Ляна Зелинская
Рябиновая невеста
Глава 2.
Ночью Олинн глаз почти не сомкнула. Монах метался в лихорадке, что-то бормотал и, наверное, разбил бы и голову о каменный пол, не будь её рядом. И в чём причина такой сильной лихорадки, Олинн понять не могла. Раны его выглядели хорошо, и всё шло лучше, чем она ожидала. Может, он так сильно ударился головой, поэтому?
Но, как ни странно, стоило ей присесть рядом на лежанку и заговорить, как он успокаивался, будто и в самом деле слышал её голос. А когда она вытирала пот с его лица, то снова схватил Олинн за руку, но уже не так сильно, как в прошлый раз, хотя всё равно цепко, и долго её не отпускал.
Она сидела и смотрела на то, как его пальцы сомкнулись на её запястье, и думала, что такими ладонями можно запросто обхватить и её голову, такие они широкие. Не ладони – лапищи! Но как только она снова начинала с ним говорить, он сразу успокаивался, затихал, только руку её так и не выпустил.
Вот и пришлось сидеть ей, как птичке на ветке, на самом краю лежанки, прислонившись плечом к бревенчатой стене избушки, и разговаривать с ним долго, тихо и медленно, нарочно растягивая слова. Рассказывать о чём-нибудь, лишь бы звук её голоса не стихал: о болотах, о ягодах и вересковых пустошах, о волшебнице Эль, что бродит среди туманов, о блуждающих огнях и призрачных гончих…
О замке Олруд, о своих сёстрах, старшем брате и мачехе… О том, как она занимается хозяйством…
Луна катилась по небу золотым шаром, в соснах на скале ухал филин, где-то обиженно протявкала лиса, и кто−то шуршал в листве у порога, наверное, ёж осматривался под крыльцом избушки, ища будущее место зимовки. В болотных зарослях на все лады голосили разномастные марейнские лягушки, а Олинн всё говорила и говорила, сама не понимая, зачем это делает. Почему просто не оставит этого монаха и не уйдёт. Баюкать этого медведя, как дитя, это уж слишком!
Но всё сидела и сидела, и даже не заметила, как сама задремала, уронив голову рядом на травяную подушку.
А едва смежила веки, как провалилась в странный и страшный сон.
Она идёт по болоту, и под ногами проминаются мягкие мшистые кочки. На зелёном бархате алая россыпь клюквы… Но, присмотревшись, она понимает, что это не клюква – это с её пальцев капает кровь. Мох начинает жухнуть, чахнет трава, вода уходит из-под ног, а земля высыхает и начинает трескаться. И так душно, так жарко, что, кажется, воздух тоже весь высох.
Откуда-то издалека доносится странный гул. И Олинн не сразу понимает, что это гул пожара. Земля горит, и едкий дым заволакивает горизонт…
Она вздрогнула и проснулась, и даже сразу не поняла, где находится. Так явственно ноздри чувствовали дым, а лицо – огонь.
− Куда ночь, туда и сон! – пробормотала она, отгоняя кошмарное видение и ещё не осознавая, что оно могло значить.
За окнами уже серело раннее утро. От неудобной позы затекли плечо и шея, и руки она почти не чувствовала. Перевела взгляд и увидела, что её запястье по-прежнему удерживают сильные пальцы монаха. Кажется, он так и проспал всю ночь, держа её, словно на привязи.
Она осторожно высвободила руку и отползла, закатывая рукав и разглядывая кожу на запястье в тусклом утреннем свете.
Да уж! Синяк выступил знатный.
Но зато дыхание монаха выровнялось и перестало быть хриплым. Он дышал сейчас тихо, почти не слышно. Олинн потянулась и дотронулась пальцами до его лба. Сильный жар ушёл.
– Ну вот, голубчик, и хорошо. Дальше ты уж сам. А мне пора, − прошептала она, вставая.
Но, прежде чем уйти, осторожно отвернула плед и заглянула под одну из повязок на его груди. Мази и мох сделали своё дело. Раны уже не выглядели настолько безобразно, и Олинн даже удивилась – никогда не видела, чтобы заживление шло так быстро.
– Вот, здесь отвар, если очнёшься вдруг − выпьешь, − прошептала она и поставила большую глиняную кружку в изголовье у лежанки.
Ещё раз посмотрела на монаха и подумала, что надо бы попросить Торвальда привезти ему какую-нибудь из своих рубах. Хоть старую. А то…
В Олруде много больших и сильных мужчин, но тело монаха выглядит так, будто вытесано из куска скалы. И нет никаких сомнений в том, что под этой кожей прячется огромная сила. От этих мыслей ей стало как-то не по себе. Но не то, чтобы страшно, а скорее, неловко от того, что она с таким жадным любопытством разглядывает могучие плечи раненого мужчины.
Ему точно нужно привезти какую-нибудь одежду!
Олинн снова укрыла монаха пледом и сказала, уходя:
− Я в замок поехала, но вечером вернусь. Надеюсь, ты придёшь в себя, Бьорн, и мы распрощаемся.
Торвальд на её предложение привезти монаху что=нибудь из своей одежды только фыркнул. Посмотрел на Олинн, прищурив единственный глаз, дёрнул кончик бороды, заплетённой в косичку, и спросил:
− Бьорну? Ты что, уже и имя ему дала, пичужка? С чего вдруг? Он тебе не ручной зверёнок. Не привязывайся к нему. Ярл Олруд, может, вообще велит его вздёрнуть на воротной балке − в назидание королю…
− Отец не повесит божьего человека, − уверенно ответила Олинн.
− Ты будто не знаешь Белого Волка! Ещё как повесит! И я бы его повесил. Так что бросила бы ты это дело, а уж коли охота с кем возиться, так я скажу − замуж тебе давно пора. Стоило бы ярлу и позаботиться об этом. Выбери себе мужчину по нраву, а я перед ярлом похлопочу. А то хочешь, сам подыщу тебе доброго мужа, крепкого и надёжного…
− Ох, Торвальд, бросил бы ты заниматься сводничеством, − в тон ему ответила Олинн и, усмехнувшись, добавила: − Свахам усы не идут.
− Зря ты, пичужка, − Торвальд погладил усы и, подмигнув, добавил: − Уж я в мужчинах разбираюсь. И вволю бы мёда попил на твоей свадьбе.
− И не надейся! – лишь рассмеялась Олинн в ответ, направляя лошадь по тропинке. – Мне сводники с усами не нужны! А понадобится найти мужа, так и сама справлюсь!
***
Весь день она бегала по замку, как белка в колесе, и круговерть хозяйственных дел не оставляла времени на раздумья. И даже приснившийся ночью кошмарный сон как-то позабылся. Пришли подводы с севера, с кораблей, что причаливают в Серебряной бухте. Привезли лён, ячмень и ещё много всего, и всё это нужно было пересчитать и проверить. Проследить, чтобы заперли в кладовых, а потом ещё записать в книгу. Расставить снадобья, прочитать письмо от отца с наказом, что отправить к Перешейку, и собрать туда новые подводы. Но нет-нет, и закрадывалась шальная мысль: как же там Бьорн? Не стало ли ему хуже? И она не знала, почему так тревожится об этом монахе. Стоило о нём подумать, и она сразу же смотрела на ладонь, туда, где растаяла серебряная звезда, но никаких следов от неё не осталось.
Когда закончился обед и большая зала опустела, Олинн только-только добралась до стола. И едва успела наспех перекусить, как в дверях появилась Фэда – её единокровная сестра. Она впорхнула, как птичка, подбежала легко и опустилась рядом на лавку. Расправила складки голубого платья с белым шитьём на груди и, оглянувшись на двери кухни, откуда доносился звон котелков, заговорщицки зашептала:
− Ах, Линна! Я так счастлива! Просто не могу молчать! Я должна обязательно всё тебе рассказать!
− Что случилось? – Олинн отодвинула пустую миску и посмотрела на сестру.
Та сияла, как только что отлитая серебряная бляха, а значит, если и случилось что-то, то, видимо, хорошее, слава Луноликой!
− Ярд Бодвар дал добро Хельду на наш брак! – торжественно прошептала Фэда. − Сказал, что как только Перешеек покроет вода и туман, он приедет к нашему отцу с брачным подношением! Ох, Линна! Я сегодня молилась полночи, чтобы отец побыстрее вернулся!
− А твоя матушка? Что сказала эйлин Гутхильда? – спросила Олинн, подумав, что мачеха явно не знает об этом, иначе ей бы ещё утром выдали тысячу заданий по подготовке замка к будущему пиру.
− Ох, что ты! Матушка, как только узнает, так сразу же запрёт меня на пять замков! И скажет, как бы чего не вышло, да от дурного глаза! Ты же знаешь, какая она суеверная! Я только тебе рассказываю, не хочу, чтобы кто-то проговорился ей. А ты меня не выдашь! Дай я тебя обниму!
Сестра обняла её в радостном порыве, и Олинн в ответ улыбнулась. От того, как сияет Фэда, ей и самой стало даже как-то теплее. Фэда, она всегда такая искренняя, так и не скажешь, что она – старшая дочь суровой Гутхильды. Уж чего-чего, а лукавства, как ни странно, в ней не было ни капли. Хотя красоту матери она унаследовала сполна. Сегодня она вся просто сияла. Золотистые волосы, перевитые серебряными бусинами, были уложены на голове как корона. В ушах – янтарные серьги, и такая же россыпь янтаря на шее. И когда смотришь на неё, кажется, что Фэда спустилась из светлых божественных чертогов, только крыльев не хватает за спиной. Не даром же её считают самой красивой девушкой от Перешейка до Серебряной бухты.
− Ладно, ладно, − улыбнулась Олинн и отстранилась, разжимая объятия, − испачкаешь своё платье, я только что из кладовых пришла, видишь, вся в муке. А свадьба? Когда ты хочешь свадьбу?
Олинн встала, отстегнула от пояса кольцо со связкой ключей и стянула огромный передник, который не успела снять, садясь за стол.
− Я думаю, на Рябиновый день, − мечтательно ответила Фэда.
Рябиновый день – лучше не придумаешь. День всех свадеб и осеннего равноденствия. И до него времени совсем немного осталось. Рябиновый день – удачное время!
Олинн и Фэда пошептались ещё немного. Вернее, Олинн слушала, а Фэда всё рассказывала о том, как же она счастлива. И Олинн стало даже немного грустно. Упорхнёт из замка Фэда, кто станет петь и играть на тальхарпе*? От кого можно будет услышать рассказы о страшном Яг Морте, или о том, как приходит на Север Бог-Олень в день осеннего равноденствия? Фэда умеет рассказывать эти истории лучше любого скальда, каждый раз приукрашивая их какими-то новыми подробностями.
− Надо и тебе жениха найти, − внезапно произнесла Фэда, как будто устыдившись своего счастья и накрывая руку Олинн своей. – А то я всё болтаю и болтаю про себя, а как же ты? Может, у ярла Бодвара тебе кого присмотреть? Жили бы все в одном месте!
− Да ладно тебе, я не пропаду, − улыбнулась Олинн, − придёт время, найду себе кого−-нибудь. А сейчас мне ехать пора.
− Когда оно придёт, твоё время? Тебе уже девятнадцать! Ещё год, и всё! – воскликнула Фэда. – Ты вчера не ночевала в замке, а сегодня будешь? Я хотела ещё с тобой поговорить.
− Нет, − Олинн на мгновенье задумалась, − сегодня я тоже, скорее всего, не вернусь, − надо съездить в дальнюю ситту. Проверить, сколько рыбы навялили и накоптили. Пока сухо, надо всех поторопить, а то эйлин Гутхильда будет потом меня ругать. Да и отец писал… Так что я заночую у Тильды в избушке, скорее всего… И она мне обещала ещё кое-какие снадобья…
Олинн чувствовала, как даже краснеет от этих слов. Ложь ведь. И почему ей так стыдно вдруг за то, что она утаивает от Фэды истинную причину? Раньше между ними не было тайн.
− Как ты можешь ночевать у этой вёльвы?! Вот не понимаю! – выдохнула Фэда и даже всплеснула руками. − Я боюсь эту болотную старуху… А как ты не боишься? От одной её избушки дрожь пробирает! А уж рога эти красные на дверью, б−р−р−р! Как вспомню их, так мороз по коже!
− А чего мне бояться? – усмехнулась Олинн. – Я же полукровка. А она мне как тётя.
− Ой, ладно! Какая тётя! Ты−-то совсем не такая! Мало ли, какое колдовство она творит!
Олинн только пожала плечами. Как объяснить Фэде, что для таких, как Олинн, то, что люди называют колдовством, часть их жизни и натуры? Жаль только, ей от этой части досталась самая малость. Да и от той больше вреда, чем пользы. Не умеет она, как Тильда, гадать на крови животных, не видит в этом ничего. А от волшебного эля из грибов, которыми Тильда однажды её напоила, её только рвало три дня, и никаких видений, как у вёльвы, у неё не было. Ни в пламени жертвенного костра, ни в болотной воде, нет для неё тайных знаков. Лишь слабые отголоски леса, вот и всё, что она слышит и видит.
− Не говори ерунды, она всего лишь знахарка! От лихорадки-то ты не боишься пить её снадобья? Ну так вот, и не думай об остальном, − снова пожала плечами Олинн.
− Знаешь, она по весне отцу предсказывала всякое, − задумчиво произнесла Фэда. – Плохое…
− А ты откуда знаешь? – удивилась Олинн.
−Э−э−э… Да просто… Слышала… как отец с матерью разговаривали, − ответила Фэда как-то нехотя.
− И что она предсказала?
− Да забудь! – отмахнулась Фэда. – Всё хорошо будет!
И Фэда снова защебетала о свадьбе, о платье и о том, как все съедутся на пир. А Олинн почти не слушала её. Вспомнился ночной кошмар. И слова сестры о том, что вёльва предсказывала плохое, вплелись ещё одним узором в разрастающееся в душе чёрное кружево тревоги.
Когда Олинн наконец−-то освободилась от хозяйственных дел, день начинал клониться к вечеру. Но едва хотела уйти, как на пороге её поймала Гутхильда и долго и нудно давала указания на завтрашний день. А когда ей всё-таки удалось вырваться из цепких рук мачехи, солнце уже коснулось границы сопок на другом берегу Эшмола. Олинн разыскала Торвальда и велела седлать лошадей. Придётся торопиться! И понять не могла, почему так спешит в избушку Тильды.
Она прихватила с собой еды и в замке всем сказала, что завтра будет только к вечеру, а может, и послезавтра к утру. И всю дорогу странное тревожное предчувствие не давало покоя. Не то, чтобы это было предчувствие чего-то плохого, а скорее, необъяснимое беспокойство. Вот только о чём?
Все эти знаки вокруг… Ворон. Серебряная звезда. Дурной сон. Слова Фэды…
Всё только усугубляло тревогу в её душе. И она очень надеялась, что сегодня Тильда вернётся, и ей удастся с ней поговорить. Но напрасно: вёльвы всё ещё не было, а монах спал.
Олинн осторожно вошла в избушку, положила сумки у очага, зажгла свечи и присела рядом, рассматривая его. Видно было, что он ворочался во сне, отбросил плед, кое-где сбились повязки, но выглядел сегодня, определённо, лучше. Олинн дотронулась до его лба тыльной стороной ладони – жар почти спал. Убрала повязки и удивилась, как быстро зарастают раны монаха.
− Ну вот и хорошо, − прошептала она и принялась готовить ужин.
Вынесла плошку с едой Торвальду, который расположился на пригорке – он, по−-прежнему, не хотел заходить в избушку вёльвы. А когда шла назад, глянула на избушку и вдруг остановилась перед дверью, как вкопанная, вспомнив слова Фэды.
«А уж рога эти красные на дверью, б−р−р−р! Как вспомню их, так мороз по коже!»
Насколько знала Олинн, её сестра была у вёльвы последний раз ещё в детстве, когда та лечила её от испуга. В тот год отец притащил в замок медвежонка на потеху да посадил его в яму на цепь. А Фэда как-то умудрилась пробраться к нему мимо нянек, не удержалась на краю и упала в яму. От испуга она две недели не говорила, и ярл сам лично повёз её к вёльве. Что делала Тильда, Олинн не знала, но говорили, что после этого Фэда заревела в голос и ревела так полдня, но потом снова заговорила. Вот только вёльву она с тех пор боялась даже больше, чем медведей.
А ветвистые оленьи рога над входом в избушку Тильда только этой весной повесила. И выкрасила их отваром из кровавого мха. Говорила, так надо − беду отведёт.
Откуда бы Фэде знать об этих рогах, а тем более, видеть их, если сюда никто, кроме Олинн и Торвальда, не ходит?
А Олинн всегда думала, что у Фэды нет от неё тайн.
***
Так и пролетели эти несколько дней, будто один. Олинн возвращалась в замок, бегая, как заполошная, и выполняя распоряжения мачехи, а вечером или после полудня, едва эйлин Гутхильда переставала за ней следить, снова сбегала на болота. В избушку к Тильде.
Наверное, Фэда бы заметила её частое отсутствие. Но сестра была занята мыслями о своём златокудром женихе и приданом, и на озабоченное лицо Олинн внимания не обращала.
Торвальд сначала бурчал и посмеивался, а потом сделался молчалив и угрюм, и всё поглядывал на Олинн да поглаживал бороду или усы. Одним словом − не одобрял. Каждый раз осторожно входил в избушку, проверяя каждый угол, будто собака, потом какое-то время смотрел на лежащего в беспамятстве монаха и, убедившись, что тот не опасен, снова гладил усы и уходил на лежанку за нитсшест. А уж оттуда наблюдал за подворьем. Куда ходит Олинн да что делает. И чтобы не ощущать спиной его молчаливое неодобрение, в этот день, проснувшись с утра пораньше, Олинн отправила его съездить в ситту, проверить, как идут заготовки. Сама себе давно обещала туда наведаться, вот пусть старый вояка и съездит, немного развеется, и ей будет легче − не слышать его недовольное бормотание.
Торвальд уехал, а Олинн направилась с ведром к ручью. Вода в нём всегда холодная и цветом похожа на отвар из листьев кипрея. Это всё из-за торфяников, в которых берут своё начало бесчисленные притоки Эшмола. Олинн опустила ладони в воду, глядя, как перекатывается она по камням с тихим журчанием, а потом зачерпнула её полные горсти, умылась и расчесала волосы. Посмотрела на алую рассветную полосу и подумала, что Тильде пора бы уже и вернуться. Сколько она здесь? Три или четыре дня? Куда же запропастилась старая вёльва? И что-то нехорошее снова шевельнулось внутри. Первый жёлтый лист, упавший в воду, проплыл мимо, будто отвечая на её вопрос. Рано что-то для осени… Плохой знак…
Этой ночью монах спал совсем тихо, и Олинн не помнила, как быстро задремала сама, свернувшись калачиком у его лежанки. А когда проснулась, всё тело ломило от неудобной позы, и рука затекла, потому что Бьорн и этой ночью держал её за запястье, так, словно боялся, что она уйдёт.
Зачем ей всё это?
Олинн и сама не знала. Столько дней она боролась с тем, чтобы душа монаха не ушла в Тёмный чертог. Но зачем?
Странно это.
Она зачерпнула ведром воды, вернулась в избушку, разожгла огонь в очаге. Нужно сделать отвар…
Подошла, чтобы забрать кружку, стоявшую у лежанки. И ощутила что-то… Будто облако набежало на солнце… Или словно сквозняком потянуло.
И прежде, чем Олинн успела понять, что это было, цепкие пальцы монаха впились в её запястье и потянули на себя, так что она не удержалась и упала на лежанку. Даже вскрикнуть не успела, потому что вторая ладонь крепко зажала ей рот, притягивая к себе.
От страха она оцепенела и не в силах была сопротивляться, настолько это нападение оказалось неожиданным. Но монах подержал её так всего лишь несколько мгновений, точно прислушивался, а потом медленно разжал пальцы. Олинн оттолкнулась ногами, почти отпрыгнув от лежанки, бросилась прочь к противоположной стене избушки. Закричала бы, да горло перехватило от страха.
− Ты спятил что ли?! – воскликнула она хриплым полушёпотом, нащупывая одной рукой кочергу.
Но монах, видимо, потратил на этот бросок все свои силы, потому что тяжело откинулся на подушку, на мгновенье закрыл глаза, и на лбу у него отчётливо выступили бисерины пота. Олинн хотела позвать Торвальда, но потом вспомнила, что сама же отправила его в ситту. И вернётся он, скорее всего, завтра.
И вот, как раз в этот момент, Бьорн и пришёл в себя! Ну что за подлость!
А монах медленно открыл глаза, чуть приподнялся на локтях и теперь уже внимательно посмотрел на Олинн. Не просто посмотрел, он словно пригвоздил её этим взглядом к бревенчатой стене избушки.
Потому что никогда раньше Олинн не видела таких глаз.
Здесь, в Олруде, все мужчины сплошь голубоглазы и светловолосы. Северяне все такие. Люди с Солёных островов, те рыжие и веснушчатые, иннари, наоборот, темноволосые, с раскосыми чёрными глазами. У вьёлей глаза серые, как поздние туманы Великой Эль. А полукровки, такие, как Олинн, они разные. Но вот таких зелёных глаз она не видела здесь ни у кого. И это была какая-то совсем светлая зелень, прозрачная, как дымка весеннего леса. Завораживающая…
А на фоне чёрных бровей и косматых волос, на фоне загорелой кожи монаха этот взгляд казался таким глубоким, почти бездонным… странным, пугающим, и… притягательным одновременно.
До этого, пока Бьорн лежал в беспамятстве, пока был слаб, в нём словно не было души, только тело, о котором она заботилась. Но вот он пришёл в себя, посмотрел на неё, и её собственная душа ушла в пятки, потому что такого взгляда стоило бояться. За ним скрывалось что-то дикое, необузданное и страшное, что-то такое, отчего сердце Олинн забилось, как у зайца, которого вот-вот настигнет волк.
А если он её убьёт?! Ох, прав был Торвальд! А она глупая пичужка! И она тут совсем одна!
− Где я? – спросил монах хрипло, обшаривая внимательным взглядом тёмные углы комнаты.
Голос у него был низкий, глухой и тоже пугающий, под стать его космам и бороде.
− В−в−в… в Илла−Марейне, близ Олруда, − пробормотала Олинн, цепляясь пальцами за бревенчатую стену и отступая назад к очагу.
− А это что? – он указал двумя пальцами куда-то в сторону шкафа с настойками и травами Тильды, что пучками висели на стене.
– Это… избушка нашей вёльвы, − ответила Олинн, сглотнув.
А в голове мысли метались беспорядочно, где-то между: «сейчас же бежать отсюда без оглядки», «ударить монаха кочергой и бежать без оглядки» и «подмешать в отвар монаху сон-травы и… бежать без оглядки». В любом случае, бежать без оглядки было самым подходящим вариантом, но ноги у неё словно пристыли к полу.
Всё-таки она трусиха. Хотя волков не боится, болот не боится, а какого-то монаха испугалась до дрожи в пальцах. Но тут же вспомнилась та серебряная звезда, которая без следа исчезла на её ладони, и Олинн поняла, что сейчас он спросит её об этом, и… В общем, вряд ли ей удастся складно соврать под его пронизывающим взглядом.
А ну как он подумает, что это она её украла?! Да она бы в жизни ничего чужого не взяла! Но… как она всё ему объяснит?
И мысль, что он подумает, будто она воровка, оказалась особенно неприятной.
Но воинственный блеск в глазах Бьорна быстро угас. Он покрутил головой, пытаясь осмотреть избушку, поморщился, явно чувствуя боль, и, дотронувшись пальцами до шрама на щеке, спросил как-то неуверенно:
− А как меня зовут?
− Я… я… не знаю…
− А как я здесь оказался?
− Мы нашли тебя раненым у тропинки и принесли сюда, − ответила Олинн, наблюдая за тем, как монах неуверенно трогает повязки на груди.
− Я ранен?
− Ну, кажется… это очевидно, − она неопределённо взмахнула рукой.
− А что я делал на той тропинке?
− Я не знаю. Мы думаем, ты как-то пробрался через топи… Пришёл с той стороны болот… От монастыря как-то смог попасть сюда, − принялась сбивчиво объяснять Олинн. − А тут, видимо, упал со скалы… наверное. И разбил голову. Хотя тебя всего будто в жерновах перемололи. При тебе было только чуток милостыни, и всё, и твоя ряса была такой изношенной…
− Я что, монах? – удивился мужчина совершенно искренне.
Ох, Луноликая! Приплыли к берегу, называется!
− Ты что же, совсем ничего не помнишь? – спросила Олинн удивлённо.
− Э−э−э… нет.
Монах растопырил пальцы, посмотрел на них, словно видел впервые, а потом запустил пятерню в волосы, как будто проверяя, на месте ли они, дотронулся до бороды и снова посмотрел на пальцы.
− Мне нужно туда, − указал он на приоткрытую дверь, − на воздух. Помоги мне.
− Я бы помогла, но ты пообещай, что не будешь бросаться на меня, − ответила Олинн, перехватывая кочергу другой рукой. – И тебе не стоит ещё вставать. Ты вон какой… Еле живой…
− Я крепкий. Обещаю. Не трону, − сказал, как отрезал, и стал подниматься, опираясь рукой на стену. – А кочергу выбрось.
Олинн колебалась несколько мгновений, но монах повелительно махнул рукой и скомандовал:
− Ну, что стоишь? Я же сказал, не съем тебя!
И она подчинилась. Правда, кочергу не отбросила, мало ли…
Хотела подать ему руку, но монах и сам справился. Вцепился пальцами в брёвна и поднялся, держась за стену. От слабости его шатало, и Олинн показалось, что сейчас он упадёт. Но упрямство в нём пересилило слабость.
Когда он выпрямился, Олинн только и подумала, какой же он огромный! Бьорн возвышался над ней, как гора, и сейчас она в полной мере смогла рассмотреть его могучее тело. Да она ему ростом по шею, даже до уха не достанет! Плед и оленьи шкуры упали на пол, и он остался стоять в одних только старых линялых штанах, и в таком виде внушал какой-то животный страх.
− Стань поближе, обопрусь на тебя, − он положил ей руку на плечо, и показалось, что его ладонь просто придавит её к полу.
И, как был босиком, так и пошёл, медленно, держась одной рукой за стену, другой – за плечо Олинн. В дверях ему пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низенькой притолокой, и он охнул, хватаясь рукой за бок, за ту самую рану, которую Олинн так долго и упорно зашивала.
И если он сейчас упадёт, то в одиночку назад она его ни за что не дотащит!
Снаружи они остановились. Монах какое-то время стоял, словно принюхиваясь или прислушиваясь. Щурился от яркого солнца и крутил головой, осматриваясь.
− Ручей? – спросил он, ткнув пальцем в сторону груды камней, за которой, плавно перескакивая по камням, текла маленькая речушка.
− Да, − ответила Олинн, с тоской глянув на тропку, по которой уехал Торвальд.
От напряжения у неё похолодели пальцы, и где−-то в груди острой ледышкой застыл комок страха.
− Идём, − монах чуть подался вперёд и, пошатываясь, направился к камням.
До ручья они доковыляли, трижды останавливаясь и отдыхая. Монах морщился, хватался за стволы деревьев, сжимал пальцами плечо Олинн, но шёл упрямо, будто без этого ручья ему жизни никакой нет. Он тыльной стороной стирал пот со лба, выступивший от слабости, и его лицо было бледным даже под загорелой кожей. И сейчас на солнце стало отчётливо видно, что человек этот точно откуда с юга, так непохож он был на светлокожих марейнских жителей.
За камнями речушка делала изгиб, образуя небольшую заводь. Здесь сквозь воду проглядывало чистое галечное дно, и мягкий мох, покрытый редкими белыми звёздочками осенних ветренниц, устилал берег, словно бархатное одеяло. Монах тяжело прислонился к берёзе и, посмотрев на Олинн исподлобья, произнёс:
− Дальше я сам. Уйди.
− Ты что же, в воду полезешь? Она же холодная! Больному туда нельзя! У тебя же лихорадка! – удивлённо воскликнула Олинн. − Да ты утонешь, ты же вон какой слабый! А мне потом тебя тащить обратно!
Кажется, зря она это сказала…
− Ну, как знаешь, − монах окинул её странным взглядом с ног до головы и потянул завязки на штанах. – Потом не жалуйся.
− Э−э−э, а вообще-то, дело твоё. Хочешь тонуть – тони, − буркнула Олинн, почувствовав, как заливается краской, и поспешила прочь, за груду камней.
Вот ещё! Нашёл, чем пугать! Можно подумать, она голого мужчину не видела! Эка невидаль!
Она даже фыркнула то ли от досады, то ли от смущения, сама не поняла. Ей не в диковинку видеть голых мужчин − сколько вон раненых привозили с Перешейка! Но что-то в этом монахе, так не похожем на божьего человека, её смущало. Может, его огромный рост и сила, а может, этот взгляд, похожий на бездонную топь.
− Да ну тебя! – буркнула она и с досады даже шлёпнула ладонью по камню.
Нужно одежду принести этому ненормальному. Хорошо, что Торвальд всё-таки сжалился и отдал свою старую рубаху и штаны. А то с этого дикаря станется и голым тут ходить! Одно слово – медведь!
Она сходила в избушку, взяла свёрток и вернулась к камням. Потопталась, не зная, как дать о себе знать.
− Как тебя зовут? – услышала голос монаха сквозь странное фырканье.
Олинн осторожно выглянула из-за камня и увидела, что Бьорн сидит по пояс в воде. Он содрал с тела все её повязки и, зачесав пальцами назад мокрые волосы, смотрел в небо сквозь переплетение ольховых ветвей.
− Олинн, − ответила она, выходя из-за камня, – вот, я тебе чистую одежду принесла. Я здесь оставлю, оденешься.
− Зачем спасла? – он повернул голову и посмотрел ей в глаза. – Зачем помогла?
При свете дня его лицо, не обрамлённое больше спутанными космами волос, выглядело моложе и…
Олинн не знала, как описать то, что она чувствует, глядя в его глаза. Тревогу и страх? Осторожность или настороженность? Исходящую от него опасность? Или всё вместе? Как будто идёшь по болоту, медленно наступая на мягкие кочки, и под покровом изумрудной зелени никогда заранее не знаешь, где тебя поджидает рымина или трясина. Наступишь, и ухнешь туда. И вот такая же прозрачная зелень, как глаза этого монаха, сомкнётся над тобой навсегда. И он опасен – похож на коварную топь, только она никак не поймёт этой опасности. Чувствует её кожей, а умом не понимает.
− Спасла? Да просто так, − ответила Олинн, прислонившись к камню и разглядывая спину монаха. Он отвернулся и принялся тереть плечи пучком мха. – Разве ты не рад?
Да уж! И кто же его так исполосовал?
На его спине живого места не осталось, часть шрамов была старой, но те раны, что достались ему недавно, ещё толком и не зажили.
Он пожал плечом и ответил:
− Не знаю. Вернее… не помню. А какое у меня имя? Как думаешь?
Олинн буркнула, снова смутившись:
− Не знаю, но я назвала тебя Бьорном.
− Бьорном? – он снова посмотрел на неё через плечо, чуть прищурившись. – Почему?
− Потому, что ты большой. А вообще, вылезай из воды. Замёрзнешь же! Тебе нельзя ещё! Вода холодная, твои раны не зажили, а ты их трёшь! Выходи уже, я не буду смотреть.
Олинн отошла за камень.
− А ты кем будешь, Олинн-спасительница? Тоже вёльва?
− Нет. Я младшая экономка в замке Олруд, − ответила она, срывая одинокий цветок ветренницы.
