Максим Горький
Последний день
Она кивнула головой.
– Что же ты хотел сказать этой историей с девушкой? – спросил доктор, усаживаясь против хозяина.
Паморхов усмехнулся, оглядываясь, и, помолчав, сказал:
– Да, я понимаю, что не вышло у меня. Я хотел рассказать что-то благородное, героическое, а вышло – озорство… Тут пропущены детали, вот в чём дело… Детали – это иногда самое главное…
Он задумался, опустив голову.
– Может быть, ты ляжешь отдохнуть? – спросил доктор.
– Да… со временем, – ответил Паморхов и снова замолчал.
Ветер шаркает по стене дома, стучат болты ставен, гудит в трубе. По большой пустынной комнате, в сумраке её, торопливо растекается сиповатый, угрюмый голос.
– Я – революционер, повыше сортом этих, обычных, цеховых! Они передвигают с места на место внешнее, хотят переместить центр власти… как-то там расширить власть, раздробить… это штука ординарная, механическая! А я старался расширить пределы запрещённого в самых основах жизни, в морали… и прочее там… Против каждого «нельзя» я ставил своё – «почему?» Я, так сказать, мирный воин… Жизнь – странная штука. Это, кажется, Достоевский сказал. Или – Гоголь? «С холодным вниманьем посмотришь вокруг – жизнь странная штука». Можешь представить – выхожу я из училища в полк, а этот гусь, Брагин, там же! Чёрт знает что… оказывается, кончил медицинскую академию и служит младшим врачом… пользуется вниманием, уважением, да…
– Ну – что же? – спросил доктор.
– Ничего. Зачем нам встречаться, а? Говорят – мир велик.
– Ты, кажется, что-то устроил ему?
Паморхов сердито взглянул на доктора, спросив:
– Почему ты знаешь?
– Я встречал его. Вместе жили в Вологде.
– Ну? Он сослан был?
– Да!
– Гм… Какой же он?
– Хороший врач. Пил сильно…
– Пил? Э-с… Удивительно – все встречаются… Он рассказывал про меня?
– Нет. Впрочем, не помню…
– Рассказывал, значит…
Капитолина сидит, неподвижно глядя перед собою, точно спит с открытыми глазами. Лицо её сильно покраснело, рот полуоткрыт, она дышит бурно; косые глаза доктора упёрлись в грудь её и точно прижимают к спинке кресла.
– Факты! – бормочет Паморхов, наливая коньяк. – Собственно говоря, я растратил себя по мелочам. Кажется – жил, жил, и даже очень, а вот вспоминаешь – и всё хлам, пустяки всё… И как будто нет, не было фактов, а только одна философия… чёрт возьми мою наружность!
– Ты бы лёг, в самом деле…
– Не хочу, – грубо говорит Паморхов, оглядывая комнату. – Капочка, прикажи зажечь огонь, что тут за погреб! И этот дурацкий цветок… когда висели драпри, он не лез в глаза так… нахально!
Капитолина протянула руку к звонку на столе, но не достала его и, бессильно уронив руку на колени, улыбнулась сонно.
– Не хочется света… так уютнее!
Паморхов хрюкнул и снова заговорил:
– Это, говорят, нехорошо, но я не люблю честных людей, так называемых передовых и честных. В некрологах всегда пишут: «Это был человек передовой и честный». Они меня раздражают… чёрт их знает чем, но – нестерпимо! Был еврей, держал лабораторию для исследований каких-то… ну, вообще химик! Чахоточное такое существо, глаза огромные и, знаешь, эдакие… с выражением затаённой муки, как пишут в стихах. С упрёком всему миру и мне. Мне особенно! Все дудят о нём: честнейший человек, святая душа… Невыносимо! Я живу на одной улице с ним, встречаемся… Идёт гулять с детьми, девочка у него – превосходная девочка, такая, брат, красавица, лет семнадцати… Два мальчика… Бывало, встречу его, и даже дрожь пройдёт, – ах ты, думаю, козявка! И не потому, что он еврей, а так, вообще, раздражает…
– Ну, чем же кончилось? – тихо спросил доктор.
– Погубила его химия… знаешь, седьмой год, тогда не церемонились…
Паморхов помолчал, вздохнул и спросил глухо:
– По-твоему, злой я или нет?
– Вероятно, нет, – сквозь зубы сказал доктор.
– Нет?
– Но бываешь не злой, а хуже злого.
– Хуже, да?
– Ты очень возбуждён, иди, отдохни, советую…
– Не хочу же! Д-да… так вот, всё у меня на пустяки и пошло. Бабы, конечно… Это, брат, вопросище – бабы, а? Капочка, я не про тебя… ты дана мне судьбой не в наказание, а в награду.
– Что ж, – сказал доктор, медленно и неохотно, – и за грехи должна быть награда. Грешить нелегко, когда занимаешься этим серьёзно.
– Э-с, – вскричал Паморхов и хрипло засмеялся, – я грешил серьёзно! Забавные бывали истории. Был у меня приятель, товарищ прокурора Филиппов, удивительно остроумная скотина… Мы с ним на пари гимназистку одну травили, кто первый? Изящная такая гимназисточка, дочь учительницы, француженки… рахат-лукум! Досталось мне. И триста рублей выиграл. Плакала, конечно, просила – женись, говорит! Я говорю: «Mademoiselle, надо было вести себя осторожно!..» А у Филиппова была пассия, жена одного судейского, дама с нервами и принципами…
Паморхов задохнулся, схватившись за ручки кресла, и неожиданно громко сказал:
– Сейчас…
– Что? – спросил доктор, глядя в камин, но Паморхов продолжал торопливо, точно сбрасывая с себя воспоминания:
– М-монархистка, проповедовала и даже писала что-то, печатала… Надоела ему. «Хочешь пошутить?» – спрашивает. Пошутили, знаешь… Пригласил он её к себе и меня… подпоил… я. Ах… ну, знаешь, мы смеёмся… Едва удержался я в городе…
