Михаил Богословский
Исследования по истории местного управления при Петре Великом

Полная версия

В судебном отношении ландрат был первой инстанцией. Следующей высшей был губернатор по указу 28 января 1715 года, предписывавшему: «Буде из ландратов кто нападками своими учинит кому какую обиду или суд неправый сделает, и на того обидимому (о суде) бить челом губернатору». Этими словами указа устанавливается апелляция от ландрата к губернатору. В своих распоряжениях относительно ландратов Сенат выдвигает губернатора как непосредственно высшую инстанцию над ними, занимающую середину между ландратами и Сенатом. В 1718 году стольник Сумароков обратился в Сенат с жалобой на ландрата одной из долей Казанской губернии, который не удовлетворил его в деле о беглых его крестьянах. Сенат предписал разобрать дело казанскому губернатору^[146]. Эти жалобы сопровождались различными последствиями для ландратов: изъятием просителя из подсудности ландрату вследствие недружелюбных отношений за имеющеюся между ними «приказною ссорою», т. е. гражданским процессом, и передачей дела другому ландрату, а иногда и возбуждением следствия против ландрата. В 1715 году у Троицкого монастыря возникло дело с одним из соседей помещиков по монастырской вотчине в Юрьев-Польском уезде окольничим Акинфиевым. Дело заключалось в том, что приказчик Акинфиева, приехав на поля монастырских крестьян «нарядным делом с ружьем», загнал к себе монастырское стадо, а пастухов бил смертным боем, и «за таким лошадиным отогнанием», как жаловался монастырь, учинилась им, крестьянам, в их работе остановка и разорение. Монастырь обратился к местному ландрату М. Трусову, но затем принужден был жаловаться на него губернатору в том, что он, «дружа и норовя» приказчику Акинфиева, не решил дела. Был назначен вполне согласно с указом 28 января 1715 года ландрихтер ехать в юрьевскую долю для расследования по этому делу^[147].

В качестве первой инстанции ландрат не мог «вершить» важнейших уголовных дел, приводивших к смертному приговору, не снесясь с губернской инстанцией, и потому, например, угличский ландрат Нарышкин, разобрав в 1718 году дело об убийстве крестьянином его доли неизвестного человека, пущенного убийцей переночевать в свою избу, произведя «розыск», т. е. допрос с пыткой виновному, за приговором обратился в петербургскую губернскую канцелярию^[148]. В этом случае ландрат, подготовив дело к приговору, сам обращается за ним к высшей инстанции, по тем или иным причинам не считая себя компетентным для его постановления. Но в других случаях ландрат подготовляет дело по поручению высшей же инстанции, являясь ее исполнительным органом. Ему поручалось произвести на месте следствие, результаты которого он должен был сообщить в высшую инстанцию. В 1715 году Спасо-Прилуцкий монастырь бил челом архангелогородскому вице-губернатору на посадских людей тотемцев в неправильной разверстке казенного тягла между городскими и монастырскими владениями, и из губернской канцелярии отправляется к ландрату тотемской доли указ с предписанием «их, тотемцев, допросить и сыскать в чем надлежит о всем подлинно, и те допросы, и сыски, и свидетельства прислать в Вологду в канцелярию»^[149]. Дворцовые крестьяне Чамеровской волости Новоторжского уезда, которыми правил особый комендант, выведенные из терпения его притеснениями и поборами, обратились на него с жалобой в петербургскую губернскую канцелярию, и эта последняя поручает произвести следствие по этому делу угличскому ландрату^[150]. Такие судебные поручения даются ландрату не только губернской инстанцией, но также иногда и совершенно посторонними ведомствами. Так, новгородский ландрат Мякинин в 1718 году производил следствие по поручению находившейся в Петербурге подрядной канцелярии, заведовавшей подрядами по постройке канала и поставке провианта занятым этой постройкой рабочим^[151].

5. Отношение ландрата к церковным землям и к посадскому населению

Прямому ведению ландрата в доле подлежало только население частновладельческих и государственных земель. Отношение его к населению земель церковных не было строго определено и подвергалось постоянным колебаниям. В 1701 году по смерти последнего патриарха был вновь восстановлен для заведования церковными землями различных категорий: патриаршими, архиерейскими, монастырскими и владениями церквей – прекративший в 1677 году свое существование Монастырский приказ, который и должен был теперь столкнуться с областною администрацией, так как в указах, учреждавших этот приказ, не определялось его отношение к областной администрации, а в указах, устанавливавших эту последнюю, не разграничивалась сфера ее ведомства от сферы ведомства Монастырского приказа. Разграничение это созидалось практикой, вызывавшей отдельные распоряжения. Монастырский приказ стремился выделиться в особое самостоятельное ведомство, ни в чем не зависящее от губернского управления. Губерния, напротив, стремилась не делать никакого различия между церковными и светскими землями. Узлом вопроса была ответственность губернии за исправный сбор всех падавших на нее податей и повинностей перед высшим правительством, так как в общий итог тяглых дворов, по которому развёрстывались подати и повинности по губерниям, входили также и церковные земли, не отделяясь от светских, и губерния должна была отвечать не только за сбор с светских, но также и за сбор с церковных земель. Между тем Монастырский приказ настаивал на своем исключительном праве ведать церковные земли, и установился такой порядок, по которому сбор податей с церковных земель производился особыми областными чиновниками Монастырского приказа, и затем уже вся сумма, приходившаяся на церковные земли губернии, вносилась приказом в губернскую кассу. Общая областная администрация была отстранена от заведования церковными землями: указом 1706 года было запрещено воеводам въезжать в церковные вотчины; все управление этими вотчинами – суд, расправа и всякие сборы, как тогда обозначалось понятие управления, было сосредоточено в Монастырском приказе^[152]. Таким образом выходило, что губерния делалась ответственной за те сборы, которых она не собирала, и ответственность эта становилась весьма чувствительной, когда Монастырский приказ запаздывал внести в губернскую кассу сумму, причитавшуюся за церковные вотчины. Правительство знало только общую сумму податных единиц губернии, т. е. тяглых дворов, совершенно не различая тех частных слагаемых, из которых эта общая сумма составлялась, и с этой суммы оно взыскивало с губернии платежи, подвергая губернскую администрацию крутой расправе в петровском духе в случае каких-нибудь недоборов. Просьба Московской губернии «определить ее опричь» сборов с церковных земель, т. е. предоставить Монастырскому приказу вносить их непосредственно помимо губернской кассы и таким образом исключить цифру дворов церковных вотчин из общей губернской цифры, не была уважена^[153]. Отсюда вполне естественно стремление губернских властей вмешиваться в управление церковными вотчинами. Описание церковных земель в эпоху так называемой ландратской переписи (1715–1718 гг.) производилось ландратами. Ландраты стали также вмешиваться в финансовое и судебное управление этих земель. Летом 1715 года Московская губерния уведомила Монастырский приказ указом, во-первых, о том, что управление долями с производством всяких сборов в этих долях со всех земель, не исключая и церковных, поручено ландратам, а во-вторых, о том, что ландраты приступят к взиманию сборов с церковных земель, начиная с следующего 1716 года. Монастырский приказ обратился на эти постановления к Сенату с жалобой. В ней он прежде всего ссылался на прежние указы об изъятии управления церковными землями из ведомства общей областной администрации; затем приводил только что состоявшийся сенатский указ, в котором говорилось, что «Монастырский приказ с губернскою канцелярией никакими делами и сборы не соединен и всякое правление особо», и запрещалось производить с крестьянских дворов церковных земель сбор на ландратское жалованье. Наконец, к этой же жалобе был присоединен обширный доклад о злоупотреблениях ландратов Московской губернии, от которых сильно страдало население церковных земель. Из этого доклада ясно, что на практике ландраты не делали никакого различия между светскими и церковными землями своей доли. Кроме казенных поборов они взимали также с этих последних сбор денег и хлеба себе на жалованье по указу 28 января 1715 года; кроме денежных сборов они производили также поборы людьми, требуя с церковных вотчин поставки не только рекрут, но и различного рода выборных, необходимых для ландратского управления: счетчиков, целовальников, сторожей для караула колодников в Москву, дежурных для своего съезжего двора и грамотных людей для письмоводства в своей канцелярии. Ландраты учреждали «станции», т. е. временные места для своих остановок при разъездах по доле, в монастырских дворах. Суровость всех этих требований смягчалась обычной для того времени взяткой, и доклад Монастырского приказа подробно перечисляет, сколько с каждой церковной вотчины дано было такому-то ландрату, на сколько денег поднесено было льну и калачей дочери его ландратской и сколько взяли ландратские люди. Там, где это средство не было пущено в ход или плохо действовало, ландрат или его помощник и заместитель комиссар держит и бьет на правеже монастырских старост и крестьян, сопровождая этот законный способ взыскания с неисправных плательщиков еще и проявлениями неукротимого произвола. Доклад припоминает все случаи, когда такой-то ландрат или его помощник бил монастырского крестьянина по щекам и «драл за бороду», а такой-то «на мирском сходе бил поленом» старосту монастырской вотчины, приговаривая: «И всем им от него тож будет, что и старосте их было». Эта жалоба Монастырского приказа была сочувственно принята в Сенате, который отменил постановление Московской губернии о производстве сборов и суда в церковных землях ландратами и предписал вернуться к старому порядку доставления сборов с церковных земель в губернскую кассу Монастырским приказом, чиновники которого должны были также ведать население этих земель и в судебном отношении. О ландратских злоупотреблениях велено было расследовать московскому губернатору, но, по-видимому, это следствие не состоялось^[154]. Делая такое постановление, Сенат, однако, не припомнил, что и сам он очень незадолго до того нарушал прерогативы Монастырского приказа. В 1715 году крестьяне вотчины вологодского архиерея жаловались на притеснения от архиерейских приказных людей, которые вотчину разоряют, а старост держат в цепях в заточении, и Сенат, распорядившись о производстве следствия по этому делу архангелогородским вице-губернатором и изъяв вотчину из ведомства вологодского архиерейского дома, предписал управлять ею вологодским ландратам, а не чиновникам Монастырского приказа^[155].

Итак, в управлении церковными землями ведомство губернской администрации сталкивалось с ведомством Монастырского приказа. На практике ландраты нередко захватывали это управление в свои руки. Но в законодательстве заметна тенденция, хотя и не без колебаний, сосредоточить управление этими землями в руках Монастырского приказа^[156].

Не менее сильному воздействию ландратской власти подверглось и посадское население. Когда самостоятельная организация городов с Московской ратушей во главе, учрежденная в 1699 году, расстроилась благодаря введению губерний, установившему восемь областных финансовых центров, Петра, очевидно, все-таки не покидала мысль о независимости городского управления от местной администрации. Эта мысль ясно проведена в указе 28 января 1715 года. Подчиняя городское управление губернатору, указ изъял его из подчинения второстепенным областным правителям, ландратам, и запрещал им всякое вмешательство в городские дела. «Посадских людей, – говорилось в указе, – во всех губерниях ландратам ни в чем не ведать и ни в какие их дела не вступать, а иметь им ради управления своих дел и сборов земских бурмистров за выборами с ведома губернаторского». Таким образом, за городами сохранялось выборное управление под высшим непосредственным надзором губернатора, и ландраты были отстранены законом от всякого соприкосновения с городом. На практике, однако, мы видим постоянное вмешательство ландратов в дела городского управления.

В чем заключался губернаторский надзор над городом? Прежде всего, «с ведома губернаторского» должны были производиться городские выборы, и в руки губернатора поступали протоколы этих выборов, а это значит, что избиратели являлись перед ним ответственными за выбранных ими кандидатов. На губернаторе лежала, далее, ответственность за податную исправность городов, так как подати с городского населения должны были стекаться не в Московскую ратушу, как было до учреждения губерний, а в губернскую кассу, а эта ответственность и вызывала, главным образом, надзор губернатора над городом по финансовому управлению. Его же надзору подлежала также и судебная функция городского управления, по отношению к которому в этом случае губернатор являлся высшей судебной инстанцией. Но этот надзор губернатора над городом не мог осуществляться помимо тех орудий губернской администрации, тех посредствующих органов между губернатором и местным населением, какими с 1715 года стали ландраты, и вот почему вопреки указу 28 января 1715 года городское управление стало втягиваться в сферу ландратского. Указы из губернской канцелярии в городскую земскую избу шли через ландрата – знак, что ландрат стал посредствующим звеном между этими двумя учреждениями^[157]. Затем в отдельных случаях губернская администрация постоянно нарушает независимость городов от ландратского управления и постоянно принуждает ландратов вступать в ту или иную отрасль городских дел. В 1716 году псковский ландрат Лопухин, привлеченный по одному делу к суду Сената, в допросе заявил, между прочим, что в посадские дела он вступал по указам из петербургской губернской канцелярии, поручавшей ему производить следствия о злоупотреблениях в городском управлении, о которых доносили в губернскую канцелярию фискалы. В этих действиях Лопухина Сенат не нашел ничего противозаконного и отпустил его с миром опять в Псков, не сделав ему ни малейшего замечания^[158]. В том же году возникло одно из столь частых тогда дел о неправильной разверстке тягла между Спасо-Прилуцким монастырем и Тотемским посадом. Монастырь бил челом архангел огородскому вице-губернатору на тотемцев в том, что они, облегчая себя, накладывают часть посадского тягла на монастырские соляные варницы. Вице-губернатор поручил ландрату тотемской доли, во-первых, допросить тотемских бурмистров и посадских людей, а затем впредь до окончания этого спорного дела ведать тотемский соляной промысел в ландратском правлении. Таким образом, здесь мы видим случай изъятия известной отрасли городского управления из ведения земской избы и передачи ее в руки ландрата^[159].

Указ 28 января 1715 года очень ясно разграничил юрисдикцию ландрата от юрисдикции земской избы, установив подсудность уездного населения первому, а подсудность посадского второй. Тяжбы между сельским населением должны были разбираться ландратом, тяжбы между посадскими – в земской избе. В смешанных тяжбах, где сторонами являлись лица, принадлежавшие к тому и другому классу населения, трибунал определялся социальным положением ответчика: посадский должен был искать на крестьянине у ландрата и, наоборот, крестьянин на посадском в земской избе. Очень ясно также указом 28 января 1715 года была определена и вторая инстанция, куда должна была идти апелляция на приговор ландрата или земской избы: «А буде из ландратов или из бурмистров кто нападками своими учинит кому какую обиду или суд неправый сделает и на того обидимому о суде бить челом губернатору». Итак, если бы тяжущиеся между собой посадские люди остались недовольны приговором бурмистров в земской избе, они должны были перенести дело к губернатору; а между тем, на практике встречаются случаи, когда тяжба между посадскими людьми рассматривается во второй инстанции не губернатором, а ландратом. Так, например, в 1716 году по распоряжению петербургской губернской канцелярии к угличскому ландрату был перенесен «для перевершения» процесс между двумя родственниками Сахарниковыми, посадскими людьми города Кашина, входившего в состав угличской доли, после того, как тяжущиеся остались недовольны приговором кашинской земской избы^[160].

Приведенные примеры показывают, как легко областная администрация переступала ту черту между нею и городским управлением, которая была так резко проведена на бумаге и так слабо проходила в действительной жизни. С тою же легкостью переступало ее и центральное правительство. Когда стала производиться так называемая ландратская перепись, ландратам поручено было переписывать также и городское население. В качестве переписчиков они, естественно, должны были вмешиваться в дела городского управления и входить в соприкосновение с органами городской администрации, а хорошо известно, каким значением и какою широкою властью пользовались тогда переписчики во время производства переписей. На это время городские бурмистры должны были занять подчиненное положение в отношении к ландратам, но ландратская перепись продолжалась и не была окончена во весь период существования ландратской должности и, таким образом, бурмистры должны были оказаться в подчинении у ландратов в течение всего того времени, пока эти последние существовали. Вот почему мы и встречаемся при производстве этой переписи с таким фактом, что бурмистр, вызванный в приказную избу ландрата и подвергнутый там допросу «в неподании сказок и росписей», на основании которых составлялась перепись, приносит там повинную, сознаваясь в том своем неотправлении и изъявляя готовность потерпеть за эту вину, что великий государь укажет, иными словами, что будет угодно ландрату^[161].