Максим Горький
Мать
Она замолчала, подумала и, удивленно улыбаясь, заметила:
– Господи Иисусе, – слышишь, Паша, что говорю я?..
Павел, должно быть, не слышал. Медленно расхаживая по комнате, опустив голову, он вдумчиво и хмуро сказал:
– Вот она, жизнь! Видишь, как поставлены люди друг против друга? Не хочешь, а – бей! И кого? Такого же бесправного человека. Он еще несчастнее тебя, потому что – глуп. Полиция, жандармы, шпионы – все это наши враги, – а все они такие же люди, как мы, так же сосут из них кровь и так же не считают их за людей. Все – так же! А вот поставили людей одних против других, ослепили глупостью и страхом, всех связали по рукам и по ногам, стиснули и сосут их, давят и бьют одних другими. Обратили людей в ружья, в палки, в камни и говорят: «Это государство!..»
Он подошел ближе к матери.
– Это – преступление, мать! Гнуснейшее убийство миллионов людей, убийство душ… Понимаешь, – душу убивают. Видишь разницу между нами и ими – ударил человек, и ему противно, стыдно, больно. Противно, главное! А те – убивают тысячами спокойно, без жалости, без содрогания сердца, с удовольствием убивают! И только для того давят насмерть всех и все, чтобы сохранить серебро, золото, ничтожные бумажки, всю эту жалкую дрянь, которая дает им власть над людьми. Подумай – не себя оберегают люди, защищаясь убийством народа, искажая души людей, не ради себя делают это, – ради имущества своего. Не изнутри берегут себя, а извне…
Он взял руки ее, наклонился и, встряхивая их, сказал:
– Если бы ты почувствовала всю эту мерзость и позорную гниль – ты поняла бы нашу правду, увидала бы, как она велика.
Мать поднялась взволнованная, полная желания слить свое сердце с сердцем сына в один огонь.
– Подожди, Паша, подожди! – задыхаясь, пробормотала она. – Я – чувствую, – подожди!..
25
В сенях кто-то громко завозился. Они оба, вздрогнув, взглянули друг на друга.
Дверь отворилась медленно, и в нее грузно вошел Рыбин.
– Вот! – подняв голову и улыбаясь, сказал он. – Нашего Фому тянет ко всему – ко хлебу, к вину, кланяйтесь ему!..
Он был одет в полушубок, залитый дегтем, в лапти, за поясом у него торчали черные рукавицы и на голове мохнатая шапка.
– Здоровы ли? Выпустили тебя, Павел? Так. Каково живешь, Ниловна? – Он широко улыбался, показывая белые зубы, голос его звучал мягче, чем раньше, лицо еще гуще заросло бородой.
Мать обрадовалась, подошла к нему, жала его большую, черную руку и, вдыхая здоровый, крепкий запах дегтя, говорила:
– Ах, ты… ну, я рада!..
Павел улыбался, разглядывая Рыбина.
– Хорош мужичок!
Медленно раздеваясь, Рыбин говорил:
– Да, опять мужиком заделался, вы в господа помаленьку выходите, а я – назад обращаюсь… вот!
Одергивая пестрядинную рубаху, он прошел в комнату, окинул ее внимательным взглядом и заявил:
– Имущества не прибавилось у вас, видать, а книжек больше стало, – так! Ну, сказывайте, как дела?
Он сел, широко расставив ноги, уперся в колена ладонями вопросительно ощупывая Павла темными глазами, добродушно улыбаясь, ждал ответа.
– Дела идут бойко! – сказал Павел.
– Пашем да сеем, хвастать не умеем, а урожай соберем, сварим бражку, ляжем в лежку – так? – балагурил Рыбин.
– Как вы живете, Михаиле Иваныч? – спросил Павел, садясь против него.
– Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали – Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, – злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду – там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, – вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, – народ все молодой, все тамошние, кроме меня, – грамотные все. Один парень – Ефим, такой ярый, беда!
– Вы что же, беседуете с ними? – спросил Павел оживленно.
– Не молчу. У меня с собой захвачены все здешние листочки – тридцать четыре их. Но я больше Библией действую, там есть что взять, книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!
Он подмигнул Павлу и, усмехаясь, продолжал:
– Только этого мало. Я к тебе за книжками явился. Мы тут вдвоем, Ефим этот со мной, – деготь возили, ну, дали крюку, заехали к тебе! Ты меня снабди книжками, покуда Ефим не пришел, – ему лишнее много знать…
Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с пиджаком он снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и глаза у него смотрели хитрее, не так открыто, как раньше.
– Мама, – сказал Павел, – вы сходите, принесите книг. Там знают, что дать. Скажете – для деревни.
– Хорошо! – сказала мать. – Вот самовар поспеет – я и схожу.
– И ты по этим делам пошла, Ниловна? – усмехаясь, спросил Рыбин. – Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, – говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, – боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают – учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
И, довольный своей мудростью, он весело оскалил зубы.
«Ишь ты! – подумала мать. – Смотришь медведем, а живешь ласой…»
– Как вы думаете, – спросил Павел, – если заподозрят учителей в том, что они запрещенные книги раздают, – посадят в острог за это?
– Посадят, – а что? – спросил Рыбин.
– Вы давали книжки, а – не они! Вам и в острог идти…
– Чудак! – усмехнулся Рыбин, хлопая рукой по колену. – Кто на меня подумает? Простой мужик этаким делом занимается, разве это бывает? Книга – дело господское, им за нее и отвечать…
Мать чувствовала, что Павел не понимает Рыбина, и видела, что он прищурил глаза, – значит, сердится. Она осторожно и мягко сказала:
– Михаил Иванович так хочет, чтобы он дело делал, а на расправу за него другие шли…
– Вот! – сказал Рыбин, гладя бороду. – До времени.
– Мама! – сухо окликнул Павел. – Если кто-нибудь из наших, Андрей, примерно, сделает что-нибудь под мою руку, а меня в тюрьму посадят – ты что скажешь?
Мать вздрогнула, недоуменно взглянула на сына и сказала, отрицательно качая головой:
– Разве можно против товарища так поступить?
– Ага-а! – протянул Рыбин. – Понял я тебя, Павел!
Насмешливо подмигнув, он обратился к матери:
– Тут, мать, дело тонкое.
И снова, поучительно, к Павлу:
– Зелено ты думаешь, брат! В тайном деле – чести нет. Рассуди: первое, в тюрьму посадят прежде того парня, у которого книгу найдут, а не учителей – раз. Второе, хотя учителя дают и разрешенную книгу, но суть в ней та же, что и в запрещенной, только слова другие, правды меньше – два. Значит, они того же хотят, что и я, только идут проселком, а я большой дорогой, – перед начальством же мы одинаково виноваты, верно? А третье, мне, брат, до них дела нет, – пеший конному не товарищ. Против мужика я так, может, и не захочу сделать. А они – один попович, другая – помещикова дочь, – зачем им надо народ поднять – я не знаю. Их господские мысли мне, мужику, неведомы. Что сам я делаю – я знаю, а чего они хотят – это мне неизвестно. Тысячу лет люди аккуратно господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг – проснулись и давай мужику глаза протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а это – вроде сказки. От меня всякие господа далеко. Едешь зимой полем, впереди что-то живое мельтешит, а что оно? Волк, лиса или просто собака – не вижу! Далеко.
Мать взглянула на сына. Лицо у него было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он смотрел на Павла самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил:
– Любезничать мне время нет. Жизнь смотрит строго; на псарне – не в овчарне, всякая стая по-своему лает…
– Есть господа, – заговорила мать, вспомнив знакомые лица. – которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…
– Им и счет особый и почет другой! – сказал Рыбин. – Мужик богатеет – в баре прет, барин беднеет – к мужику идет. Поневоле душа чиста, коли мошна пуста. Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как живет, так и думает, и ежели рабочий говорит – да, хозяин должен сказать – нет, а ежели рабочий говорит – нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит – да! Так вот и у мужика с барином разные природы. Коли мужик сыт – барин ночь не спит. Конечно, во всяком звании – свой сукин сын, и всех мужиков защищать я не согласен…
Он поднялся на ноги, темный, сильный. Лицо его потускнело, борода вздрогнула, точно он неслышно щелкнул зубами, и продолжал пониженным голосом:
– Прошлялся я по фабрикам пять лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу – не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете – вы обид таких не видите. А там – голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит – нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет, в харю тебе даст…
Рыбин оглянулся, наклонился к Павлу, опираясь рукой на стол.
– Мне даже тошно стало, как взглянул я снова на эту жизнь. Вижу – не могу! Однако поборол себя, – нет, думаю, шалишь, душа! Я останусь! Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, – я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за людей и на людей. Она у меня ножом в сердце стоит и качается.
У него вспотел лоб, он, медленно надвигаясь на Павла, положил ему руку на плечо. Рука вздрагивала.
– Давай помощь мне! Давай книг, да таких, чтобы, прочитав, человек покою себе не находил. Ежа под череп посадить надо, ежа колючего! Скажи своим городским, которые для вас пишут, – для деревни тоже писали бы! Пусть валяют так, чтобы деревню варом обдало, – чтобы народ на смерть полез!
Он поднял руку и, раздельно произнося каждое слово, глухо сказал:
– Смертию смерть поправ – вот! Значит – умри, чтобы люди воскресли. И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей земле! Вот. Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
Мать внесла самовар, искоса глядя на Рыбина. Его слова, тяжелые и сильные, подавляли ее. И было в нем что-то напоминавшее ей мужа ее, тот – так же оскаливал зубы, двигал руками, засучивая рукава, в том жила такая же нетерпеливая злоба, нетерпеливая, но немая. Этот – говорил. И был менее страшен.
– Это надо! – сказал Павел, тряхнув головой. – Давайте нам материал, мы будем вам печатать газету…
Мать с улыбкой поглядела на сына, покачала головой и, молча одевшись, ушла из дома.
– Делай! Все доставим. Пишите проще, чтобы телята понимали! – выкрикивал Рыбин.
В кухне отворилась дверь, кто-то вошел.
– Это Ефим! – сказал Рыбин, заглядывая в кухню. – Иди сюда, Ефим! Вот – Ефим, а этого человека зовут – Павел, я тебе говорил про него.
Перед Павлом встал, держа в руках шапку и глядя на него исподлобья серыми глазами, русоволосый широколицый парень в коротком полушубке, стройный и, должно быть, сильный.
– Доброго здоровья! – сиповато сказал он и, пожав руку Павла, пригладил обеими руками прямые волосы. Оглянул комнату и тотчас же медленно, точно подкрадываясь, пошел к полке с книгами.
– Увидал! – сказал Рыбин, подмигнув Павлу. Ефим повернулся, взглянул на него и стал рассматривать книги, говоря:
– Сколько чтения-то у вас! А читать, верно, некогда. В деревне больше время для этого дела…
– А охоты меньше? – спросил Павел.
– Зачем? И охота есть! – ответил парень, потирая подбородок. – Народ начал пошевеливать мозгой. «Геология» – это что?
Павел объяснил.
– Нам не требуется! – сказал парень, ставя книгу на полку.
Рыбин шумно вздохнул и заметил:
– Мужику не то интересно, откуда земля явилась, а как она по рукам разошлась, – как землю из-под ног у народа господа выдернули? Стоит она или вертится, это не важно – ты ее хоть на веревке повесь, – давала бы есть; хоть гвоздем к небу прибей – кормила бы людей!..
– «История рабства», – снова прочитал Ефим и спросил Павла:
– Про нас?
– Есть и о крепостном праве! – сказал Павел, давая ему другую книгу. Ефим взял ее, повертел в руках и, отложив в сторону, спокойно сказал:
– Это – прошло!
– Вы сами – имеете надел? – осведомился Павел.
– Мы? Имеем! Трое нас братьев, а надела – четыре десятины. Песочек – медь им чистить хорошо, а для хлеба – неспособная земля!..
Помолчав, он продолжал:
– Я от земли освободился, – что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью мне в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит – не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? – спросил он, пристально глядя на Павла.
– Пора! – с улыбкой ответил тот. – Только – трудно! Надо знать, что говорить солдатам и как сказать…
– Поучимся – сумеем! – сказал Ефим.
– Если начальство на этом поймает – расстрелять может, – закончил Павел, с любопытством глядя на Ефима.
– Оно – не помилует! – спокойно согласился парень и снова начал рассматривать книги.
– Пей чай, Ефим, скоро ехать! – заметил Рыбин.
– Сейчас! – отозвался парень и снова спросил: – Революция – бунт?
Пришел Андрей, красный, распаренный и угрюмый. Молча пожал руку Ефима, сел рядом с Рыбиным и, оглянув его, усмехнулся.
– Что невесело смотришь? – спросил Рыбин, ударив его ладонью по колену.
– Да так, – ответил хохол.
– Тоже рабочий? – спросил Ефим, кивая головой на Андрея.
– Тоже! – ответил Андрей. – А что?
– Он первый раз фабричных видит! – объяснил Рыбин. – Народ, говорит, особенный…
– Чем? – спросил Павел.
Ефим внимательно осмотрел Андрея и сказал:
– Кость у вас острая. Мужик круглее костью…
– Мужик спокойнее на ногах стоит! – добавил Рыбин. – Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует – земля! А фабричный – вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня – здесь, завтра – там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что – прощай, милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Ефим подошел к Павлу, спросив:
– Может, дадите мне книжку какую-нибудь?
– Пожалуйста! – охотно отозвался Павел.
Глаза парня жадно вспыхнули, и он быстро заговорил:
– Я ворочу! Наши тут поблизости деготь возят, они и привезут.
Рыбин, уже одетый, туго подпоясанный, сказал Ефиму:
– Едем, пора!
– Вот, почитаю я! – воскликнул Ефим, указывая на книги и широко улыбаясь.
Когда они ушли, Павел оживленно воскликнул, обращаясь к Андрею:
– Видел чертей?..
– Да-а! – медленно протянул хохол. – Как тучи…
– Михайло-то? – воскликнула мать. – Будто и не жил на фабрике, совсем мужиком стал! И какой страшный!
– Жаль, не было тебя! – сказал Павел Андрею, который хмуро смотрел в свой стакан чая, сидя у стола. – Вот посмотрел бы ты на игру сердца, – ты все о сердце говоришь! Тут Рыбин таких паров нагнал, – опрокинул меня, задавил!.. Я ему и возражать но мог. Сколько в нем недоверия к людям, и как он их дешево ценит! Верно говорит мать – страшную силу несет в себе этот человек!..
– Это я видел! – угрюмо сказал хохол. – Отравили людей! Когда они поднимутся – они будут все опрокидывать подряд! Им нужно голую землю, – и они оголят ее, все сорвут!
Он говорил медленно, и было видно, что думает о другом.
Мать осторожно дотронулась до него.
– Ты бы встряхнулся, Андрюша!
– Подождите, ненько, родная моя! – тихо и ласково попросил хохол.
И вдруг, возбуждаясь, он заговорил, ударив рукой по столу:
– Да, Павел, мужик обнажит землю себе, если он встанет на ноги! Как после чумы – он все пожгет, чтобы все следы обид своих пеплом развеять…
– А потом встанет нам на дороге! – тихо заметил Павел.
– Наше дело – не допустить этого! Наше дело, Павел, сдержать его! Мы к нему всех ближе, – нам он поверит, за нами пойдет!
– Знаешь, Рыбин предлагает нам издавать газету для деревни! – сообщил Павел.
– И – надо!
Павел усмехнулся и сказал:
– Обидно мне, что я не поспорил с ним!
Хохол, потирая голову, спокойно заметил:
– Еще поспорим! Ты играй на своей сопелке – у кого ноги в землю не вросли, те под твою музыку танцевать будут! Рыбин верно сказал – мы под собой земли не чувствуем, да и не должны, потому на нас и положено раскачать ее. Покачнем раз – люди оторвутся, покачнем два – и еще!
Мать, усмехаясь, молвила:
– Для тебя, Андрюша, все просто!
– Ну да! – сказал хохол. – Просто! Как жизнь!
Через несколько минут он сказал:
– Я пойду в поле, похожу…
– После бани-то? Ветрено, продует тебя! – предупредила мать.
– Вот и надо, чтобы продуло! – ответил он.
– Смотри, простудишься! – ласково сказал Павел. – Лучше ляг.
– Нет, я пойду!
И, одевшись, молча ушел…
– Тяжело ему! – заметила мать, вздохнув.
– Знаешь что, – сказал ей Павел, – хорошо ты сделала, что после этого стала с ним на ты говорить!
Она, удивленно взглянув на него, ответила:
– Да я и не заметила, как это вышло! Он для меня такой близкий стал, – и не знаю, как сказать!
– Хорошее у тебя сердце, мать! – тихо проговорил Павел.
– Только бы тебе, – и всем вам, – хоть как-нибудь помогла я! Сумела бы!..
– Не бойся – сумеешь!..
Она тихонько засмеялась, говоря:
– А вот не бояться-то я и не умею!
– Ладно, мама! Молчим! – сказал Павел. – Знай – я тебя крепко, крепко благодарю!
Она ушла в кухню, чтобы не смущать его своими слезами. Хохол воротился поздно вечером усталый и тотчас же лег спать, сказав:
– Верст десять пробежал я, думаю…
– Помогло? – спросил Павел.
– Не мешай, спать буду! И замолчал, точно умер.
Спустя несколько времени пришел Весовщиков, оборванный, грязный и недовольный, как всегда.
– Не слыхал, кто Исайку убил? – спросил он Павла, неуклюже шагая по комнате.
– Нет! – кратко отозвался Павел.
– Нашелся человек – не побрезговал! А я все собирался сам его задавить. Мое это дело, – самое подходящее мне!
– Брось ты, Николай, такие речи! – дружелюбно сказал ему Павел.
– Что это, в самом деле! – ласково подхватила мать. – Сердце мягкое, а сам – рычит. Зачем это?
В эту минуту ей было приятно видеть Николая, даже его рябое лицо показалось красивее.
– Не гожусь я ни для чего, кроме как для таких делов! – сказал Николай, пожимая плечами. – Думаю, думаю – где мое место? Нету места мне! Надо говорить с людьми, а я – не умею. Вижу я все, все обиды людские чувствую, а сказать – не могу! Немая душа.
Он подошел к Павлу и, опустив голову, ковыряя пальцем стол, сказал как-то по-детски, не похоже на него, жалобно:
– Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую работу, братцы! Не могу я так, без толку жить! Вы все в деле. Вижу я – растет оно, а я – в стороне! Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую работу!
Павел взял его за руку и потянул его к себе.
– Дадим!..
Но из-за полога раздался голос хохла:
– Я тебя, Николай, выучу набирать буквы, и ты будешь наборщиком у нас, – ладно?
Николай пошел к нему, говоря:
– Если научишь, я тебе за это нож подарю…
– Убирайся к черту с ножом! – крикнул хохол и вдруг засмеялся.
– Хороший нож! – настаивал Николай. Павел тоже засмеялся.
Тогда Весовщиков остановился среди комнаты и спросил:
– Это вы надо мной?
– Ну да! – ответил хохол, спрыгнув с постели. – Вот что – идемте в поле, гулять. Ночь лунная, хорошая. Идем?
– Хорошо! – сказал Павел.
– И я пойду! – заявил Николай. – Я люблю, хохол, когда ты смеешься…
– А я – когда ты подарки обещаешь! – ответил хохол усмехаясь.
Когда он одевался в кухне, мать сказала ему ворчливо:
– Теплее оденься…
А когда они ушли все трое, она, посмотрев на них в окно, взглянула на образа и тихо сказала:
– Господи – помоги им!..
26
Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери думать о Первом мая. Только по ночам, когда, усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель, сердце ее тихо ныло.
«Скорее бы…»
На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пили чай, закусывали и уходили, оставляя матери десяток поручений. И целый день она кружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень для прокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки для передачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.
Листки, призывавшие рабочих праздновать Первое мая, почти каждую ночь наклеивали на заборах, они являлись даже на дверях полицейского управления, их каждый день находили на фабрике. По утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки с заборов, а в обед они снова летали на улице, подкатываясь под ноги прохожих. Из города прислали сыщиков, они, стоя на углах, щупали глазами рабочих, весело и оживленно проходивших с фабрики на обед и обратно. Всем нравилось видеть бессилие полиции, и даже пожилые рабочие, усмехаясь, говорили друг другу:
– Что делают, а?
Всюду собирались кучки людей, горячо обсуждая волнующий призыв. Жизнь вскипала, она в эту весну для всех была интереснее, всем несла что-то новое, одним – еще причину раздражаться, злобно ругая крамольников, другим – смутную тревогу и надежду, а третьим – их было меньшинство – острую радость сознания, что это они являются силой, которая будит всех.
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого – это было бы лучше для них, казалось ей.
Дело об убийстве табельщика странно заглохло. Два дня местная полиция спрашивала людей по этому поводу и, допросив человек десять, утратила интерес к убийству.
Марья Корсунова в разговоре с матерью сказала ей, отражая в своих словах мнение полиции, с которою она жила дружно, как со всеми людьми:
– Разве тут найдешь виноватого? В то утро, может, сто человек Исая видели и девяносто, коли не больше, могли ему плюху дать. За семь лет он всем насолил…
Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелели веки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла на лице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делах обычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг, говорил о будущем – о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.
Когда дело о смерти Исая заглохло, он сказал, брезгливо и печально усмехаясь:
– Не только народ, но и те люди, которыми они, как собаками, травят нас, – не дороги им. Не Иуду верного своего жалеют, а – серебреники…
– Будет об этом, Андрей! – твердо сказал Павел.
Мать тихо добавила:
– Толкнули гнилушку – рассыпалась!
– Справедливо, но – не утешает! – угрюмо отозвался хохол.
Он часто говорил эти слова, и в его устах они принимали какой-то особый, всеобнимающий смысл, горький и едкий…
…И вот пришел этот день – Первое мая.
Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, не уснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня в самовар, приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею, но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно у нее болели зубы.
По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стая легких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Мать смотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза, воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердце билось ровно, и думалось о простых вещах…
«Рано я самовар поставила, выкипит! Пускай они подольше поспят сегодня. Замучились оба…»
В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставила ему руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее руки, другой рукой она тихо погладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу с самовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь и безмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленно поднималась кверху, то вдруг опускалась…
Второй гудок закричал тише, не так уверенно, с дрожью в звуке, густом и влажном. Матери показалось, что сегодня он кричит дольше, чем всегда.
В комнате раздался гулкий и ясный голос хохла:
– Павел! Слышишь!
Кто-то из них шлепнул босыми ногами о пол, кто-то сладко зевнул…
– Самовар готов! – крикнула мать.
– Встаем! – ответил Павел весело.
– Восходит солнце! – говорил хохол. – И облака бегут. Это лишнее сегодня – облака…
И вышел в кухню, растрепанный, измятый сном, но веселый.
– Доброе утро, ненько! Как спали?
Мать подошла к нему и тихо сказала:
– Уж ты, Андрюша, рядом с ним иди!
– А конечно же! – прошептал хохол. – Пока мы вместе – мы всюду пойдем рядом, – так и знайте!
– Вы что там шепчетесь? – спросил Павел.
– Мы ничего, Паша!
– Она говорит мне – чище умывайся! Девицы будут смотреть! – ответил хохол, выходя в сени мыться.
– «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» – тихо запел Павел.
День становился все более ясным, облака уходили, гонимые ветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, как все странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их – кто знает – что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.
Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, как всегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар в стакане, аккуратно посыпал соль на кусок хлеба – горбушку, любимую им. Хохол двигал под столом ногами, – он никогда не мог сразу поставить свои ноги удобно, – и, глядя, как на потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал:
– Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и – хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью – меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это – утешало.
– Почему оно тебе рыжим казалось? – спросил Павел смеясь.
– А напротив нас кузнец был, краснорожий такой и с рыжей бородой. Веселый, добрый мужик. Так солнце, по-моему, на него было похоже…
Не стерпев, мать сказала:
– Вы бы о том поговорили, как пойдете!
– О решенном говорить – только путать! – мягко заметил хохол. – В случае, если нас всех заберут, ненько, к вам Николай Иванович придет, и он вам скажет, как быть.
– Хорошо! – вздохнув, сказала мать.
– На улицу бы пойти! – мечтательно проговорил Павел.
– Нет, лучше дома посиди пока! – отозвался Андрей. – Зачем напрасно глаза мозолить полиции? Ты ей довольно хорошо известен!
Прибежал Федя Мазин, сверкающий, с красными пятнами на щеках. Полный трепета радости, он разогнал скуку ожидания.
– Началось! – заговорил он. – Зашевелился народ! Лезет на улицу, рожи у всех – как топоры. У ворот фабрики все время Весовщиков с Гусевым Васей и Самойловым стояли, речи говорили. Множество народа вернули домой! Идемте, пора! Уже десять часов!..
– Я пойду! – решительно сказал Павел.
– Вот увидите, – обещал Федя, – после обеда встанет вся фабрика!
И он убежал.
– Горит, как восковая свечечка на ветру! – проводила его мать тихими словами, встала и вышла на кухню, начала одеваться.
– Куда вы, ненько?
– С вами! – сказала она.
Андрей взглянул на Павла, дергая себя за усы. Павел быстрым жестом поправил волосы на голове и вышел к ней.
– Я тебе, мама, ничего не скажу… И ты мне ничего не говори! Ладно?
– Ладно, ладно, – Христос с вами! – пробормотала она.
