Ляна Зелинская
Рябиновая невеста
Часть 1. Олинн
Пролог
Ворон не обманул. Предупредил… наверное.
Ворон, он ведь очень умный, куда умнее некоторых людей.
Он сидел на ветке осины, не слишком высоко, не слишком низко, точно так, чтобы видеть всё, что нужно, и чтобы палкой никто не дотянулся. Хотя Олинн птиц никогда не трогала, наоборот, подкармливала, и ворон знал это, потому, наверное, и предупредил. Каркнул коротко, надтреснуто и тревожно, заставляя насторожиться и придержать повод.
А может, всё потому, что ворон этот был непростым?
Узкая тропинка петляла меж замшелых валунов и редколесья осин, и эту дорогу, ведущую вдоль кромки болот от избушки старой Тильды, Олинн знала наизусть. Потому и насторожилась.
Ворон зря не потревожит…
Может, зверь какой?
Она потянулась к рукояти кинжала. Но лошади шли смирно, неторопливо и никого не чуяли. Да и какой тут зверь может быть сейчас? Конец лета – благодатное время в Эль−Хейме. Медведи нагуливают жир в ягодниках, волки ушли далеко на север, к морю, вслед за оленями, а люди… Люди не ходят по тропе вдоль Великих болот Эль. И уж тем более держатся подальше от избушки старой Тильды.
И правильно делают.
Вёльва* она. Провидица. Знахарка. Безумная. Кому как…
К Тильде из замка ездят только Олинн, да ещё её отец – ярл Римонд Олруд. А кто ещё решится пробираться по этой тропе в страшное ведьминское логово? Да и нитсшест* − выбеленный временем и дождями, насаженный на палку череп вепря с длинными клыками, который стоит перед её избушкой, мало кому покажется знаком гостеприимства. Говорят, что она одним взмахом своего кривого ножа вспарывает брюхо оленю…
Хотя люди любят приукрашивать всё неведомое.
Но в трудный час, когда никто не поможет, Тильда помогает всем. Вот и сейчас Олинн ехала от неё, нагруженная мешочками с травами, склянками с мазями и настойками. Лето на исходе, самое время пополнять замковые кладовые снадобьями. А скоро вернётся из военного похода отец, а с ним, как обычно, прибудут в Олруд больные и раненые. Вот и отправилась Олинн из замка поутру.
Её не пугали ни череп на палке, ни эти болота, потому как и сама Олинн − полукровка. Её мать была из вьёлей – болотных жителей, и эти бесконечные топи для неё – дом родной. Иной раз даже мачеха в сердцах бросала, что-то вроде: «Не крутись под ногами, болотное отродье!» Мачеха, в сущности, женщина неплохая, и понять её неприязнь можно, ведь кто захочет терпеть в своём доме плод любви собственного мужа и какой-то ведьмы из болотного края? Не выгнала ещё в детстве, и то хорошо. Полукровок не особо-то жалуют. Но зато на этой тропе Олинн по большому счёту бояться некого. Всё, о чём болтают деревенские за кружкой крепкого эля, все эти духи болот: блуждающие огни, чёрные вепри или Яг Морт – ей не страшны. Не трогают они вьёлей. А уж Тильда и вовсе для неё, если не вторая мать, то всё равно, что тётя. С любыми невзгодами Олинн с самого детства приходила к ней.
Но ворон перелетел на ветку чуть пониже, снова каркнул и посмотрел в заросли жимолости сначала одним блестящим чёрным глазом, потом другим, а затем взглянул на Олинн как-то осуждающе и каркнул снова, уже настойчивее. Будто сказал: «Что же ты, бестолковая такая, не видишь! А ты посмотри! Посмотри, говорю тебе!» А потом тяжело перепрыгнул на другую ветку, ещё ниже, продолжая внимательно разглядывать что-то в кустах.
Олинн остановила лошадь, заправила за ухо выбившуюся каштаново-рыжую прядь и махнула Торвальду, следовавшему за ней на кауром жеребце. Торвальд, её сопровождающий, когда-то был хирдманом* у старого ярла Олруда, славным воином и охранял самого хозяина замка. Но после ранения лишился глаза и порвал связки на правой руке, вот его и отправили чем полегче заниматься – сопровождать Олинн, младшую экономку замка. Да и стар он уже, хотя до сих пор ещё крепок, как скала, вот только правая рука не владеет мечом в полной мере, а левой много ли навоюешь? А так, помочь с поклажей, лошадь запрячь, отогнать зверя, да и вообще, сильные руки всегда нужны в хозяйственных делах. И с Торвальдом хлопот никаких. Сказано нести – несёт, а сказано стоять – будет стоять и ждать, пока Олинн занята. Ведь хозяйственных дел у Олинн Суонн всегда немало.
И уж мачеха спуску точно не даст, и за нерасторопность от неё обязательно влетит, и отец не заступится. Никогда не заступался. Да и суровый он. Пожалуй, даже слишком. На глаза ему тоже лишний раз лучше не попадаться. А последний год он вообще всё больше в военных походах и в Олруде бывает редко. Вот и крутись, хоть белкой, хоть болотным ужом, а всё успевай – отрабатывай кусок хлеба и крышу над головой.
А с Торвальдом просто: он рад и ласковому слову, и Олинн для него как внучка, всё считает её ребёнком, хотя на самом деле ей уже почти девятнадцать. Вот только ростом она не вышла, огромному северянину чуть выше плеча будет, и поэтому он ласково зовёт её «пичужкой».
Торвальд спрыгнул на землю, вытащил кинжал и принялся крутить своей большой кудлатой головой, оглядываясь вокруг. Волосы у него светлые, но от седины стали пепельно-серыми. Виски он уже давно не бреет, как остальные хирдманы, просто перехватывает волосы кожаным ремешком, чтобы не мешали. Один глаз закрывает повязка, а в пышные белоснежные усы вплетены многочисленные серебряные колечки. И каждое что-то значит: имя, род, победы в бою…
С такой охраной ей никакой зверь не страшен! Ни зверь, ни человек…
Олинн посмотрела на ворона и прислушалась. Где-то на склоне по верхушкам сосен пробежал ветерок, сойки перекликнулись в дальней роще и затихли. Тянуло сыростью и мхом от ручья, а с солнечного пригорка – спелой княженикой и нагретой лиственничной хвоей. И кроме журчания воды да пересвиста соек, и вовсе ничего…
− Эй, пичужка? – тихо позвал Торвальд, не понимая, что привлекло внимание его хозяйки. – Чего переполошилась-то?
− Т−с−с−с! – Олинн приложила палец к губам, продолжая слушать окружающие звуки.
Тихо-то как…
Но ворон смотрел на Олинн и ждал.
− Ну? Чего уставился? – пробормотала она, глядя на любопытствующую птицу. – Иду я. Иду. Мог бы и подсказать, что там!
Она махнула рукой Торвальду, указывая сначала на ворона, потом на кусты, спрыгнула с лошади и, положив руку на рукоять кинжала, двинулась осторожно к зарослям, бесшумно ступая на опад мягкими полусапожками из тонкой оленьей кожи. Торвальд тоже спешился, вытащил из-за пояса топор и, аккуратно отодвинув палкой молодые побеги жимолости, что за лето успели нарасти у тропинки, шагнул вперёд.
Мало ли… Может, там уж выполз погреться на камень? Болотные ужи, они, хоть и нечастые гости здесь, но иной раз попадаются.
Но в зарослях оказался вовсе не уж.
В зарослях, прямо на земле, на толстой подстилке из старой лиственничной хвои, лежал человек.
− Ох! Луноликая! – прошептала Олинн, цепляясь пальцами за ветви. – Кто это, как думаешь?
− О, Нидхёгг*! – воскликнул Торвальд, сплюнув, и ткнул мужчину в колено носком сапога. – Чего тут думать! Ясное же дело, что это святоша клятый! Эй, чего разлёгся тут?!
− Он хоть живой? – с тревогой спросила Олинн.
При их появлении мужчина даже не пошевелился.
− Да какая разница! Хоть бы и подох! – буркнул Торвальд, отпуская ветви.
Олинн осторожно подошла, остановилась и замерла, разглядывая мужчину, лежащего навзничь, раскинув руки в стороны.
Первое, что бросилось в глаза − огромные ступни, обутые в разбитые старые башмаки. Мужчине они были явно малы, и от ходьбы пятки стоптали задник на добрых два пальца, так, что истертая кожа дряхлой обувки разошлась по швам, обнажив серые зубы дратвы. Из башмаков торчали голые щиколотки, измазанные подсохшей грязью, а чуть выше начинался махристый край линялых и таких же грязных штанов. Верхнюю часть тела прикрывала выцветшая коричневая ряса, такая ветхая, что сквозь прорехи местами проглядывало тело. А плечи мужчины прикрывал кожушок-безрукавка, явно с чужого плеча. Рясу перехватывал толстый пеньковый пояс с привязанным к нему мешочком для сбора милостыни. И видно было, что подавали ему редко.
− Монах? – удивлённо пробормотала Олинн, подходя чуть ближе. – Чудеса твои, Луноликая! Как он сюда попал?
− Я же говорю, клятый святоша! Занесла же нелёгкая! – Торвальд снова ткнул мужчину носком сапога, теперь в уже в бок. – Видать, недавно помер.
Монах? Здесь? На болотах Эль? Вот уж диво дивное, ничего не скажешь! И как только божьего слугу занесло на эту ведьминскую тропку?
От бесцеремонного пинка Торвальда мужчина даже не шелохнулся. Он лежал ногами к тропинке, а его голова и плечи скрывались в зарослях багульника. И если и можно было поначалу подумать, что мужчина прилёг тут отдохнуть на солнышке, перебрав эля, то, присмотревшись поближе, Олинн увидела, что его ряса на груди вся побурела от засохшей крови.
Перехватив палку у Торвальда, Олинн аккуратно отодвинула ветви над головой монаха. И сразу стало понятно, почему он лежит тут в беспамятстве. Спутанные чёрные волосы и борода мужчины тоже пропитались кровью, по его щеке от виска вниз шла глубокая рваная рана, будто мечом прошлись или топором, а может, и того хуже, чем-то с зубьями. А может, даже когтями…
И, кажется, монах уже перестал дышать.
− Надо ему помочь… – пробормотала Олинн, отбрасывая палку и наклоняясь к мужчине.
− Чем помочь-то? Разве что столкнуть в болото. И то будет милость, чтобы вороньё его не расклевало.
− В болото? Торвальд! Как ты можешь! Он, может, жив ещё! – воскликнула Олинн, разглядывая раненого.
− Ну, так и быстрее подохнет, − ответил Торвальд невозмутимо, но когда Олинн присела рядом с мужчиной, собираясь проверить, жив ли он, то воскликнул, перехватывая топор поудобнее: − Эй, эй! Пичужка! Не трогай его!
− Да что он сделает-то? Он же не дышит почти!
Монах не может быть опасным. Всё-таки божий человек. Божьи люди никого в Олруде не трогали.
Хотя теперь, когда она рассмотрела его вблизи, он показался ей поистине огромным. Торвальд-то не маленький, выше него во всей крепости лишь кузнец Ликор, да только этот монах будет побольше даже замкового кузнеца. А уж рядом с ней он, наверное, покажется и вовсе великаном!
Олинн придвинулась ближе, опустилась на колено и осторожно приложила ладонь к шее мужчины.
− Он жив! – воскликнула почему-то полушёпотом, услышав под кожей слабое биение сердца.
Глянула вверх и увидела на камне, чуть выше по склону, следы крови.
Может, мужчина оступился и упал вниз с каменной гряды? Вот голову и расшиб. Да только что он здесь вообще забыл? И как попал на эту тропку?
С тех пор, как сюда, на Великие болота Эль, через Перешеек пришла война, южан тут не жалуют. А уж божьих людей и вовсе.
Олинн вскочила.
И что с ним теперь делать?
Если решать умом, то Торвальд прав – бросить его здесь. Божьи люди – враги, и в болоте ему самое место.
Но если решать сердцем… Оставят его здесь – он, ясное дело, умрёт. Но ведь теперь, когда они его нашли, получается, что Олинн стала его аэсмэ* − ответственной за судьбу. Бросит его умирать, а потом в Небесных чертогах ей это припомнится. Ведь бросить умирающего – всё равно, что самой убить. А убить не в бою – значит обречь на вечные скитания в холоде Тёмных долин, и не ей решать, заслужил ли он это.
− Жив, да толку-то? – пожал плечами Торвальд, снова трогая монаха носком сапога. – Видать, всё равно недолго ему осталось.
− Надо отвезти его в замок.
– В замок? – недоверчиво переспросил Торвальд. – Ну, это нужна телега, а она сюда не пройдёт. Да и помрёт он по дороге, только возня почём зря и выйдет.
– Или нет, в замок не надо! Лучше в избушку к Тильде! Мы недалеко ещё отъехали. Она его и вылечит, – Олинн вскочила и отряхнула руки.
− Это ещё зачем? Пусть бы тут и подох, − буркнул Торвальд. – Зачем нам его тащить да спасать?
− А затем. Видишь его? Это – Хравн*, − Олинн указала на ворона, который всё ещё сидел на ветке. – Это он привел нас к нему. Он указал на это место.
Торвальд посмотрел на птицу, и ворон каркнул напоследок, словно напутствуя, взмахнул крыльями и, тяжело взлетев с ветки, исчез за деревьями.
− О, Нидхёгг! – Торвальд в сердцах сплюнул. – Повезло же, а?! Ещё бы я святошу не спасал!
Но Хравн – священный ворон. И раз уж он привёл их сюда, видать, на то воля Луноликой Моор−Бар*. А с божественной волей не поспоришь.
Олинн оглянулась. И как им отвезти раненого в избушку? Такого огромного им даже вдвоём с Торвальдом на лошадь не затащить! А Тильда им в этом деле не помощник, старая она. И к тому же, проводив их, ушла на болота, на дальний край, на Голубой порог. Конец лета – самое время собирать кровавый мох, который только там и растёт, и вернётся она не раньше, чем дня через три. А так бы позвать её сюда! Вёльва бы помогла. Но поскольку до её избушки было рукой подать, Олинн, не раздумывая, направилась к лошади. Хочешь не хочешь, а придётся монаха спасти.
В том, чтобы помогать другим, Олинн вся была в мать. Так однажды отец сказал, что она сильно на неё похожа. И хотя Олинн её совсем не знала, но догадаться было несложно, потому что не было в ней ничего от сурового белокурого великана – ярла Римонда. Да и мачеха часто в сердцах восклицала, когда была зла: «Что смотришь на меня? Видеть тебя не могу! Глаза у тебя, что болото! Тьфу! Ведьмовские! Сгинула бы ты!»
Глаза у Олинн, и правда, сразу не поймёшь, не то серые с прозеленью, не то зелёные с желтизной и карим крапом, а иной раз кажется, что в них, как в ониксовом камне, всего понемногу, особенно когда посмотришь на них в солнечный день. И волосы ей достались тёмные: каштановые с рыжиной. Ну что поделать, красавицей в Олруде она никогда не считалась. Не златокудрая и голубоглазая, как её единокровная сестра Фэда. А на севере темноволосых не любят.
Зато от матери вместе с цветом волос и глаз ей достались и чары* – способность ощущать скрытые от всех природные токи. Чувствовать, как растёт из-под земли росток, как лист наливается осенней тяжестью, чтобы оторваться от ветки, как зреют ягоды, или птенец стучит в скорлупе, пытаясь выбраться наружу. Она не вёльва, конечно, хотя это, наверное, и к лучшему. Но иногда она видела вокруг что-то необъяснимое: болезнь в человеке, надвигающуюся грозу, страх лошади, готовой сорваться в галоп, или камень, что вот-вот обрушится с горы вниз. Но эти ощущения всегда были обрывочными и неясными, похожими на тревогу или смутное предчувствие. И лишь иногда они всплывали яркими снами или вспышками, как видения. И не чары это, скорее, отголоски чар. Всё, что по-настоящему умела Олинн – сопереживать, проникаться сочувствием и тревожиться за всё на свете. Увы, чаще всего это свойство лишь мешало, заставляя воспринимать всё вокруг острее, чем другие. Поэтому, даже понимая, что монах – это совсем не тот гость, которого ждут по эту сторону Великих болот, Олинн не могла его бросить умирать. Хотя и следовало бы…
Тильда уже ушла. Похоже, успела скрыться за горой, потому что на крики Торвальда она не ответила, но избушка её была не заперта. От кого ей запираться? Олинн покопалась в кладовой, нашла веревки и большую попону, на которой вёльва сушила травы, а ещё велела Торвальду впрячь лошадь в волокушу для сена. Замковые конюшие бросили её тут ещё в прошлом году, когда таскали сено по кромке болот. А в этом году она им без надобности, болота сильно высохли, и дорогу проложили в другом месте, там, где и телеги пройдут.
Это лето выдалось на редкость жарким, сухим, не в пример прошлому. И только теперь, к самому его концу, ветер с юга, что принёс в этот год небывалую для Севера жару, начал понемногу стихать. Зато Великая Эль, напившись солнца и тепла, заиграла необыкновенно яркими красками. Болота налились изумрудной ряской, расцветились кувшинками, синим аконитом, кровохлёбкой, белокрыльником и розовым дербенником. А северный лотос раскинул огромные листья, и его кроваво-красные цветы рассыпались по болоту, как звёзды.
И даже журавли в этот год не спешили улетать. Сотни чёрно-белых птиц бродили в поисках лягушек и рыбы на мелководье, а Тильда лишь качала головой и шептала что-то про южную заразу, про то, что из-за жары доберётся она до Олруда.
И правда. Добралась.
Появление монаха как раз и говорило о том, что вот она − первая пташка. Потому что вслед за юродивыми нищими и милосердными проповедниками всегда приходят инквизиторы. А дальше…
А дальше, как обычно − огнём и мечом.
Веру в истинного бога они вбивали осиновыми кольями, розгами и плахой. А таких, как Тильда и Олинн, отправляли на костёр. Истинный бог любил огненные жертвы. И по ту сторону болот такие костры уже вовсю пылали.
Олинн вздохнула, подумав о том, как долго ещё удастся войскам её отца отстаивать Перешеек – узкую полосу земли, по которой идёт дорога на север, стиснутая озёрами и могучими топями Великой Эль. Именно сюда, на север, в Илла−Марейну так рвётся король Гидеон, неся веру в истинного бога и выжигая ересь. А может, всё дело в короткой дороге к морю и… серебре, которым богаты северные сопки?
Взгромоздить монаха на волокушу удалось, только перекатив его несколько раз, и Олинн даже испугалась, потому что от такого действа из раны на его голове начала сочиться свежая кровь. Как бы хуже не сделать! Монах слабо застонал, но глаз так и не открыл. А когда Олинн с Торвальдом, наконец, затащили его в избушку, то и сами едва не рухнули рядом.
− Тяжёлый-то какой! А говорят, монахи святым духом питаются! – пробормотала Олинн, устало опускаясь на лавку.
Торвальд сделал для раненого лежанку поближе к очагу. Ночи уже совсем не тёплые, а при таких ранах вскоре начнётся лихорадка. Олинн развела огонь и согрела воды, достала сушёный мох и дёготь, черничный лист и живицу с мёдом, благо знала, что где хранится у Тильды. Промыла и очистила рану на голове и ужаснулась, сколько крови потерял монах. Выжить бы после такого! Наложила швы, уж как умела, и, сделав мазь, обильно нанесла на рану, а сверху примотала сухой мох. Целебный мох всё вытянет.
Она, конечно, не знахарка или травница, но врачевать рубленые раны умеет. Нарывы и лихорадку, и то, что попроще, а уж для сложных болезней в Олруде есть замковый лекарь. А для очень сложных – Тильда.
Олинн попыталась напоить монаха, но он всё так же лежал в беспамятстве, лишь прошептал что-то одними губами, но слов было не разобрать.
− Что же мне делать с тобой? – спросила Олинн, помешивая отвар из трав.
Торвальд помог с лежанкой и ушёл за нитсшест, не любил он находиться вблизи избушки Тильды.
А Олинн, подсыпая травы в котелок, размышляла, что делать дальше. Остаться тут она никак не может. Из похода со дня на день ждут отца, и в замке всё вверх дном. Дел много, а мачеха будет дёргать её весь день даже просто так, из вредности. Не терпит она, когда Олинн ничем не занята. Всё ей кажется, что падчерица лишний хлеб ест. Когда отец в замке, ещё ничего, но вот стоит ему уехать…
Но и так просто бросить тут монаха она тоже не может. А если он умрёт? Хорош будет подарок Тильде! Оставить с Торвальдом? Да он огреет беднягу топором по черепу, и вся недолга, и в болото скинет, а скажет, что тот сам ушёл. Нет, из Торвальда так себе лекарь.
Олинн вздохнула. Налила отвар в глиняную кружку и поставила рядом с раненым. Очнётся – будет ему, что попить, а ей пора. Она решила, что завтра с утра пораньше, прямо с рассветом, приедет и проверит, что тут и как. Придумает, что соврать в замке. Мало ли дел у неё в разъездах? А если до этого времени вернётся Тильда… Она потом задобрит как-нибудь старую вёльву. Но вряд ли та вернётся до серебролуния.
− Кто же ты такой? И как сюда попал? – спросила Олинн, разглядывая лицо раненого мужчины.
Он не старый ещё, средних лет или… Так и не поймёшь. Но совсем не красавец. Спутанные волосы до плеч, чёрные, густые. Бороду и усы, видно, что когда-то стригли, и можно было даже контур угадать, но теперь всё спуталось. В волосах и бороде – еловые иголки, кусочки коры и засохшие цветы вереска. Расчесать бы… Широкоскулое лицо, густые тёмные брови, большой лоб… Глубокий старый шрам проходит по надбровной дуге, разрывая саму бровь наискось. Может, от меча? Но шрам очень старый…
И совсем он не похож на светловолосых, голубоглазых северян. Посмотришь на такое лицо и это могучее тело и подумаешь, что оно больше подошло бы берсерку*, чем монаху. Или и вовсе колдуну. Потому что про всякого черноволосого в Илла−Марейне думают, что в роду у него непременно есть колдуны.
− Что заставило тебя бросить всё, ходить по деревням и просить милостыню? – спросила Олинн, разглядывая на его шее металлический обруч – торквес*.
Отец говорил, что король Гидеон велел снимать с пленных северян всё серебро и лично бросал в горнило на переплавку. И не только серебро, да и медь тоже. А уж монаху и вовсе не пристало носить языческое украшение…
Хотя торквес был не из серебра. Да и попробуй отбери у такого великана!
Она слышала, что по ту сторону Великой Эль король Гидеон посылает людей строить особые крепости – монастыри, куда против воли сгоняет отдельно мужчин и женщин, заставляя служить истинному богу. Силой. Огнём и мечом…
Может, и с этим монахом обошлись так же? А может, он бежал сюда, чтобы спастись?
Почему-то эта мысль показалась ей самой разумной. Она пододвинула ближе к изголовью кружку с питьём, укрыла монаха оленьими шкурами и ушла, твёрдо решив, что завтра вернётся и узнает, кто же он такой.
*Вёльва − в скандинавской мифологии провидица.
*Нитсшест − у германских племен шест для проклятия врагов. Нитсшест представляет собой длинный деревянный шест с головой недавно зарезанной лошади на конце, иногда с накинутой шкурой лошади на шест. Голова животного была обращена в сторону цели. Само проклятие могло быть вырезано рунами на шесте.
*Хирдман − Хирд − боевая дружина в Скандинавии эпохи викингов. Как правило, дружинники-хирдманны полностью повиновались вождю, представляя собой подобие семьи.
*Нидхёгг − в скандинавской мифологии дракон, который кроме прочего, пожирает прелюбодеев, клятвопреступников и подлых убийц.
*Аэсмэ – выдуманный термин в рамках этого мира. Связь, возникающая между спасителем и спасённым. Вид духовной ответственности.
*Хравн – в рамках данного мира проводник высшей божественной воли. Знак. От древнескандинавского имени Hrafn (Rafn), происходящего от hrafn – "ворон".
*Берсерк − воины из древнегерманской и древнескандинавской мифологии. Считается, что они отличались неистовостью в сражениях.
*Луноликая Моор−Бар – выдуманный персонаж мифологии в рамках данного мира. Богиня Луны. Покровительница чар и женского начала.
*Чары – выдуманный термин в рамках данного мира. Эзотерические способности разного рода, которыми обладают некоторые женщины.
*Торквес – кельтская разновидность шейной гривны: культовое ожерелье из бронзы, золота, драгоценных металлов, которое носили вокруг шеи, талии, поперек груди, как браслеты.
