженство.
– Зачем ты брал к кламатам свою старую жену?
– Чтобы она выучила молодую. Молодые жены, как только их купишь, ни на что не годятся, а только плачут по родине. Старые их бьют, пока те не перестанут плакать и не сделаются умнее.
– А почему же ты сам их не учишь?
– Гу! – вскричал индеец с ужасом. – Да разве это возможно? Если белые увидят, что я бью жену, они меня повесят.
– И поэтому ты предпочитаешь устраивать драку между своими женами. Это очень удобно и остроумно. Скажи мне, вождь, еще вот что: думаешь ли ты иметь детей?
– Конечно.
– Что ты с ними будешь делать?
– Они будут ходить в школу к белым.
Жак и Жюльен ожидали всякого ответа, только уж никак не такого.
Они не могли удержаться, чтобы не выразить крайнего изумления.
Драгоман продолжал допрос.
– А зачем ты будешь посылать их в школу?
– Чтобы они научились там понимать, что огненная вода – яд для человека; чтобы выучились возделывать землю, как белые, и кормиться ее плодами; чтобы они переняли как можно больше у детей Великого Отца – Вашингтона.
– Ну, господа, – с торжествующим видом обратился к французам драгоман, – убедились ли вы теперь? Вот вам и «переходный человек», уже понимающий пользу образования и желающий научить своих детей трезвости и оседлому земледелию. Успокоились ли вы теперь за будущность медно-красной расы?
– Совершенно убедился и успокоился, – отвечал Жюльен, – и отдаю вам должное. Но тем не менее меня все-таки удивляет противоречие между вашими первыми словами и последними.
– Это очень просто. Не могу же я смотреть как на равного на такого субъекта, который напивается пьян, как только дорвется до водки, который ничего круглый год не делает и пользуется своими женами как рабочим скотом. Нравственного чувства у него нет и малейшего, и я ничем не могу развить в нем его. Вот почему я и сказал, что мои филантропические воззрения на краснокожих развеялись, как дым, лишь только я пожил в Америке. Впрочем, они не то что совсем развеялись, а сделались правильнее, трезвее. Не всех индейцев я признаю за равных себе, а только тех, которые обратились к труду. Так смотрят на это дело и янки, и они, по-моему, безусловно правы.
