Людмила Разумовская
Русский остаток
8
Лагерь, куда попал полковник Шабельский и где находилось до шестисот советских офицеров, волновался. Ожидался приезд представителей Русской освободительной армии под командованием генерала Власова. Говорили, будут предлагать вступать в РОА. И многие, большинство, понимая всю безвыходность своего «предательского» положения «изменников Родины», готовы были написать заявление о желании вступить во власовскую армию.
Власовская армия… Это была еще одна трагедия для всех, кто не смирился с утратой исторической национальной России, кто не смог забыть и простить гибель Русского государства, надругательства над ее святынями, насилия над народной совестью, над самим его бытием, кто готов был умереть в борьбе за освобождение Родины от большевизма. И в этой борьбе страшный враг оказывался временным союзником.
– Товарищи офицеры! Друзья! Я прибыл к вам по поручению генерала Власова, чтобы сообщить вам о создании Русской освободительной армии и предложить вам вступить в ее ряды для освобождения нашей Родины от большевистской тирании. – Приехавший русский, немолодой, лет пятидесяти, офицер из старых эмигрантов, обращавшийся к советским пленным, был одет в серую немецкую форму с русской нашивкой на левом рукаве. На ней был изображен щит с синим Андреевским крестом на белом поле и буквами РОА.
– Вы хорошо знаете этого прославившегося в боях под Киевом и Москвой генерала, ныне возглавившего освободительную армию для борьбы со сталинской диктатурой. Я, бывший царский офицер, воевал в Первую мировую войну и участвовал в боях на стороне Добровольческой армии под командованием Деникина и Врангеля. Во время Гражданской войны мы воевали друг против друга, но каждый из нас защищал правду и справедливость так, как он ее понимал. Мы проиграли войну и вынуждены были покинуть Родину, но и вы ее проиграли. Большевики обманули вас, и вместо процветающей России вы получили невиданную тиранию, голод и разорение. Я предлагаю вам забыть прошлые обиды и как братья, как дети одной матери – России – подняться на освобождение нашего народа от постигшего его несчастья. Не против русского народа зовем мы вас, но за его освобождение от большевистской диктатуры, поработившей наше Отечество!
Друзья! Четырнадцатого ноября в Праге был провозглашен Комитет освобождения народов России со статусом независимого русского правительства. Мы не подчиняемся Гитлеру и никогда не согласимся на какое бы то ни было ущемление наших национальных прав ни касательно наших границ, ни касательно нашего суверенного политического и государственного устройства. Мы являемся независимыми и равными союзниками в борьбе против сталинской тирании. Наш манифест призывает к объединению всех национальных сил в России и возвращению всем коренным народам, проживающим на территории нашего государства, прав, завоеванных ими в феврале семнадцатого года. А также к прекращению войны с Германией и заключению с ней почетного мира. Мы призываем к созданию новой свободной народной государственности без большевиков и эксплуататоров. Мы получили уже сотни тысяч писем от военнопленных, остовцев, беженцев с заявлениями о приеме в РОА и приступили непосредственно к формированию русских дивизий под общим руководством генерала Власова. Многие спрашивают нас: неужели мы собираемся воевать с нашими братьями? Ведь это снова гражданская война. Нет, господа, мы убеждены, что, как только наш народ узнает о реальном существовании независимого национального правительства и Русской освободительной армии, на нашу сторону перейдут все честные и преданные солдаты и офицеры на Родине, так же как они перешли к нам здесь, на германской земле!..
Анатолий Викторович уже давно не слышал того, что говорил агитатор. Он смотрел и боялся поверить своим глазам: агитировавший пожилой офицер был его родной старший брат Александр, которому удалось в двадцатом году отплыть с остатками врангелевского войска из Севастополя.
Он подошел совсем близко к импровизированной трибуне и, не отрываясь, в упор смотрел на брата, не замечая собственных слез.
Почувствовав на себе упорный взгляд, Александр Викторович обернулся к пленному офицеру.
– Вы что-то хотите сказать? – спросил он.
Но Анатолий Викторович молчал и только смотрел на брата и плакал.
Вечером, когда шок от узнавания, перешедший в неописуемую радость встречи, постепенно прошел, они еще долго, потрясенные, не в силах были разговаривать связно. Они сидели вдвоем в кабинете начальника лагеря, решая главный теперь вопрос: как быть Анатолию Викторовичу в этих новых, неожиданных обстоятельствах?
– Ты пойми, – в десятый раз повторял Александр, – мы не за Гитлера и не за Сталина, мы – третья сила, которая временно – слышишь? – использует союз с Гитлером, чтобы с его помощью свергнуть большевистский режим и затем, опираясь на здоровые национальные силы…
– А тебе не кажется, что это не вы используете Гитлера, а он вас?
– У Гитлера много врагов. Многие представители аристократии и высшего генералитета считают его язычником и безумцем, ведущим страну к гибели. Эти люди, так же как и мы, заинтересованы в создании Русской освободительной армии. Мы вместе боремся за очищение наших стран и от большевизма, и от фашизма.
– Нет, Саша, все уже поздно. Война кончается, и победит Сталин. А победителей, как известно…
– Но западные демократии не заинтересованы в победе Сталина и, соответственно, в экспансии большевизма в Европу.
– Больше всего они не заинтересованы в существовании свободной и сильной России. С большевизмом у себя дома они справятся.
– Я тебя не понимаю… Бог и история дают нам шанс. Мы столько лет ждали этой возможности выступить против большевиков. Неужели мы должны теперь сидеть сложа руки и наблюдать, как после победы окрепнет тирания, как распространит она свои щупальца и на свободные страны!
– Все очень изменилось, Саша. Народ принял эту власть. По крайней мере, большинство. Понимаешь? Это странно, дико, абсурдно, но это так. Народ считает эту власть своей и законной. Он не пойдет за вами. Нет никакой третьей силы. В сознании людей есть только две силы: фашисты и антифашисты, то есть мы, русские. И когда народ увидит на вас немецкую форму, он не станет разбираться в тонкостях, какая вы сила, первая или третья («мы против Сталина, но за Россию»), он просто ничтоже сумняшеся прикончит фашистского гада и будет прав. А разжигать новую гражданскую войну – нет уж, уволь. Уж лучше Сталин, чем новое братоубийство. Сталин не вечен. И потом, неужели опыта Гражданской войны недостаточно, чтобы понять очень простую вещь, понятую еще Александром Третьим? У России не было и нет союзников, никто не будет умирать за русское дело. И вмешательство алчных, боящихся и ненавидящих нас союзников ничего не даст и никого не спасет. Нет, Саша, я убежден: либо народ сам переварит и изживет большевизм изнутри и вернется к своей исторической духовной идентичности, либо… либо Россия уготовала себе судьбу нового Израиля.
– Что ты имеешь в виду?
– Богоотступничество. Да, мы – дикари, мы – варвары. Но пока мы были со Христом, с нами был Бог. И это поважнее всяческих демократий и цивилизованностей. Единственная по-настоящему беда России не Сталин, а то, что народ перестал жить с Богом.
– Я с этим не спорю. Вернуть веру народу мы не в силах. Но мы в силах бороться за те условия, при которых вера не будет загоняться в подполье и совесть народа не будут заколачивать гвоздями в гроб.
– У нас с тобой разный опыт, Саша. Ты четверть века не был в России, и думаю, вы все живете в иллюзиях.
– И генерал Власов – в иллюзиях? И генерал Краснов? И десятки советских генералов, перешедших на нашу сторону? И сотни тысяч советских солдат и офицеров, участвующих в нашей борьбе, – все в иллюзиях?
– Если вы полагаете, что со Сталиным можно справиться, прибегнув к помощи немцев, то да.
– Ну что ж… значит, мы с тобой теперь по разные стороны баррикад…
– Нет, не по разные. Только я не верю в вашу стратегию, считаю ее бесперспективной. Если бы немцы позволили генералу Власову создать русскую армию на полтора-два года раньше, когда наши солдаты, необученные, кое-как вооруженные, бежали от немцев и сотнями тысяч сдавались в плен, а на оккупированных территориях стихийно разворачивалась борьба народов против большевиков… то, возможно, вы имели бы тогда шанс… Тогда! Но ведь тогда немцы не позволили создать русскую армию! И – почему? Да потому, что им, так же как и всему остальному миру, начхать, кто там и как правит русскими – Ленин, Сталин, Троцкий, Власов… Россия нужна миру только как колония! И русские – как рабы. Всё!.. Ну, в самом деле, много у нас территории, много! «Земля у нас большая, а порядка в ней нет!» О Господи, это ведь когда еще русский народ про себя так сказал! Так вот, подальше нас от Европы, от цивилизации, от морей, на север, к Ледовитому океану, к чукчам!.. Теперь они, видите ли, наконец позволили сформироваться одной власовской дивизии. Теперь, в конце войны, когда их дело проиграно! Спасибо! И ты полагаешь, что русский народ после всего, что с нами сделал Гитлер, способен вас услышать? Да у него в ушах играет только одна теперь музыка: победа! И разве ты не понимаешь, что значит в условиях мировой войны навязать войну гражданскую? Мы это уже проходили. С господином Ульяновым. Повторять этот опыт – значит окончательно погубить страну. Нет, это невозможно. Невозможно.
– Жаль. Жаль, брат, что ты не хочешь быть с нами. Что ты не веришь в белую идею.
– Разве Власов монархист? – быстро спросил Анатолий Викторович.
– Нет, он, конечно, не монархист, но…
– Значит, февралист.
– Пожалуй.
– Февраль я ненавижу еще сильнее, чем Октябрь.
– Как бы там ни было, Февраль открыл дорогу к демократии, и не его вина…
– Я был на фронте в феврале! – закричал вдруг Анатолий Викторович, и глаз у него задергался. – Я видел, как развращенные полки самовольно уходили с позиций, бросая орудия, открывая фронт, поднимая на штыки своих же офицеров, пытавшихся их остановить! Тех боевых офицеров, которые еще вчера водили их в атаки и умирали так же мужественно и бесстрашно, как они! Не хочу!
– Успокойся, Анатолий. Я тоже был на фронте и все это видел.
– Да! Ты видел! Так скажи, какая армия в мире может воевать, не побеждать, а просто воевать путем просьб, уговоров и убеждений, к чему надрывно призывал один из ваших главных февральских погубителей России Керенский? «Господа солдаты, не изволите ли выполнить ваш гражданский долг перед отечеством и революцией?» И господа солдаты тех самых армий, что в брусиловском наступлении шестнадцатого года взяли полмиллиона пленных, в июне семнадцатого позорно бежали, сопровождая свой бег насилиями, грабежами и убийствами, грозя устроить варфоломеевскую ночь офицерам! И устраивали, подстрекаемые невесть откуда взявшимися агитаторами погрома России!
– Армию развалили большевики, – твердо сказал Александр Викторович.
– Э не-ет!.. Армию развалили другие… Армию развратил и испохабил Февраль! И гнить, и разлагаться армия начала в феврале! А большевики, как размножившиеся паразиты, лишь догрызли ее гниющее тело. Когда армию довели до светлых дней революции, тут-то в нее и влили смертельный яд! Те, кому наша армия казалась опасной, а наша страна встала поперек горла. Те, кто стоял за Февралем!
– Но весь цивилизованный мир…
– Плевать я хотел на ваш цивилизованный мир! Весь ваш цивилизованный мир смотрел пустыми глазами, когда корчилась и подыхала в муках от красного террора, голода и тифа Россия! Отчего же тогда вы не протянули ей руку помощи? Отчего не пришли на помощь белой армии? Отчего не провозгласили крестовый поход против красных мерзавцев? Отчего не объявили бойкот Ленину и Троцкому, захватившим власть? Отчего же тогда вы признали большевиков? Только оттого, что торговать можно и с людоедами, как выразился ваш лондонский демократ Ллойд Джордж?! Или чтобы уж раз и навсегда покончить с великой Россией? Чтоб провалилась она в преисподнюю и не торчала больше бельмом в глазу у вашей цивилизованной Европы!
– Успокойся. Успокойся, Анатолий. Почему «вы», «ваша Европа»? Она такая же моя, как и твоя.
– Тогда, тогда все началось! В Феврале! Когда мы не защитили царя! Разве ты не видишь, тогда все пошло под откос! Сразу! И что мы сделали, чтобы остановить? Да ничего! Мы нацепили красные банты и с лузганьем семечек под духовые оркестры пошли громить Русь! Ах какой был погром! История не видывала такого погрома собственной страны и лучших слоев ее населения! В полгода разгромили все, что созидалось тысячу лет!
– Послушай, я это и без тебя знаю…
– Сначала ждали спасения от Керенского, потом от Корнилова, потом от Деникина с Колчаком, наконец от Врангеля. И что же? Бог попустил нам всем поражение! Тебе не приходило в голову, за что?
– За что? – спросил Александр Викторович. – Разве мы не любили, не жертвовали всем для России?
– Жертвовали… – повторил Анатолий Викторович. – Конечно. Но после главного жертвоприношения…
– Ты имеешь в виду…
– Да, да! – раздраженно продолжал Анатолий Викторович. – Жертва царя-мученика сделала все наши жертвы ненужными!.. Вернее, нужными, но уже не для спасения страны, а только себя лично, иначе позор бесчестья покрыл бы навсегда наши головы и потомки прокляли бы нас навек!.. И сразу началась эта вековая наша беда, сдерживаемая исключительно самодержавием, – расхищение государственной власти. Временное правительство, Советы, комитеты, депутаты, большевики… Сначала поменяли самодержавие православное на самодержавие революционное, потом большевистское, потом сталинское… Какое следующее? Демократское?.. Нет, Саша, нам нужен царь! И никакая цивилизованная демократия нам не поможет. Только царь сможет консолидировать, спаять в одно целое, в один мощный кулак. Самодержавный царь и свободная Православная Церковь. Нам нужен царь, а не генерал Власов.
– У вас есть царь. Некоронованный царь Иосиф Первый. Вероятно, звериным своим чутьем он понял эту подспудную народную тоску по царю. Причем по царю грозному, и чем грознее, чем безнаказаннее он будет громить и крошить своих подданных, тем большей любви он от них добьется.
– Да, Иосиф Первый… Знаешь, кто такой Иосиф Сталин? Бич Божий, через которого излился Божий гнев на русский народ за богоотступничество и цареубийство.
– Ты так думаешь? «Несть власть аще не от Бога»?
– Да, я так думаю. Бог попустил эту власть в наказание за наши грехи. И не со Сталиным нужно бороться, а каяться и возвращаться ко Христу. Тогда Бог и Сталина управит.
– По-моему, ты еще в бóльших иллюзиях, чем мы.
– Хотел бы я посмотреть, как эти пятьсот семьдесят боевых офицеров, записавшихся сегодня добровольцами, станут стрелять в своих братьев… Даже если эти братья воюют за Сталина. Хотя на самом деле они воюют за Россию. И ты это знаешь не хуже меня.
– Мы тоже воюем за Россию. Так же, как в восемнадцатом и двадцатом. Мы все воюем за Россию. Но только – за какую?! – Александр Викторович взглянул на часы. – Увы… Мне пора. Не знаю, увидимся ли еще… Ты… женат?
– Там, где я находился, не женятся…
– Прости… Если останемся живы после войны…
– Я на это не надеюсь.
– Во всяком случае, постараемся не потеряться.
Помолчали. Оба уже заранее чувствуя, что скорее всего они не только потеряются, но что это – их последняя встреча.
– Я должен тебе признаться, Саша, – вдруг тихо сказал Анатолий Викторович, и глаза его потеплели. – В прошлом году в госпитале я встретил девушку, удивительно похожую на Елену. Ее и зовут так же. Недавно она родила сына Юрия. Но фамилия у него будет другая. Перед самой войной она вышла замуж за некоего Петра Мельникова… Он считается без вести пропавшим, вероятно, погиб или в плену… Тебе не встречалось это имя?
Александр Викторович покачал головой.
– Так вот, моего сына будут звать Юрий Петрович Мельников. Запомни. На всякий случай. Кто знает, что будет после войны.
– Запомню. Но… я бы очень хотел помочь тебе выбраться отсюда.
– Зачем? Мы ведь уже обо всем переговорили.
– Если не хочешь служить в армии, есть гражданские должности, и я бы мог похлопотать…
– Нет, Саша, нет.
– Послушай, Анатолий, как бы ни закончилась война, тебе нужно постараться остаться здесь. Ты же лучше меня знаешь, что тебя ждет на Родине.
– На Родине меня ждет сын.
– Надеешься, они оценят твою верность? Простят?
– Конечно, нет. Прощать не их стиль. Да я ни в чем перед ними и не виноват. Хотя лáгеря мне, конечно, не избежать, разве что произойдет чудо и Савл превратится в Павла. Но… все когда-то кончается. И сроки, и жизнь вождей.
– К сожалению, наша жизнь тоже.
– Да. Наша – в первую очередь. Прощай, брат. Желаю победы.
Они обнялись и простились. Навсегда.
9
Александр Викторович Шабельский, подполковник первой дивизии Русской освободительной армии, под командованием генерал-майора Буняченко принимавший участие шестого – седьмого мая сорок пятого года в боях за освобождение Праги, был расстрелян солдатами СМЕРШ десятого мая в госпитале вместе с сотнями других раненых солдат и офицеров власовской армии, освобождавших чехословацкую столицу от немцев.
Анатолий Викторович Шабельский был освобожден из немецкого лагеря американскими войсками, что считалось для русских военнопленных отягчающим вину обстоятельством. Из немецкого лагеря его перевезли в русский проверочно-фильтрационный, и каждый из оказавшихся в нем обязан был доказать свою невиновность в сотрудничестве с немцами. Обвинение в предательстве Родины для военнопленных не отменялось, и победители в связи с победой автоматически амнистированию не подлежали, сотрудничество же с немцами являлось дополнительной криминальной статьей и каралось расстрелом или, в лучшем случае, каторгой.
Анатолия Викторовича допрашивал лысый, маленького роста, с усталыми глазами немолодой майор НКВД.
– Расскажите, как вы попали в плен? – спросил он отрывисто, не глядя на Шабельского.
– Я был контужен, очнулся уже в плену.
– Кто может подтвердить обстоятельства вашего пленения?
Шабельский задумался.
– Записываю: свидетелей нет.
– Но, позвольте…
– Я вас слушаю.
– Я потерял сознание и не могу знать, как меня взяли в плен и кто при этом присутствовал.
– Я уже это записал, свидетелей не имеется. Кто может подтвердить в лагере ваше сотрудничество с немцами?
– Я с немцами не сотрудничал…
– Кто может это подтвердить?
– Но… никто не может подтвердить, что я сотрудничал.
– Меня интересуют свидетели. Люди, фамилии.
– Товарищ майор, даю вам слово офицера, что не нарушал присяги, никого не предавал и не сотрудничал с немцами. Но я не понимаю, как могу это вам доказать.
– Гражданин Шабельский, с вашей биографией, – майор постучал папкой с его делом по столу, – я бы посоветовал вам прямо отвечать на поставленные вопросы. Повторяю, кто может подтвердить вашу невиновность?
– Не знаю… надеюсь, любой из тех, с кем я находился в лагере.
– Записываю: свидетелей, подтверждающих ваше неучастие в сотрудничестве с немцами, не имеется.
– Ну хорошо, спросите, например, капитана Федотова или… майора Лебедева…
– Почему именно их?
– Вы просите назвать фамилии.
– Почему вы назвали именно эти фамилии?
– Я близко общался с этими офицерами и могу, в свою очередь, засвидетельствовать их высокий моральный дух, любовь к Родине и…
– Расскажите, как вы были завербованы во власовскую армию?
– Я не был завербован во власовскую армию.
– У вас есть родственники за границей? – спросил вдруг лысый майор и впервые в упор посмотрел на Шабельского.
Он не мог солгать, у него бы не получилось, да и, если они задают этот вопрос, значит, уже знают. И он ответил:
– Да. У меня есть брат Александр Викторович Шабельский, он живет в Париже.
– Вам известно, что ваш брат сотрудничал с Власовым и занимался вербовкой советских офицеров в так называемую Русскую освободительную армию?
– Да, мне это известно.
– Как давно вы сотрудничаете с немцами? – снова спросил майор, и глаза его, утратив усталость, загорелись беспощадным огнем.
– Я уже отвечал вам…
– Хватит играть в кошки-мышки! – рявкнул майор и изо всех сил стукнул кулаком по столу. – Кто еще из военнопленных был завербован вместе с вами? Имейте в виду, нам все известно! На вас имеются свидетельские показания, в том числе и названного вами майора Лебедева, о вашей фашистской деятельности в немецком лагере, и только честное признание с вашей стороны может смягчить вашу участь! Предупреждаю, если будете запираться, вам и вашим близким грозит высшая мера наказания!
– У меня нет близких, – медленно сказал смертельно побелевший Анатолий Викторович. – Моя семья была… погибла в двадцатом году. У меня никого нет, – сказал он как можно спокойнее.
– А у нас другие сведения! – ввинчивая свой стальной взгляд в Шабельского, продолжал пытку майор.
«Врет, – каким-то неведомым, шестым чувством понял Анатолий Викторович. – Никаких у них нет сведений, все врет. На пушку берете, товарищ майор». Он вдруг успокоился, почти развеселился.
– Улыбайтесь, улыбайтесь! Скоро вам будет не до улыбок! Фашистская шкура! Продажная собака! Немецкая гадина! – Майор зашелся в истерике.
Анатолий Викторович понял, что доказать свою невиновность майору, жаждавшему его расстрелять, так же невозможно, как невозможно лето превратить в зиму и наоборот, и перестал отвечать на его вопросы. Тот долго еще кричал, грозил и исходил пеной, но полковник Шабельский уже отрешился от надежд и предал себя в волю Божию.
Их повели на расстрел рано утром: его, капитана Федотова, майора Лебедева и двух солдат – одного, молоденького, совсем мальчишку, все время глупо улыбавшегося и не верившего, по всей вероятности, в то, что должно случиться через несколько минут, и другого, пожилого и угрюмого, глядевшего себе под ноги, на драные сапоги с высунутым большим пальцем… Вывели за ворота лагеря в жиденький перелесок к оврагу. Два смершевца уже докапывали неглубокую яму.
«Значит, здесь наша братская могила, – думал полковник. – И никто никогда не узнает, где будут покоиться кости последних жертв этой войны. Если бы последних, если бы не напрасных!..»
Нет, он не роптал на судьбу, она подарила ему лишние четверть века: ведь такие, как он, не должны были жить, такие, как он, защищавшие другую Россию, полегли давно, в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом… Что ж с того, что эти подаренные ему двадцать пять лет жизни и жизнью-то назвать нельзя? Время рождения, как и родителей, не выбирают…
Им велели стать спиной к яме. Молоденький солдатик все еще улыбался, озираясь по сторонам, и с недоумением поглядывал васильковыми своими глазами на хмуро-бесстрастных конвоиров, будто все происходившее с ним было во сне.
Шабельский переглянулся с Лебедевым и Федотовым, и они молча попрощались взглядами.
Конвой вскинул ружья. «Господи, сколько же они постреляли своих, – подумал Анатолий Викторович без гнева, – прости их, Господи». Он не думал о сыне, он не думал о той, давно погибшей семье, он взглянул в небо на медленно всходившее, набиравшее огненную силу солнце. «Будет жарко», – успел подумать Шабельский, и в этом огненном, наплывшем на него диске ему снова померещилось лицо той, которая легко и радостно отдала ему свою юную любовь и обрекла себя на вечное ожидание с неведомым ему сыном.
