Михаил Пыляев
Старый Петербург
Глава XI
Фонтанка. – Обделка ее берегов камнем. – Раздача земель по Фонтанке. – Баур. – Партикулярная верфь. – Всеобщее катание по водам. – Церковь св. Пантелеймона. – Дворец на Фонтанке и другие дома по этой речке. – Молельня князя Голицына. – Раскольница. – Симеоновская церковь. – Хамовая улица. – Зверовой двор. – Праздник Нарышкина. – Аничков мост. – Барские усадьбы по Фонтанной речке. – Дом историка Татищева. – Кассир Кельберг. – Пропажа в банке. – Суд над казнокрадами. – Князь А. М. Белосельский. – Троицкое подворье. – Духовник Варлаам. – Дома Дубянского, Деденева, графа Воронцова, Куракина, царицы Прасковьи. – Шуты царицы Прасковьи. – Дом графа Лестока. – Лейб-кампанцы. – Кутежи и буйство последних. – Дальнейшая судьба графа Лестока. – Двор Волынского. – Царская охота. – Масонская ложа св. Михаила. – Дом графа И. Л. Воронцова. – Дом Зубова. – Дом поэта Державина. – Описание дома. – Внешность поэта. – Дом Гарновского. – Дом Вильбуа. – Постройка Сенновской церкви. – Богач Савва Яковлев. – Каменный храм Успения Божией Матери. – Сенная площадь. – Сенновские евреи. – Праздники Кущей. – Таиров дом. – Типография Воейкова.
Фонтанка в старину была болотным ручейком; получила она название от фонтанов в Летнем саду, которые она снабжала водою. Императрица Елисавета приказала ее очистить и берега одеть деревом с деревянными же перилами. С 1780 по 1789 год ее стали обделывать гранитом с железными перилами. Работы при реке Фонтанной производил подрядчик Долгов; на этого подрядчика, крайне притеснявшего рабочих, последние принесли жалобу императрице. Гарновский в своих воспоминаниях отмечает по поводу этого следующее: «1787 года 7-го августа поутру появились на площади против дворца 400 мужиков, присланных депутатами от общества четырех тысяч работников, у производства при реке Фонтанной, с жалобою к ее императорскому величеству на подрядчика Долгова. Собравшиеся на площадь мужики тотчас дали знать о себе, что они не простые зрители, а челобитчики. Всякий раз, когда случалось какой ни есть даме подойти к окошку, то они, признавая ее за государыню, кланялись низко и показывали в руках жалобу. Государыня неоднократно высылала к ним несколько особ, одну за другою, которые обнадеживали их, именем царицы, скорым удовлетворением их просьбы, с тем только, чтобы они разошлись восвояси и отнюдь бы толпою праздно на площади не собирались. Но средство это не имело желаемого действия. Мужики упорно настаивали на том, что хотят просить государыню, и уверяли увещевавших их господ, что они не собирались бы толпою, если б прежде присланные от них в Царское Село с жалобою к императрице два мужика не были взяты под стражу, а особливо досадили они дежурному генерал-адъютанту графу Ангальту, сказав последнему, что они с ним, как с немцем, не знающим по-русски, и говорить не хотят. Пополудни, не знаю каким образом, удалось захватить из них семнадцать человек, которые и были отправлены за караулом в уголовный суд, с тем чтоб осуждены были в учинении скопа и заговора. Сие увидя, прочие немедленно разбежались». Того же числа под вечер и спустя целую ночь велено было разъезжать около дворца конногвардейской и донской командам, дабы не допустить мужиков до новых собраний. Два дня спустя после сего, как отмечает Гарновский, «настращавши довольно, взятых под стражу мужиков выпустили на волю, а дело их с Долговым производится с нарочитою строгостью в губернском правлении».
Фонтанка сохраняла характер загородной местности до начала нынешнего столетия; в восьмисотых годах придворные служители стреляли на ней весной и осенью уток и даже еще в тридцатых годах нынешнего столетия предполагалось начать отсюда строить дебаркадер железной дороги{118}, как от наиболее близкого конечного пункта столицы.
Император Петр I раздавал землю по Фонтанке под загородные дворы без всякой платы. Такая раздача земель нашла многих охотников здесь строиться, и вскоре первые вельможи того времени разбили по Фонтанке сады и построили свои дачи. Особенно при Екатерине II Фонтанка стала украшаться богатыми постройками. Набережная и углубление Фонтанки{119} обязаны более или менее своим существованием генерал-поручику Федору Вилимовичу Бауеру, жившему в то время на углу Большой Невы и Фонтанки при Прачешном мосте{120}, в построенном им каменном доме (дом этот до настоящего времени носит название Баурского, в нем живут пансионеры и служащие при Министерстве императорского двора). Около Баурского дома при Петре I был первый огород в Петербурге, где огородником находился большой знаток этого дела пленный швед; затем позднее стояли здесь службы герцога Бирона. Народная молва долго приписывала этой местности недобрую славу, люди суеверные видели здесь по ночам тени замученных злым герцогом людей; особенно дурной славой пользовалось место, которое занимает сад Училища правоведения. На месте же, где теперь находится Школа правоведения, в старину был Сытный дворец, где хранились запасы разной живности для царской кухни, а позднее помещалось и Водоходное училище, существовавшее до девяностых годов прошлого столетия. Граф Милорадович в своей истории Пажеского корпуса рассказывает, что будто здесь стоял прежде дом Неплюева и в нем помещался в 1796 году Пажеский корпус; но, кажется, это ошибочно: первый Пажеский корпус помещался у Певческого моста (дом, принадлежащий Министерству двора).
Где теперь стоит Политехнический музей и был некогда Соляной и Винный городок, находилась «Партикулярная верфь», учрежденная Петром Великим для того, «дабы при С.-Петербурге и в окрестностях онаго, на морских и речных водах, во время бываемых великих ветров и штурмов, мог всякий ездить без страху, к тому же бы оныя суда при сем новом приморском месте были деланы по образцу европейскому. Его величество повелел довольно таких судов наделать и всем знатным господам безденежно раздать; приказал также и знатныя команды таковыми судами удовольствовать, дабы на оных судах могли безпрестанно всюду ездить, а для лучшаго обучения определил ездить здешним жителям, в воскресные дни на оных судах на Неве для гуляний и нарочной экзерциции во время благопопутнаго ветра ездить на буерах, а в тихую погоду на шлюпках и верейках собравшимся всем вместе, т. е. целым флотом и т. д.».
О таких катаньях на Неве извещалось поднятием флагов в шести местах города, при этом делался один выстрел из пушки, после чего все городские яхты и буеры отправлялись к Троицкой площади, где стоял кофейный дом четырех фрегатов. Потом все суда начинали лавировать по Неве, следуя за комиссаром, начальником флотилии, который плыл всегда впереди: его никто не смел обгонять и без воли его никто тоже не смел возвращаться домой. В хорошую погоду эти прогулки были приятны, но в дурную приходилось немало терпеть от волнения. Иногда флотилия по воле государя отправлялась в Кронштадт, и дорогою вдруг начиналась буря. Пекарский рассказывает, что в 1714 году посланнику узбекского хана довелось испытать от такой бури немало страха. Несчастный азиатец, ни разу не бывавший на море, по неопытности командира шнявы как раз попал на бурную погоду и провел три дня в заливе, не достигнув Кроншлота. Думая, что пришел его конец, он лег на пол, заставив перед собою муллу на коленях читать книгу пророка Али. Когда царь увидел потом узбекского посланца и бывших с ним иностранных министров и русских сенаторов, то очень подсмеивался над храбрыми моряками, но тем во время опасности совсем было не до смеха.
При Партикулярной верфи «в палатех» была построена в 1721 году, по ходатайству заведовавшего верфью И. С. Потемкина, полотняная церковь во имя Св. великомученика Пантелеймона, так как в день празднования этого угодника, 27 июля, русский флот, созданный Петром, одержал две победы над шведами: одну в 1714 году при Гангеуде и другую в 1720 году при Гренгаме. Год спустя был построен уже мазанковый деревянный храм; позднее, в 1734 году, вместо деревянной церкви был воздвигнут по повелению императрицы Анны каменный храм, внешний вид которого, продолговатый, в виде корабля, остается до сих пор тот же. Пантелеймоновская церковь до 1784 года была в ведении адмиралтейств-коллегии, но с упразднением в этом году Партикулярной верфи перешла в ведомство епархиального начальства.
Нынешнего Пантелеймоновского моста в старину не было: он был построен в начале настоящего века; до этого времени здесь существовал перевоз, воспетый известным пиитой Д. И. Хвостовым в следующих рифмах:
В Петрополе жил двувесельный бот.
Без дальних он забот
Перевозил народ
От Пантелеймона через Фонтанку к саду.
На том месте, где теперь находится Инженерный замок при выходе Мойки из Фонтанки, некогда стоял деревянный дворец на каменном фундаменте; сломан последний был в феврале 1797 года, при постройке Михайловского замка. Еще в пятидесятых годах многие из старожилов помнили это простое невысокое здание, два флигеля которого упирались в Мойку и составляли площадку, посреди которой бил фонтан. В этот дворец, по вступлении на престол, Екатерина II явилась с войсками из Петергофа и в нем принимала тогда официальные поздравления дипломатического корпуса. К этому дворцу на другой день подгулявший Измайловский полк собрался без ведома начальства и офицеров, требуя, чтоб императрица к нему вышла и уверила их «персонально», что она здорова, а не увезена хитростями прусского короля, как они слышали. Несмотря на все уверения дежурных придворных: Шувалова, Орлова, Разумовского и других, солдаты не верили и непременно желали, чтобы государыня явилась к ним. Государыня была вынуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить солдат до их светлиц.
По рассказам современников, в день вступления на престол императрицы погода стояла жаркая, все кабаки, трактиры, погреба для солдат растворены, пир шел на весь мир, солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось.
В Летнем дворце на Фонтанке родился Павел I и там провел свои младенческие годы. По вступлении на престол Екатерина прожила в нем полторы недели и там получила известие о смерти Петра III. После того она живала в нем только в первые годы своего царствования.
В числе построек на другой стороне Фонтанки, против Михайловского замка, выделялись следующие дома вельмож: графа В. П. Кочубея (дом теперь III Отделения), министра внутренних дел в царствование Александра Благословенного, директором у которого был известный М. М. Сперанский. По словам Державина, этот молодой сановник «был набит конституционным французским и польским духом», он одно время сильно хлопотал о дозволении иезуитам вводить католическую веру и даже насильно склонял в оную через миссионеров всех магометан и идолопоклонников, живущих в Сибири, в Астраханской и Оренбургской губерниях.
Далее стоял дом госпожи Пашковой (теперь дом Министерства двора), жены известного богача, винного заводчика и откупщика из дворян; в этом доме некогда жил известный мистик, министр духовных дел, князь Александр Николаевич Голицын. В аскетическом жилище князя, рядом с его домашнею церковью, в сырых и темных двух чуланчиках была устроена молельня. Вот как описывает эту молельню Ю. Н. Бартенев{121}: «Окно этих уединенных каморок прилегало к соседнему дому и было наглухо закладено; из них можно было явственно слушать все, что происходило в церкви. Комнатки эти очень тесны, и в первой из оных, служащей преддверием к другой, повешено на голых и сырых стенах несколько икон, подаренных разными лицами князю. Перед некоторыми теплятся скромные и небогатые лампады. Около сырых стен комнатки обведены узкие лавки; к стороне стоит низенький деревянный стулец, напоминающий нам, как некогда православные отшельники наши, сидя на таковом, творили Иисусову молитву. Направо от входа в другую комнату, в которой нет дверей, висела простая икона без оклада Спаса Нерукотворенного. Обе комнаты разделялись входом, и, взойдя в них, смотря на лампады, никак вдруг не можешь различить окружающих предметов. В средине второй комнатки стояло подобие гроба. Оно приставлено к подножию огромного деревянного креста, на гробе положена плащаница, на плащанице укладены различных видов кресты, подаренные в разное время и от разных людей князю. В комнате нет лампады, но пред гробом вместо люстры сделано из пунцового стекла изображение человеческого сердца, и в этом сердце теплится неугасимый огонь. Комнатка эта, освещенная красным унылым пламенем, сильно поражала чувство и воображение: сгорающее сердце кажется кровавым и раскаленным. По утрам уходил князь в эту уединенную сень свою. В этом же сыром и темном чулане маливался вместе с князем и император Александр I».
Рядом с этим домом был дом неаполитанского посланника дюка Серра Каприоли, женатого на дочери князя Вяземского, другая дочь которого была за бароном Розенкранцем, датским посланником, сперва в Петербурге, а потом в Неаполе. Внутри этого барского дома был превосходный сад с фонтаном; позднее дом принадлежал купцу Громову, затем им владела княгиня Голицына, а теперь он принадлежит госпоже Вонлярлярской.
Дом, бывший Безобразова, принадлежал купчихе Голашевской, которая была закоренелой раскольницей: у нее в доме скрывались беглые попы. Здесь также долгое время помещалась масонская ложа, которую, по преданию, посещал император Александр I{122}. Рядом с этим домом стоит дом наследников В. И. Струбинского, наружность свою он сохраняет с первых дней постройки; выстроен же он был вместе с Михайловским замком, строителем его был купец Межуев, подрядчик по постройке дворца. Далее в старину шли дома купца Садофьева и тайного советника Ходнева.
В этой местности, невдалеке от Фонтанки, на углу Моховой, или по-прежнему Хамовой, улицы, была построена по повелению Петра I в 1712 году деревянная церковь во имя Симеона Богоприимца и Анны Пророчицы, в честь тезоименитства старшей его дочери цесаревны Анны Петровны; церковь была построена тщанием и попечением государя цесаревича Алексея Петровича. Место, где стояла первоначальная Симеоновская церковь, было к востоку в 11 саженях от алтаря ныне существующей церкви{123}. Церковь не отличалась прочностию постройки, и в 1731 году была заложена новая, существующая до сих пор. Храм был воздвигнут по повелению императрицы Анны Иоанновны, тезоименитство которой праздновалось в день этих святых; через три года по закладке церковь была освящена. Императрица причислила новый храм к придворным, и в высокоторжественные дни здесь собиралось все духовенство до постройки Казанского собора.
В 1737 году в церковь были привезены для постановки на колокольне часы с курантами, снятые с церкви Воскресения Христова, что на Васильевском острове, и для играния курантов было вылито мастером Петром Леклером 25 колоколов по данным моделям от колокольного мастера Ферстера; часы эти впоследствии куда-то исчезли, и в воспоминание их остался один разбитый колокол около 10 пудов весом с английскими надписями 1685 года; этот колокол тоже неизвестно где теперь находится.
По смерти императрицы Анны Иоанновны в церковь был перенесен и поставлен над главным престолом балдахин, шитый по малиновому бархату золотом с бахромою и кистями золотыми, служивший при погребении царицы. В память рождения императора Павла устроен был в средине придел во имя Св. великомученика Евстафия Плакиды. В 1797 году император Павел I присвоил этой церкви орден Св. Анны и велел поставить над главным входом в нее с западной стороны деревянный знак этого ордена; при переделке церкви в 1885 году его закрасили.
В приходе Симеона находился в старину на Хамовой улице (Моховой) Зверовой двор, который занимал значительное пространство земли, обнесенное вокруг деревянным забором вышиною до 4 футов; стороною, где были ворота, он примыкал к каналу, через который был мост; на дворе было несколько помещений для разных зверей. В покоях помещались следующие звери: в одном, в особых светлицах, две львицы, из которых одна перевезена была в Петербург еще до 1737 года, а другая, с маленькой собачкой, доставлена из Англии в 1739 году (в корм этим львицам ежедневно отпускалось по 24 фунта говядины), и еще два бабра (леопарда), один старый и годовая самка, доставленные в Петербург с прибывшим в 1740 году посольством из Хивы; за ними ходил хивинец Шафий Гадаев. Кроме этих зверей, здесь содержались чернобурые лисицы, сидели в остроге белые медведи, в амбаре черные и в клетках три мартышки, на корм которых отпускалось 30 яблок и 5 кружек молока; на Птичьем дворе содержался орел. Затем невдалеке от Зверового двора был еще Ауроксов двор, где стояли дикие быки; последние в числе 8 были присланы императрице от прусского короля.
На другом берегу Фонтанки стояли оранжереи, к которым примыкал Слоновый двор; от него шли по берегу лаковые мастерские и двор спичечного и столярного дел мастера фон Болеса. Старый деревянный Симеоновский мост стоял ниже нынешнего и прямо шел от площадки Слонового двора, где теперь дом Клушина и на другой стороне начинается дом графа Шереметева. Последний дом надо считать одним из первых на Фонтанке; год постройки его неизвестен, имеются только сведения, что церковь в нем устроена в 1733 году. Эта церковь по богатству церковной утвари и собранию святых образов в драгоценных окладах считается первою из домашних церквей в столице; дом Шереметева в двадцатых годах нынешнего столетия был перестроен известным русским зодчим Воронихиным; существующая перед домом решетка сделана гораздо позднее, по рисунку архитектора Корсини.
Рядом с домом графа Шереметева в 1711 году был заложен Петром дворец для великой княжны Анны Петровны, называвшийся Итальянским. Но в нем никто не жил, за исключением придворных служителей, которые были переведены из Летнего сада в 1743 году. В 1796 году здание дворца поступило под военный сиротский дом и спустя три года после перестройки – под Екатерининский институт. Сад дворца занимал большое пространство и доходил до Лиговки; в конце сада был устроен огород, который носил название Дворцового. Позднее часть сада пошла на постройку Мариинской больницы, – последняя открыта в 1803 году в ознаменование совершившегося столетия города Петербурга. Две Итальянские улицы получили свое название от этого дворца. На другом берегу, напротив дворца, место называлось «Караванная набережная»; угловой дом, выходивший тогда на Фонтанку и на Караванную улицу, принадлежал в начале нынешнего столетия обер-егермейстеру Дмитрию Львовичу Нарышкину; дом этот славился по величине своих комнат и по картинной галерее. Здесь 29 апреля 1834 года, в день совершеннолетия наследника престола Александра Николаевича, петербургское дворянство дало великолепный праздник. Огромных комнат этого дома для бала оказалось недостаточно, потребовалось вновь построить большую столовую залу в соседнем доме, которая и заняла все пространство правильного четвероугольного двора, длиною в 14, шириною в 8 сажен. Переделка дома была поручена архитектору А. П. Брюлову. Зала была устроена в виде большого шатра, два огромных венца посреди ее уставлены были свечами, от них шли огненные гирлянды к гигантским пальмам. Стол для августейшего семейства был накрыт на возвышенной эстраде и убран цветами; над эстрадою была большая картина, изображающая Кремлевский дворец, в котором родился цесаревич; напротив, на парапете хор, вид Петербурга с монументом Петра, а по сторонам гербы Петербургской губернии. Во время стола пели придворные певчие и играл оркестр. Всего в зале ужинало за пятью столами 521 человек и в других комнатах 600 человек. При входе в зал была устроена из редких растений беседка, вокруг стоявшей здесь софы была с обеих сторон и сверху решетка, по которой извивались свежие виноградные лозы; зрелые грозды винограда висели сверху. В десятом часу, с прибытием императора и высочайшей семьи, открылся праздник, который и длился до утра. Гости разъехались только утром. Пригласительных билетов было разослано более 1500. Не одно дворянство принимало участие в этом празднестве: несметная толпа народа кипела вокруг дома, посреди улиц тянулись беспрерывным рядом экипажи зрителей. На противоположном берегу Фонтанки горела великолепная иллюминация, представлявшая вензеля императора и наследника, окруженные гербами уездов С.-Петербургской губернии. По Фонтанке разъезжали иллюминованные разноцветными фонарями шлюпки, в которых Жуковские песенники оглашали воздух песнями.
Аничков мост, или Аничкин, как его и теперь еще называют, был построен в 1715 году; название он получил от примыкавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым; позднее, в 1726 году, Аничков мост был подъемный, и здесь, при въезде к нему, стоял караульный дом для осмотра паспортов у лиц, въезжавших в столицу. В 1720 году такие заставы стояли в конце каждой улицы, их закрывали ежедневно вечером в одиннадцатом часу, а поднимали утром после пробития утренней зори. Ночью чрез заставы, или шлагбаумы, пропускались все команды, вельможи, священники, лекари, повивальные бабки и посланные по делам службы, но только все должны были иметь зажженные фонари. Тогда было подтверждено: «Когда шлагбаумы ночью опустятся, в такие часы знатных персон и при них служителей пропускать с фонарями без задержания, а без фонарей не пропускать, а из подлых в такие неуказные часы, разве кто за крайнею нуждою пойдет один с фонарем, спрося у него, по указу пропускать же, а ежели два или три человека и более из подлых, хотя и с фонарем пойдут, тех брать под караул». Голландец фон Гавен приводит следующий рассказ по этому случаю. Однажды шел по улице генерал и перед ним слуга его с фонарем. Сторожа окружили генерала и задержали его, а слугу пропустили без затруднения, так как у него был фонарь. Позднее при Екатерине II уже о приехавших и выехавших из города не спрашивали, часовые никого из проезжающих через заставу не останавливали и ни о чем их не допрашивали, шлагбаумов тогда не было, выезд за долги из столиц не был запрещен, каждый получал от губернатора подорожную во всякое время и без всякой платы и выезжал из города когда хотел. Но, по старой привычке, многие лица считали обязанностью говорить о своем проезде, имена их вносили в реестр, который обер-полицеймейстер на другой день и докладывал императрице. При императоре Павле I еще до заставы в городе каждого проезжающего останавливали раз пять пикеты и подвергали подробным расспросам. На городской заставе ехавшего опять подвергали длинному и томительному допросу. Выехать за черту города тоже без подорожной нельзя было. Проезд через заставу при императоре Александре I был делом тоже государственной важности, и все проезжающие должны были записываться. Иногда это записывание вызывало немало комических сцен. Так, например, несколько проказников сговорились, проезжая чрез петербургские заставы, записываться там самыми смешными и хитрыми именами и фамилиями: это обратило внимание начальства. Приказано было задержать первого, кто даст повод к подозрению. Несколько дней спустя после такого распоряжения проезжает чрез заставу государственный контролер Балтазар Балтазарович Кампенгаузен и заявляет свое звание, имя и фамилию. Караульному офицеру это имя показывается странным, он грубо говорит ему: «Знаем мы вашу братию шутников, извольте-ка здесь посидеть, а потом мы отправим вас к коменданту для спроса, существует ли такой шут гороховый!»
Аничков мост стали перестраивать в 1742 году, и в 1749 году его утвердили на сваях, на которых он простоял 34 года.
В царствование Екатерины II Аничков мост был уже каменный, в два свода, из дикого тесаного камня, между сводами был подъемный мост с четырьмя каменными башнями в 3 сажени вышины, на мосту находились четыре колонны с восемью фонарями на железных рукавах; начали его строить в 1783 году и закончили в 1787 году. Строителем его, как и других семи каменных мостов, в одно время с ним выстроенных, был генерал Модерах, который позднее был пермским губернатором. В нынешнем виде Аничков мост возведен в 1841 году и украшен колоссальными бронзовыми группами, вылепленными и отлитыми бароном Клодтом. Открыт Аничков мост был в день восшествия императора Николая на престол.
Первый же исторический мост в Петербурге был построен на Петровском острове, на реке Ждановке; он соединяет крепость с городом.
После него были выстроены три моста на Фонтанке, в числе которых был и Аничковский; затем уже в 1739 году в столице стало вдруг сорок мостов. Все эти мосты были в первое время безымянные.
Каменные палаты наших вельмож, стоявшие на широких дворах, с прудами, оранжереями и обширными садами на Фонтанной речке, давали всей этой местности вид приволья и простора. Здесь в старину проводили лето наши сановники, а некоторые из опальных живали и по зимам; известный своими дебошами в Екатерининское время граф Апраксин, не имея права на въезд в столицу, жил здесь как бы за городом, на своей даче, где теперь стоит торговый Апраксин двор.
Из построек, замечательных историческими воспоминаниями, в старое время у Аничкова моста по левой стороне, где теперь дом Семянникова, стоял дом известного администратора и историка В. Н. Татищева, религиозные убеждения которого так пугали многих своею смелостью, что доставили ему между современниками репутацию «афеиста»[66], чего на самом деле за ним не было. Татищев восставал против «пустосвятства» и «суесвятства», боязни диавола и разных бабьих предсказаний. Суеверие массы, эксплоатируемой ханжами, у Татищева – больное место. По рассказам{124}, Татищев умер как редкий христианин. Накануне дня смерти он поехал верхом за три версты от своего имения Больдина (Клинского уезда) в приходскую церковь. Отправляясь из дома, он велел прийти людям к церкви с лопатами. Когда обедня кончилась, он пригласил священника с собою на погост. Пришедши туда, выбрал себе место и велел рабочим приступить к копанию могилы; назавтра он просил священника приехать к нему со Святыми Дарами, чтобы его исповедать и причастить. На другой день священник исповедал его и причастил. Простившись со всеми, он просил священника читать отходную и тихо, безболезненно скончался. Когда послали за столяром, чтобы снять мерку для гроба, то оказалось, что давно по приказанию покойного гроб сделан и ножки под него он сам точил. От дома Татищева, на Невской преспективе, стояли триумфальные ворота; на них было поставлено изображение императрицы Анны Иоанновны в короне и порфире; ворота были выстроены по случаю торжественного въезда в столицу государыни 16 января 1732 года. В этих воротах граф Миних, губернатор Петербурга, принес поздравление государыне и рапорт о состоянии столицы. Эти ворота простояли до 1751 года. Напротив дома Татищева, где теперь дворец великого князя Сергия Александровича, стоял дом князя Ал. Ив. Шаховского, известного противника немцев-правителей, за что он подвергался преследованию Миниха и гневу Бирона. Князь Як. Петр. Шаховской, обер-полицеймейстер времен Бирона, отличавшийся также необыкновенной честностью и правдивостью, был родной племянник этого Шаховского. Он воспитывался в его доме, и, как заявляет в своих записках, нравственными основами он был обязан дяде. При Екатерине II этим домом владел директор Ассигнационного банка Мятлев. В его доме собиралась следственная комиссия, учрежденная по случаю растраты денег в Заемном банке; в комиссии участвовали Державин, Мятлев и Архаров (петербургский генерал-губернатор). Похищена была кассиром Кельбергом сумма в 600 000 рублей. Из следствия оказалось, что в течение долгого времени, при освидетельствовании банка кассир Кельберг клал в сундуки запечатанные пакеты с надписью 10 000, в которых вместо ассигнаций, однажды сосчитанных, лежала белая бумага. Кассир, как говорит Болотов{125}, подделал казенную печать, все деньги вынул, а сам дал было стречка, но Архаров не выпустил его из Петербурга. Жена его, как рассказывает Державин, чтобы приготовить средства к пополнению дефицита, продавала ко двору при праздновании Шведского мира бриллиантовые вещи; это подало повод императрице еще в 1790 году заподозрить честность банковских чиновников. Так говорит Державин, но Грибовский{126} упоминает о доносе, поданном на главного директора Заемного банка Завадовского каким-то Морозовым. Во время производства дела Завадовский подал просьбу об увольнении. При следствии открылось, что он поставил себя сам в неловкое положение: в ночь после открытия покражи он велел вывезти из банка к себе на дом два стоявших там сундука; это дошло до императрицы, она приказала Архарову потребовать у Завадовского объяснения. Последний отвечал, что в этих сундуках хранились принадлежавшие ему старые золотые и серебряные вещи и что когда пришлось запечатать банк, то он счел нужным вывезти их. Державин же в своих записках{127} объясняет это тем, что Завадовский, вопреки правилам банка, брал свое жалованье серебром и, кроме того, променивал ассигнации на серебро без платежа лажа[67], а для прикрытия этого держал в одном сундуке серебряную монету, в другом ассигнации, переводя деньги из одного в другой, для пополнения же происходившего при этом дефицита стали брать с заемщиков непомерные проценты. Державин повел дело круто, со свойственною ему правдивостью. Граф П. В. Завадовский упал духом, слег в постель, и даже считали его жизнь в опасности. Кассир Кельберг показал, что по уставу банка деньги должны были храниться в сундуках в кладовой, а вне кладовой в обоих сундуках могло находиться не более как по 10 000 в каждом; между тем на деле вне кладовой находились гораздо большие суммы, из которых директора временно брали деньги на свои надобности. Кроме того, Кельберг говорил, что в 1790 году первому директору Алексееву поверены были в особый присмотр Завадовским 240 000 рублей, из которых он, Кельберг, взял на покупку бриллиантов 80 000 рублей, а когда бриллианты были куплены, то потребовались еще 40 000. Сумма эта с позволения Алексеева и была взята из казенных денег, на место же ее положены четыре пакета с пустыми бумагами за печатью. Это и было началом расхищения банка. Державин не находил нужным смягчать падавшую тень на начальников банка.
По свидетельству Грибовского, Екатерина, прочитав доклад комиссии, назвала Державина «следователем жестокосердным»; по повелению императрицы доклад был передан в Сенат, где приверженцы Завадовского дали делу такой оборот, что произведенное следствие признано недостаточным; поэтому назначен был пересмотр, результатом которого было полное оправдание принадлежавших к высшему управлению банка лиц; осуждены были только кассир Кельберг с женою и несколько человек, признанных его сообщниками. Приговор был только исполнен в царствование Павла I. Присуждено было: Кельберга лишить чинов и сослать с женою в тяжкую работу, других же сообщников наказать кнутом, сослать или присудить к денежным взысканиям. На этот приговор 4 декабря 1796 года последовала высочайшая резолюция: Кельберга выводить по три дня на площадь и ставить у столба с привешенною на груди таблицею: «Вор государственной казны», сообщников его второй степени от наказания кнутом освободить «из единственного человеколюбия и милосердия нашего»…
