Максим Горький
Леонид Андреев
– А красота зверя? – спросил я.
– А красота терпения человеческого, кротости и любви? – возразил он. И продолжал говорить о народе, о литературе все более пламенно и страстно.
Впервые говорил он так страстно, так лирически, раньше я слышал столь сильные выражения его любви только к талантам, родственным ему по духу, – к Эдгару По чаще других.
Вскоре после нашей беседы разразилась эта гнусная война, – отношение к ней еще более разъединило меня с Андреевым.
Лишь в 15-м году, когда из армии хлынула гнуснейшая волна антисемитизма и Леонид, вместе с другими писателями, стал бороться против распространения этой заразы, мы, однажды, поговорили. Усталый, настроенный дурно, он ходил по комнате, засунув одну руку за пояс брюк, другою размахивая в воздухе. Темные его глаза были угрюмы. Он спросил:
– Можешь ты сказать откровенно, – что заставляет тебя тратить время на бесплодную борьбу с юдофобами?
Я ответил, что еврей вообще симпатичен мне, а симпатия – явление «биохимическое» и объяснению не поддается.
– А все-таки?
– Еврей суть человек верующий, вера – его, по преимуществу, качество, я люблю верующих, люблю фанатиков всюду – в науке, искусстве, политике. Хотя знаю: фанатизм – нечто наркотическое, но наркотики – не действуют на меня. Прибавь к этому стыд русского за то, что в его доме – на родине его непрерывно творится позорное и гнусное в отношении к еврею.
Леонид тяжело привалился на диван, говоря:
– Ты человек крайностей, и они тоже, – вот в чем дело! Кто-то сказал: «Хороший еврей – Христос, плохой – Иуда». Но я не люблю Христа, Достоевский прав: Христос был великий путаник…
– Достоевский не утверждал этого, это – Ницше…
– Ну, Ницше. Хотя должен был утверждать именно Достоевский. Мне кто-то доказывал, что Достоевский тайно ненавидел Христа. Я тоже не люблю Христа и христианство, оптимизм – противная, насквозь фальшивая выдумка…
– Разве христианство кажется тебе оптимистичным?
– Конечно – царствие небесное и прочая чепуха. Я думаю, что Иуда был не еврей, – грек, эллин. Он, брат, умный и дерзкий человек, Иуда. Ты когда-нибудь думал о разнообразии мотивов предательства? Они – бесконечно разнообразны. У Азефа была своя философия – глупо думать, что он предавал только ради заработка. Знаешь, – если б Иуда был убежден, что в лице Христа пред ним сам Иегова, – он все-таки предал бы его. Убить бога, унизить его позорной смертью – это, брат, не пустячок!
Он долго говорил на Геростратову тему, и – как всегда, когда он сталкивался с такими мыслями, – говорил интересно, возбужденно, подхлестывая фантазию свою острейшими парадоксами. В такие минуты его грубовато красивое, но холодное лицо становится тоньше, одухотворенней, и темные глаза, в которых у него нескрываемо блестит страх пред чем-то, – в такие минуты горят дерзко, красиво и гордо.
Потом он вернулся к началу беседы:
– Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя – литература! Я – не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им комплименты, относиться к ним с осторожностью. Это возбуждает у меня охоту рассказывать им веселые еврейские анекдоты, в которых всегда лестно и хвастливо подчеркнуто остроумие евреев. Но – я не умею рассказывать анекдоты, и мне всегда трудно с евреями. Они считают и меня виновным в несчастиях их жизни, – как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него – преступник, гонитель, погромщик?
– Тогда ты напрасно вступил в это общество – зачем же насиловать себя?
– А – стыд? Ты же сам говоришь – стыд. И – наконец – русский писатель обязан быть либералом, социалистом, революционером – черт знает чем еще! И – всего меньше – самим собою.
Усмехаясь, он добавил:
– По этому пути шел мой хороший приятель Горький, и – от него осталось почтенное, но – пустое место. Не сердись.
– Продолжай.
Он налил себе крепкого чая и – с явной целью задеть меня – стал грубо отрицать превосходный, суровый талант Ивана Бунина, – не любит он его. Но вдруг, скучным голосом, сказал:
– А женился я на еврейке!
В 16-м году, когда привез мне книги свои, оба снова и глубоко почувствовали, как много было пережито нами и какие мы старые товарищи. Но мы могли, не споря, говорить только о прошлом, настоящее же воздвигало между нами высокую стену непримиримых разноречий.
Я не нарушу правды, если скажу, что для меня стена эта была прозрачна и проницаема – я видел за нею человека крупного, своеобразного, очень близкого мне в течение десяти лет, единственного друга в среде литераторов.
Разногласия умозрений не должны бы влиять на симпатии, я никогда не давал теориям и мнениям решающей роли в моих отношениях к людям.
Л. Н. Андреев чувствовал иначе. Но не я поставлю это в вину ему, ибо он был таков, каким хотел и умел быть – человеком редкой оригинальности, редкого таланта и достаточно мужественным в своих поисках истины.
