Ляна Зелинская
Рябиновая невеста
Глава 3.
Назад в избушку Олинн его еле довела. Видимо, от прогулки и холодной воды прилив сил закончился, и на лежанку Бьорн рухнул, словно мешок с овсом.
− Твои раны надо перевязать, нехорошо это, − произнесла Олинн, покачав головой и видя, что Бьорн перестарался с купанием.
Он посмотрел на неё тяжёлым взглядом и вытер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот. Но головой кивнул. Разрешил.
Олинн принесла корзинку с мазью и мхом и села рядом. Поначалу даже страшно было к нему прикасаться, потому что Бьорн смотрел на неё так, будто ждал, что она вот-вот достанет кинжал и ударит. И когда она дотрагивалась до него, кожа на его груди подрагивала от этих прикосновений. Можно подумать, она касалась его куском горячего угля! Он молчал и, кажется, вообще дышать перестал, наблюдая за её работой, и от напряжения Олинн едва не выронила плошку с мазью. Рядом с Бьорном ей сейчас было очень страшно.
− Ты не помнишь, откуда эти раны? – спросила она, осторожно накладывая мох и повязку и стараясь не смотреть ему в глаза.
Спросила, лишь бы чем-то разбавить эту густую тишину, повисшую между ними.
− Нет, − ответил он угрюмо и тихо.
− Ты хоть что-нибудь помнишь о себе? Откуда ты? Свою родину?
− Нет.
− Судя по говору, ты откуда-то с юга, и кожа у тебя… тёмная для северянина, − продолжала негромко говорить Олинн, осторожно прикладывая сухой мох к ране. – Больно?
− Нет.
Она не смотрела ему в глаза и даже дышать старалась глубже, чтобы не выдать своего страха, а сама всё думала об отваре с сон-травой. Надо его напоить, а там приедет Торвальд, и будет не так страшно.
− Кто тебя научил врачевать раны, экономка из Олруда? – спросил Бьорн тихо, не сводя с Олинн глаз. – И не слишком ли ты молода для экономки? Да и не похожа…
− Ну… Ты тоже не слишком похож на божьего человека, − буркнула Олинн и чуть язык не прикусила.
Вот же ляпнула! Лучше бы ей помолчать, а то он, хоть и слаб, но и щелчком пальцев её зашибить сможет!
Но Бьорн лишь скривился, будто хотел улыбнуться, да рана на щеке не дала, и вцепился пальцами в плед. Его начал колотить озноб, и такой сильный, что он не мог даже плед подтянуть к подбородку.
− Ну вот, говорила же! – пробормотала сокрушённо Олинн, заканчивая перевязку и укрывая его оленьими шкурами. – Глупая это была затея – купаться в реке! Все мои труды зазря!
Он стискивал челюсти, чтобы не стучать зубами, но от этого на лице сильнее натягивалась кожа, и начинала болеть зашитая ею рана. И поэтому Бьорн отвернулся к стене и закрыл глаза, стараясь не смотреть на Олинн, как будто ему было стыдно за свою слабость.
Она сделала ему отвар, куда не забыла щедро добавить сон-травы, пусть уж лучше спит, чем вот так снова лезет в холодную воду или смотрит на неё медведем. Бьорн, конечно, разлил половину, так сильно тряслись у него руки, но оставшееся выпил, и горячая пряная жидкость сделала своё дело − озноб начал понемногу отступать. А когда Олинн хотела отойти, он снова поймал её за запястье и потянул, заставив опуститься на лежанку.
− Посиди тут, − произнёс он, будто приказал. – Рядом посиди… Скажи… Откуда я знаю твой голос? Ты говорила со мной во сне?
И его светлые глаза смотрели на неё внимательно и цепко.
− Я говорила с тобой, когда ты был в беспамятстве, − ответила Олинн, покосившись на кочергу. – И не дёргай меня так за руку своими лапищами!
В следующий раз она его точно огреет за такое! И не посмотрит, что раненый!
− Говори ещё, − пробормотал он, закрывая глаза и даже не обратив внимания на то, что она пыталась выдернуть свою руку из его стальных пальцев. – Что-нибудь… Всё равно что… Как зовут тебя родные? У тебя есть семейное имя? Олинн – странное имя… Мужское…
− Линна, − ответила она не сразу, чуть помедлив и оставив попытку освободиться.
Это имя только для очень близких. Фэда так её зовёт. Ещё отец… иногда. Торвальд зовёт «пичужкой», а для остальных она эйда Олинн. С чего бы ей вообще рассказывать ему всё это? Но она рассказала. Что-то такое было в его манере задавать вопросы, что она не могла ему отказать.
− Говори ещё, Ли−н−на, − произнёс он тихо, и как-то странно растягивая её имя, заставив зазвучать его в воздухе, будто пальцами тронули струну тальхарпы*.
О чём говорить? Да всё равно, надо, чтобы он уснул.
Она посмотрела на его руку, стискивающую её запястье, и начала рассказывать о том, как осень приходит в Илла−Марейну. Она говорила тихо и напевно, как в золото одеваются лиственницы, и в алое – рябины, краснеют листья брусники, и наливаются кровавые ягоды клюквы… О туманах, мягких, как пуховая шаль, и тёплых, что придут через месяц и укроют Перешеек и весь Эль−Хейм. Но перед этим все иннари севера соберутся на камлание в Красном логе, будут бить в бубен и призывать Рогатого бога − Оленя Великого Охотника, чтобы пришёл он править севером. А вместе с ними луноликая Моор−Бар, его верная спутница. И чтобы заперла она ворота на север и хранила Илла−Марейну до весны от всякого зла. Как пройдёт луноликая в серебряной короне и накидке из меха горностая, и мех будет стелиться по земле, растворяясь и превращаясь в густой туман. Он окутает болота до весны, поднимется вода и скроет единственный путь на север, через Перешеек. Иннари верят, что именно на юге обитают злые духи…
И в чём-то они правы. Зло всегда приходит с юга.
Олинн посмотрела на Бьорна и подумала, что, может, вот об этом каждый раз и говорят шаманы? И Тильда, говоря о южной заразе, имеет ввиду именно божьих людей?
− Лин−н−на… Красивое имя… Молода ты для экономки… − пробормотал Бьорн и провалился в забытьё.
Сон-трава сделала своё дело.
Олинн осторожно высвободила руку, потёрла запястье и направилась к очагу. Разожгла огонь, поставила варить похлёбку, решив, что утром надо будет покормить этого медведя и распрощаться. Завтра вернётся Торвальд, надо будет и его покормить и…
… и, пожалуй, не стоит ему знать о том, что тут было.
Почему она решила скрыть это от своего главного защитника? Олинн этого не знала. Просто… так будет правильнее, чем объясняться с Торвальдом, зачем она водила этого мужчину в ручей и… вообще. Он и так-то считает всё это дурной затеей, и не сказать, что он так уж и не прав. Затея чем дальше, тем всё дурнее.
Молода она для экономки? Много вы понимаете, господин «медвежья вежливость»!
Олинн вздохнула и посмотрела на лежанку. Бьорн уснул крепко и дышал тихо. И вот так, в забытье, он не казался ей опасным. Но в душе она знала – это не так. Она снова взглянула на свою ладонь.
Как же кстати он потерял память! Раз он не вспомнил, что с ним случилось, то и про украшение не вспомнит тем более. И если вспомнит… А вспомнит ли? Видимо, удар по голове был слишком сильным. А если память к нему не вернётся совсем, то куда он пойдёт, если даже имени своего не знает? Да какое ей вообще до этого дело?!
Но ведь ворон не зря привёл её к нему, так что, как ни крути, а она его аэсмэ, и значит, ответственна за судьбу этого медведя до тех пор, пока он не сможет жить дальше без её помощи. Может, Тильда согласится пока приютить его у себя? Он сильный, поможет ей избушку подлатать, вон, уже угол, что смотрит на реку, покосился.
Но вёльва не любит божьих людей…
Олинн взялась за метёлку, не привыкла сидеть без дела. Надо навести порядок в избушке, а то вернётся Тильда, будет недовольна. Она почистила очаг, принесла ещё дров, перемыла котелки и смахнула повсюду пыль. Убралась в шкафу со склянками, перестелила лежанку Тильды и принесла свежей мяты, чтобы разложить на полу, да так и провозилась до самой темноты. В замок сегодня она возвращаться не собиралась. Торвальд тоже появится только завтра, да и то к вечеру. Но когда стемнело, она вдруг задумалась, а где же ей лечь спать?
Оставаться с Бьорном вдвоём в избушке ей было страшно, но и спать на улице тоже не хотелось. И она снова пожалела о том, что так некстати отпустила Торвальда. Посидела какое-то время, глядя на догорающую свечу и слушая лягушачьи трели, а затем задула огонёк и улеглась на лежанку Тильды, поставив рядом кочергу и положив кинжал под подушку. Мало ли, вдруг этому медведю что дурное в голову придёт…
А где-то посреди ночи Бьорн снова начал метаться во сне и кричать, и теперь она отчётливо разобрала слово, которое он произносил ещё в прошлый раз.
Лирия… Лирия…
И теперь стало понятно – он зовёт в бреду какую-то женщину.
Олинн некоторое время лежала в темноте, слушая его тяжёлое дыхание и эти душераздирающие стоны, но поняла, что не сможет больше уснуть. Она сползла с лежанки, зажгла свечу и налила в кружку отвар. Прихватив с собой кочергу, подошла и присела у изголовья, разглядывая лицо Бьорна. Его снова мучила лихорадка, и на лбу выступил пот, и если он продолжит так кричать, то до утра она тут с ума сойдёт.
Странно, что сон-трава его так быстро отпустила, надо в следующий раз положить побольше. Хотя целая кружка этого отвара и коня бы свалила. Однако же…
Олинн дотронулась пальцами до его лба. И правда, жар, да какой сильный! Вот вам и купание в ручье! Вот и расплата за упрямство!
− Выпей, станет легче, − прошептала она и хотела протянуть кружку, но даже взять её не успела.
Бьорн открыл глаза, и Олинн, отшатнувшись, едва не упала назад. В пламени свечи, стоявшей у изголовья, его глаза показались ей совсем светлыми, почти без зрачков, и в них плескалось какое-то безумие. Он смотрел на Олинн невидящим взглядом, и точно не узнал. Вернее… он узнал в ней кого-то совсем другого. Скорее всего, ту самую женщину, которую звал в бреду, потому что потянулся ей навстречу, и его потрескавшиеся губы тронула слабая тень улыбки.
− Лирия… Не уходи…
Он прошептал это хрипло и едва слышно, снова поймал руку Олинн за запястье, притянул к себе и внезапно прижал её ладонь к губам. А потом приложил к своей щеке, закрыл глаза и, снова упав на подушку, затих.
И всё это напугало Олинн так сильно, что она застыла, не шевелясь. Сидела, выпрямившись и замерев, как каменный идол, и ощущая, как в центре её ладони, прижатой к щеке Бьорна, разгорается огонь. Как будто от этого поцелуя под кожей пробудился цветок, и начал медленно разворачиваться лепесток за лепестком, создавая в крови какие-то новые, до сих пор неведомые для неё токи. И эти лепестки впитывали в себя весь жар и лихорадку раненого и растворяли их в крови Олинн, рождая в теле странный огонь.
На какое-то мгновенье мир поплыл перед глазами, закружилась голова, и откуда-то издалека пришли звуки пожара, те самые, которые она слышала в кошмарном сне, что приснился ей недавно. И кожу обожгло горячее дыхание огненного ветра.
Это было что-то новое, чего она никогда раньше не чувствовала. Настолько реальное и пугающее, что Олинн с усилием выдернула руку, сжала её в кулак, отползла от лежанки и прислонилась спиной к стене. Сердце колотилось, как безумное, дыхание сбилось, и в этот момент она увидела, как её рука светится. Она разжала кулак – от ладони исходило серебристое сияние, а на коже выступил узор в виде той самой звезды, что рассыпалась у неё в руках.
Олинн снова сжала руку в кулак, вскочила и выбежала прочь из избушки. Она бежала в темноте, не разбирая дороги, прямиком к ручью. Упала на мшистый берег и окунула руку в воду. Но сияние уже угасло, как будто его и не было.
− Ох, Луноликая! Что же это такое?! – прошептала Олинн и принялась тереть пучком мха свою ладонь, будто хотела отмыть.
Зачем? Она и сама не знала. Понимала ведь, что вода не может смыть того, что теперь есть в её крови.
Возвращаться назад к Бьорну ей было страшно. Что вообще такое произошло? Этот свет? Эта звезда на её ладони? Что это такое? Во что она впуталась?! Хоть бы Тильда быстрее вернулась! Вёльва наверняка сможет всё объяснить! А вдруг этот Бьорн увидит, как светится её рука? О, великие боги! Тогда ей точно несдобровать! Ей не стоит больше к нему прикасаться. Нельзя, чтобы он догадался!
Где-то тревожно завыл волк, ему отозвался второй и затем третий, и этот многоголосый хор пробрал своей тоской до костей. Чего это волкам неймётся? Рано ещё для них. Какая-то птица вспорхнула с ветвей, и в реке заплескалась рыба, и сейчас Олинн показалось, что всё это знаки. Дурные знаки!
Она вернулась в избушку и заперла изнутри дверь на засов. Свеча в плошке догорала, и Бьорн спал тихо. Олинн ещё какое-то время прислушивалась к звукам и разглядывала свою ладонь, но на ней ничего не было. Заснула она, кажется, только к утру, спала тревожно и плохо и встала перед рассветом. Оставила Бьорну отвар и похлёбку, вскочила на лошадь и отправилась в замок, твёрдо решив, что в избушку больше возвращаться не будет. А Торвальд и сам дорогу найдёт.
Глава 4.
Весь день она провела в заботах, думая о том, что произошло вчера в избушке: о монахе, о звезде на её руке и том поцелуе, таком странном и волнующем. После полудня Олинн едва не валилась с ног – бессонная ночь давала о себе знать, и тут, как назло, мачеха решила устроить осмотр запасов на зиму и взяла в поход по кладовым всех своих дочерей. И Олинн пришлось ходить за ней с большой связкой ключей, открывая то одну дверь, то другую и выслушивая её недовольство по поводу и без. Петли не смазаны, в углу паутина, пахнет мышами, слишком темно, слишком светло, слишком жарко, слишком сыро, прогнили ступени лестницы… И ей ничего не оставалось, только молча кивать да приседать в поклоне.
Фэда, Люция и Селия бродили следом, делая то же, что и Олинн: соглашались с эйлин Гутхильдой и приседали в поклонах, потому что хозяйка замка была явно не в духе.
− Что это с ней сегодня? – шёпотом спросила Олинн у Фэды, когда мачеха ушла в дальний угол кладовой.
− Какая-то весть от отца пришла. Видимо, плохая. Вот она и недовольна с самого утра. Селию полотенцем отстегала ни за что!
− Что за весть? – Олинн ощутила, как под рёбрами шевельнулось нехорошее предчувствие.
− Не знаю. Мать никогда мне говорит. А брат давно вестей не присылал, но наш стивард шепнул, что всё из-за жары. Дождей всё нет и нет. И туманы придут не скоро в этом году, что-то там такое выпало в предсказаниях на рунах у эрля*, − вздохнула Фэда. – Боюсь, что и свадьбу могут отодвинуть…
− Ты говорила уже с матерью о свадьбе?
− Ой, нет, что ты! – прошептала Фэда, прикладывая ладонь к губам. – Сейчас к ней лучше не подходить, а то отведаешь не то полотенца − кнута! Вот, смотри, что мне подарил Хельд!
Фэда опасливо оглянулась на мать, которая придирчиво осматривала бочки, и, быстро завернув рукав на запястье, показала Олинн браслет. Тонкое переплетение серебра и золота, и, словно незабудки, по нему рассыпаны голубые капли бирюзы. Очень красивый браслет. Искусная работа и дорогая…
А Олинн сразу же вспомнила ту серебряную звезду, что растаяла на её ладони в избушке Тильды. Узоры на браслете и на том украшении были чем-то похожи.
− Какой красивый! – прошептала она, чуть дотронувшись до бирюзовых камней. – Такая тонкая работа! Кто мастер?
− Хельд сказал, что этот браслет его отец привёз с юга. А мастера я не знаю.
У Олинн из всех украшений был только серебряный кулон. Ветка каких-то ягод в овале, и узор из рун по краю. Мягкий металл от времени истёрся, и уже не поймёшь, что там было изображено, да и руны стали почти нечитаемыми. Но, как говорила старая нянька, что в детстве присматривала за ней, с этим кулоном её и привезли в Олруд. А отец однажды, будучи под изрядным хмелем, сказал, что этот кулон принадлежал её матери. Вот поэтому Олинн с ним почти никогда не расставалась. Ещё будучи маленькой, часто забиралась на самую высокую смотровую башню в Олруде и сидела, зажав его в руке и думая о том, кем же была её мать.
− А ты что-то бледная сегодня и еле ноги волочишь? – спросила Фэда, снова пряча браслет.
− Устала просто. Много дел. Твоя мать спуску не даёт с самого утра.
− А Торвальд где? Ты разве без него вернулась?
− Он… задержался, − отмахнулась от сестры Олинн.
− Пошли сегодня ночью к реке, погадаем? – спросила Фэда. – Хочу знать, как скоро будет свадьба!
− Нет, я сегодня… уеду к Тильде.
− Опять?!
− Она… учит меня лечить, − соврала Олинн и почувствовала, как краснеют уши.
Зачем она так сказала? Ведь решила же, что в избушку больше не вернётся! Но вот прошло полдня, и она снова думает о том, как же там Бьорн? Она ведь его бросила. А вдруг что случится? Вдруг ему станет хуже? Переживает за него, вот лягушка глупая!
И более того, сейчас, сказав сестре, что поедет в избушку, она ничуть не соврала, потому что где-то в глубине души уже решила, что так и сделает. Поедет ненадолго. Просто проверит. Мало ли, вдруг ему, и правда, хуже стало или надо чего…
Ох, Луноликая! С чего бы это ей переживать о здоровье медведя?!
Когда эйлин Гутхильда её, наконец, отпустила, Олинн поднялась на одну из смотровых башен замка. Сюда, на самую верхотуру, мог забраться обычно только мальчишка−смотрящий, взрослому воину тут не развернуться. Но для Олинн узкая винтовая лестница никогда не была препятствием. И хотя смотровая площадка была больше похожа на корзину, настолько мала, зато выступала над высокими стенами Олруда далеко вперёд, как нос драккара, украшенный головой крылатого змея. И смотрела эта башня на юг.
Олинн встала на самом краю, глядя в далёкую предвечернюю дымку Эль−Хейма. Повсюду, куда не кинь взгляд, бесконечные болота уходят до горизонта. Где-то там, вдали, за этой дымкой, прячутся горы Ир−нар−Руна, и оттуда в день осеннего равноденствия приходит Бог Олень Великий Охотник и Луноликая Моор−Бар. Оттуда же приходит и беда. Так говорила ей Тильда. Олинн закрыла глаза и втянула ноздрями воздух. Ей бы хоть на капельку побольше чар, чтобы могла она распознать, оттуда ли идёт опасность! Что за дурные вести пришли с юга? Ей так тревожно и неспокойно, что она места себе не находит.
Но сегодня Великая Эль была молчалива. Лишь солнце припекало по-особенному сильно, не так, как полагается на последнем издыхании лета.
Олинн начертила руну на камне, как делала всегда, обращаясь к Великой Эль, а потом спустилась и пошла за лошадью. Долго стояла, поглаживая её по шее, не решаясь оседлать, потому что внутри боролись противоречивые чувства. С одной стороны, она понимала, что не надо ехать в избушку, что это глупость какая-то и наваждение. Но, с другой стороны, её забота о монахе – это божественная воля. Не зря же ворон её к нему привёл. Вот сможет он уйти – она его и отпустит.
И вера в божественную волю пересилила здравый смысл.
К избушке она подъезжала осторожно. Спешилась вдалеке и оставила лошадь за нитсшестом. Мало ли, вдруг придётся убегать? И кинжал на поясе поправила. Подходила медленно, бесшумно, стараясь ступать лишь на мягкий мох, и не сводила глаз с закрытой двери. Было тихо, солнце уже скрылось за ольховой рощицей, и лишь редкие косые лучи пробивались сквозь нижние ветви.
Пока шла, решила, что просто проверит монаха и сразу вернётся назад в замок. Если он очнулся, то она оставит ему еду, скажет, что дальше уж он сам, и уедет. Вдохнула поглубже, успокаивая дыхание, и замерла перед дверью, но даже открыть её не успела, как услышала:
− Входи, не топчись там. Я узнал твои шаги, экономка из Олруда.
Узнал шаги?!
И, может быть, стоило всё-таки убежать, но Олинн подумала, что это будет глупо. Не такая уж она и трусиха… наверное, раз уж явилась сюда. Хотя, надо признать, что войти в избушку она собирается скорее по глупости, а не от храбрости.
Она толкнула дверь, заглянула внутрь и застыла на пороге, сделав вид, что привыкает к темноте комнаты. Монах сидел на лежанке и сегодня выглядел вполне мирно. Олинн выдохнула, осторожно вошла и остановилась, даже немного растерявшись, потому что Бьорн смотрел на неё так, будто это он был хозяином избушки, и с его милостивого разрешения она оказалась здесь. То, как он сидел, прислонившись к бревенчатой стене затылком, как указал рукой, приглашая её пройти, всё это выглядело так странно, что Олинн подумала: он и Тильду так будет приглашать в её собственный дом?
Хотя… Сейчас, когда она его рассмотрела получше, то подумала, что эта избушка ему под стать. Он такой же косматый и бородатый, как лесной человек Яг Морт. Рубаха Торвальда на нём едва сходится, сразу понятно – с чужого плеча. Из рукавов торчат запястья, и штаны коротковаты, не закрывают даже голые щиколотки.
Бьорн сидел босой, скрестив ноги, и на плечи натянул свой тесный страшный кожушок. Ни дать ни взять медведь! Да ещё торквес этот, как ошейник…
С одной стороны, выглядел он, конечно, смешно, но смеяться над ним Олинн и в голову бы не пришло, уж больно свирепым показался его взгляд.
− Вижу, тебе уже лучше, − произнесла она, и голос слегка сбился на хриплые ноты, – это хорошо. Вот, я принесла немного еды тебе в дорогу.
Олинн опустила котомку на лавку возле очага и принялась спешно разбирать свою поклажу, стараясь не смотреть на Бьорна, но даже спиной чувствуя, как он за ней наблюдает.
– Ты меня гонишь? – спросил он негромко. – Отчего так? Надоел? Вошла – даже не поприветствовала…
− Н−нет, я не гоню, − пробормотала Олинн растерянно и стала торопливо оправдываться: − Просто… это же не мой дом. И ты… то есть мы, здесь без разрешения хозяйки. Тильда ушла за травами. А ты был в беспамятстве и ранен. И я подумала, что ты не выдержишь дороги до замка, поэтому мы с Торвальдом принесли тебя сюда. Но, Тильда – вёльва, а ты монах…
Она обернулась и развела руками.
− …сам понимаешь. Тут тебе не место. Такие, как ты, убивают таких, как мы. И, да, доброго тебе дня.
− Таких, как вы? Но ты же не вёльва, − Бьорн прищурился. – И тебе доброго дня, Лин−н−на из Олруда.
− Нет, я не вёльва. Но вашим-то и не больно много нужно, чтобы отправить кого-то на костёр, − ответила она и снова отвернулась.
То, как он произнёс её имя, будто пальцы нежно коснулись струн тальхарпы, рождая мелодичный звук… Говор у него мягкий, южный, и, наверное, поэтому её имя так красиво звучит из его уст. Красиво и волнующе.
− Где вы меня нашли? – спросил Бьорн, не став углубляться в разговор о кострах.
− Недалеко отсюда, у Гремучего камня. Было похоже, что ты со скалы упал и головой ударился. Мы думали, ты умер, и Торвальд хотел тебя в болото сбросить. Скажи спасибо, что я не позволила.
− Ждёшь благодарности? – голос Бьорна стал ниже.
Олинн глянула через плечо и усмехнулась.
− Да уж какой благодарностью можно разжиться у монаха! Отпущением грехов, или как там вы это называете?
− И то правда, в награду у меня ничего с собой нет, или…− Бьорн прищурился. − А при мне ничего не было? Как ты вообще поняла, что я монах?
− Э−э−м… Был мешочек для сбора милостыни, и в нём три медяка. Да вон он лежит у печи, − махнула Олинн, отвернулась и загремела котелками. – Всё в целости. И на тебе была ряса, очень старая и ветхая, и ещё эти шрамы по всему телу… Торвальд сказал, что монахи так себя хлещут – усмиряют плоть.
− Хм… Но если я монах, то где же мой хольмгрег? – спросил Бьорн, и у Олинн даже мурашки по спине побежали.
Ну вот и началось! Эх, лягушка она глупая! Надо было его назад повесить ему на шею! Что же она его в горшок-то сунула! А теперь он точно догадается! Ох, догадается!
Она вдохнула и, нарочито громко двигая котелки, ответила, стараясь сделать так, чтобы голос не дрожал:
− Хольмгрег? Не знаю… Не видела я его. Может, за кусты зацепился, пока ты падал? А может, и не было его. Разве он у всех монахов должен быть? Я в монахах не разбираюсь.
−Э−м−м. Ну да… Может, и не было. Расскажи об этом месте, − произнёс Бьорн, резко оборвав разговор и не став дальше выпытывать у неё подробности.
И не просто попросил, а будто распорядился. Он вообще говорил отрывисто, точно приказывал ей, как служанке.
− Что рассказать? – Олинн снова оглянулась через плечо.
− Что тут у вас в Олруде? Жить-то можно? Может, я тут и останусь…
− Останешься? – Она удивилась и даже обернулась, глядя на Бьорна и вытирая руки куском полотна. – Зачем?
− А куда мне идти? – спросил он, скользнул по Олинн тяжёлым взглядом и будто усмехнулся. – Я ведь не помню ничего.
− Ну… я не знаю, − ответила Олинн растерянно.
– Вот и я не знаю… Но ты же не бросишь меня тут, раз уж спасла? – и в этом вопросе ей почудился какой-то странный намёк или, может быть, снова насмешка?
− Не брошу… наверное, − ответила она, пожав плечом.
И подумала, а правда, куда же ему теперь податься? Ведь он даже имени своего не знает! А если он не помнит, кто он и откуда, если не знает этих болот, куда ему пойти? На юг? Пойдёт сам на юг, заблудится и утонет. А через Перешеек ему нельзя, хирдманы отца его поймают и убьют. Но привести его в Олруд? Торвальд сказал, отец его повесит. А после сегодняшнего утра, когда мрачная Гутхильда устроила ей осмотр всех кладовых, нетрудно догадаться, что вести с Перешейка плохие, и понятно, что отец вряд ли приедет в благожелательном настроении. А когда он зол, то скор на расправу. Никого не пожалеет, даже родных. И ей кнута достанется за такое. И если узнает, что Бьорн монах, то враз прикажет его повесить, а то ещё и не сразу повесит, а бросит на потеху своим хирдманам. Посадят его на цепь, как собаку, и будут избивать каждый день да драться ним, пока не убьют совсем.
Олинн вспомнила, как в прошлый раз люди отца притащили пленников. Тех, что покрепче, угнали на самый север, на продажу в рабство. На кораблях всегда нужны гребцы. А одного, особо строптивого, оставили. Отец даже денег своих за него не пожалел – выкупил, а потом на цепь посадил, в назидание остальным. Так он и сидел на площади на потеху всем желающим. Но больше недели не протянул.
И она не желала никому такой судьбы.
Может, Бьорна в помощь кузнецу отправить? Пусть поживёт у Ликора, поможет ему в кузнице. Сейчас в Олруде много дел, а такой сильный помощник будет как нельзя кстати. А легенду ему она какую−-нибудь придумает. Вот только Торвальд может проболтаться…
Олинн налила отвар, подошла осторожно, держа одну руку ближе к поясу, на котором прятался маленький кинжал, и протянула кружку. Но Бьорн в этот раз не схватил её за запястье, как она ожидала, а только посмотрел, как она держится за кинжал, и спросил, беря кружку:
− Чем ты вчера меня опоила?
− Опоила? – опасливо спросила Олинн и сделала шаг назад. – Ничем. Сон-травы тебе добавила, чтобы ты в лихорадке не метался, а спал.
− Крепко же я спал, − усмехнулся он криво, одним уголком губ, так, чтобы не тревожить раненую щёку. – А сейчас тоже подмешала?
Он впился в неё взглядом, этой колдовской светлой зеленью из-под чёрных бровей, так, что у Олинн сердце в пятки ушло. И она не смогла соврать.
− Немного… Меньше, чем вчера, − пробормотала она, отступая. – Чтобы быстрее всё заживало. Во сне всё быстрее проходит.
− Ладно, ладно! Не бойся. Я тебя не трону. Лин−н−на, − он отпил из кружки, продолжая рассматривать её исподлобья.
− А я тебя и не боюсь, − ответила она, собрав в кулак всю свою храбрость.
На это Бьорн лишь прищурился, и произнёс спокойно:
− Расскажи мне про Олруд, про то, кто здесь живёт. Что это вообще за место?
Она отошла к очагу, опустилась на лавку, на всякий случай поближе к кочерге, и подумала, что вот это уж точно глупо, рассказывать ему о жизни в Олруде. Не настолько он болен, чтобы она его развлекала, но… Она представила, как это − ничего о себе не помнить? И то самое сочувствие, которое так мешало ей жить, и в этот раз сыграло с ней злую шутку, заставив уступить его просьбе.
Олинн начала свой рассказ неспешно, но потом увлеклась и не заметила, как долго говорила. Бьорн иногда задавал вопросы и даже отвар её допил, и, надеясь, что он скоро уснёт, она продолжала говорить обо всём подряд. Попутно разожгла очаг, разогрела еду и налила ему похлёбки. Он съел всё и даже скупо поблагодарил. А когда Олинн посмотрела в окно, то там была уже полная темнота.
− Ох, я тут с тобой заболталась! А мне в замок пора, − всплеснула она руками, спохватившись.
− В замок? – спросил Бьорн с сомнением. – Ночью? Ты что, хочешь упасть с лошади и утонуть в болоте? Оставайся до утра. Места здесь хватит.
От этого внезапного предложения Олинн смутилась и почувствовала, как даже уши у неё покраснели.
Пока Бьорн был в беспамятстве, оставаться с ним в избушке ей казалось совершенно нормальным. Но теперь, когда он пришёл в себя, это выглядело совсем иначе. Она незамужняя девица, а он всё-таки мужчина. И не всё-таки, а самый что ни на есть, пусть и больной. Да и не такой уж и больной, вполне себе в сознании. И если бы он выглядел как-то… иначе…
Именно то, как он выглядел, смущало Олинн и пугало больше всего. Его огромные руки, и этот взгляд, и воспоминания о том поцелуе, которым он прижался к её ладони прошлой ночью. Пожалуй, даже именно этот поцелуй, ощущение его губ на коже, тот жар в крови, и то женское имя, которое он произносил с такой тоской, заставляли Олинн смущаться. То, что он шептал вчера, приняв её за какую-то другую женщину, почему-то не отпускало, заставляло воспоминания возвращать те ощущения и будоражило кровь. Никогда она не слышала от мужчин такой страсти в голосе, такого исступления. И сейчас, даже в этих коротких штанах, босиком и в свалявшемся кожушке, Бьорн всё равно выглядел очень… опасным? Да… Было в его взгляде что-то, пугавшее Олинн до дрожи в пальцах. Но было и ещё что-то, не дававшее просто так встать и уйти.
И внутри, словно огромный вихрь, кружились обрывки предчувствий. Мелькали, словно тени, заставляя прислушиваться и смотреть на этого косматого незнакомца, разглядывать его исподтишка и пытаться понять, что же ей хочет сказать Великая Эль? Зачем он здесь? И кто он? Зачем судьба свела её с ним?
Но, как Олинн ни старалась, она не могла удержать ни одно из этих предчувствий и не могла понять, в чём же кроется опасность.
− Упасть с лошади? Скажешь тоже! С чего бы мне падать с лошади? – ответила она с вызовом, пряча за насмешкой всё своё смущение и страх. – Я эти болота знаю, как свои пять пальцев!
− А волки? Не боишься волков, храбрая пичужка?
− Волки меня не тронут!
− Это, смотря какие волки, − произнёс Бьорн как-то двусмысленно. – Но дело твоё, не думал, что ты так сильно меня боишься.
− Да не боюсь я тебя! Просто…
− А то могли бы завтра вместе в Олруд пойти, я же дороги не знаю, − он отвёл взгляд, взял свой башмак, что валялся возле лежанки, и стал внимательно его осматривать.
Ехать ночью по болотам, конечно, было не самым приятным занятием. Но и остаться здесь тоже не лучший вариант… А завтра должен вернуться Торвальд… Будет потом смотреть на неё косо, когда узнает, что больной не такой уж и больной и расхаживал тут по ручью голышом! А Бьорн−-то уж точно не смолчит, скажет что-нибудь этакое! Вон как над ней подсмеивается!
− Пойду лошадь проверю, − буркнула Олинн уклончиво и вышла наружу.
