Максим Горький
Последний день
– Ах ты, искорка моя золотая…
– Слышите – звонок! Это доктор…
Соскочив на пол, она уходит мелкими шагами, большой старый человек смотрит вслед ей, сморщив брови, мигая, и ворчит:
– Она не меня любит… разумеется! Чёрт её знает, кого это она любит… Ну что ж? Я – всё знаю, но – ничего не вижу…
Он встаёт и, грозно сдвинув брови, глядя в зал, рычит:
В час, когда ночные тени…
Тихо лягут на поля…
– Бон суар, доктёр![1]
Доктор Рушников – мужчина высокий, тонкий, с подстриженными усами и тёмной бородкой клинышком; виски у него седые, в бороде под губою тоже серебряный язычок. Лоб выпуклый, а нижняя челюсть коротка, от этого кажется, что доктор понурил голову, хотя он держит её прямо и весь напряжённо, как бы вызывающе прям. Его узкие, глубоко посаженные глаза скошены, он смотрит на всё недоверчиво и словно из-за угла.
– В чём дело? – спрашивает он сухоньким баском, грея руку у камина, где яростно трещат дрова, брызгая искрами.
– Задыхаюсь, брат…
– На то и астма. А печень?
– Ничего, но вот сердце…
Доктор притиснул бородку ладонью, загнул её к носу и внимательно рассматривает, а Паморхов, сидя в кресле, рассказывая о себе, смотрит на него жалобно вытаращенными глазами и улыбается, эта улыбка ещё более расширяет его отёкшее лицо.
– Так, – говорит доктор.
Он ходит по комнате журавлиным шагом, отчётливо постукивая каблуками. Полы сюртука, развеваясь, показывают длинные, тонкие ноги.
Стёкла в окнах стали мутно-синими, на паркете пола трепещут отсветы огня, из камина выскакивают золотые искры, и доктор говорит, указывая на них глазами:
– Еловые дрова не годятся для камина!
Хозяин обиженно молчит с минуту, за окном посвистывает ветер.
– Вот ты велел снять драпри, комната стала нежилой…
– Пыли меньше.
– Я тебе рассказываю, что чувствую, а ты молчишь…
– Думаю.
Входит Капитолина, одетая в тяжёлое платье из бархата какого-то пивного оттенка.
– Здравствуйте, – кивает она доктору пышно причёсанной головкой, её невинные глаза смущённо хмурятся.
Доктор жмёт ей руку и спрашивает, глядя в сторону:
– Как живём?
– Прекрасно. Я сказала, чтобы обед подали здесь…
Она тотчас исчезает, а Паморхов смотрит в лицо доктора.
– Э-с?
– Н-да, цветёт…
– Она, брат, любит меня…
– Ты спрашиваешь?
– Нет, я знаю.
Доктор снова шагает, равнодушно говоря:
– Выдумала она тебя.
– Что? – сердито восклицает Паморхов. – Как это – выдумала?
– А как всегда: мы выдумываем их, они нас…
– Ну, это, брат, плоско! И ты врёшь…
Толстая рябая горничная вносит поднос с посудой и бутылками вина.
– Тише! – сердито кричит Паморхов и вдруг улыбается, невнятно говоря:
– Я всё знаю, но ничего не вижу…
– Как? – спросил доктор, прислушиваясь.
– Какие же новости в городе? – спрашивает Капитолина, снова входя.
– Дьякон скоро помрёт.
– Ах, боже мой! Это вы нарочно, чтобы позлить меня?
– Какие же новости могут быть у врача? Ну, Головиха собирается родить.
– Садитесь, пожалуйста…
– Опять дождик, – бормочет Паморхов, наливая себе херес. – Будемте, господа, веселее, чёрт возьми мою наружность.
Доктор глотает водку, говоря:
– Ну, это уж напрасно – вино для тебя вредно!
– Яд, знаю!
– Как хочешь…
Капитолина прилежно кушает и сладостно вздыхает от удовольствия. Доктор ест неохотно, как будто брезгливо, Паморхов – отщипывая кусочки пшеничного хлеба, глотает их, точно ворон, и, покашливая, наливает себе ещё вина.
– Всё-таки должны быть новости! – говорит Капитолина, откидываясь устало на спинку кресла. – Вы читаете газеты, ходите в собрание.
– Молодая вы, вот вам и кажется, что должны быть новости, – цедит доктор сквозь зубы, искоса заглядывая в глубокий вырез платья на груди женщины. Лицо Паморхова блаженно тает, но глаза его, отражая огонь камина, блестят жутко, безумно. Он судорожно проводит пальцем по серебряной щетине верхней губы и, глотнув вина, каждый раз сладко жмурится.
На столе – кофейник, синее пламя спирта колышется под красною медью.
– А что, если я – сигарну? Э-с?
– Это очень вредно тебе, – равнодушно говорит доктор, закуривая.
Серая улыбка расплывается по плюшевому лицу Паморхова, он вздыхает, покачивая головой, и гонит ладонью дым сигары в лицо себе.
– Ты, брат, удивительно сух! Как ты жил? Не понимаю…
– Жил, как все, – скверно.
– Как все? Ну, нет… я жил не скверно… нет! Я, брат, ещё отроком чувствовал себя уже… как это сказать?
– Ах, говорите без вопросов, – просит женщина, наливая себе коньяк в маленькую рюмку на длинной ножке.
– Это невозможно, Капочка! Накапай и мне коньячку – можно?
Доктор молча приподнял плечи и брови.
– Предо мной всю жизнь горели вопросы, как свечи пред иконой, – хорошо сравнение, доктор?
– Кощунственно.
– А тебе что?
– Истории о живых людях так интересны, и понимаешь их лучше, чем книги, но эти вопросы ужасно путают всё, – говорит Капитолина.
– Подожди! – воскликнул Паморхов. – Ты говоришь, доктор, что меня выдумали, что я сам себя выдумал… Это – вздор! Я себя – знаю. В сущности, я превосходный человек…
– Это… неожиданно! – сказал доктор, с любопытством взглянув на хозяина. – А впрочем, продолжай…
