Михаил Пыляев
Старый Петербург
Такие же горы устраивались и на дворах наших богатых бар, где дамы в собольих шубках неслись с горной зеркальной поверхности и составляли кадрили и экосезы с кавалерами.
Вокруг невских гор строились сараи, в которых показывали разных животных, давалась кукольная комедия, китайские тени, плясали на канате и т. д. Поездки на Крестовский остров, в «Красный кабачок», составлялись целым обществом. Сама императрица нередко принимала участие в таких забавах и ездила в больших санях, к которым для свиты привязывали еще попарно 14 или 16 маленьких санок. В большие сани закладывали 12 прекрасных лошадей, великолепно убранных; вечером у каждых санок зажигали разноцветные фонари; зрелище выходило великолепное.
Как горы зимою, так летом качели привлекали толпы народа. Качели строились к Святой неделе и оставались все лето. Ставили их на Исаакиевской площади, и они были круглые, маховые, подвесные, расписные и украшены разными изображениями и флагами. У качелей воздвигались также деревянные горы, с которых спускались по покатым желобам на маленьких колясках. Горы эти вошли в употребление с того времени, когда императрица приказала выстроить в Ораниенбауме две горы, одну против другой, и так искусно, что, спускаясь с одной, подымаешься нечувствительно на другую.
Вокруг качелей разбивались шатры для продажи крепких напитков, разносчики на каждом шагу предлагали лакомства, закуски; фокусники на балконах и паяцы дурачились, выделывая штуки; музыка и песни гремели со всех сторон.
Если же где случалась драка или шум, то по приказу императрицы ссорящихся обливали водой из пожарных труб. Кругом качелей прогуливалось в пышных, великолепных костюмах все что ни есть богатого и знатного в столице. В последние дни праздника обычно императорская фамилия посещала гулянье.
В двадцатых годах, в субботу, здесь насчитывалось более 4000 карет. Число это по тому времени казалось почти невероятным, если взять во внимание, что в царствование Анны Иоанновны в целом Петербурге число карет едва доходило до 100 штук.
На бульваре и тротуаре вдоль Исаакиевской площади толпились жители среднего класса и любовались на проезжающих на четверках вороных, в экипажах Иохима, лучшего каретника в Петербурге. Здесь же в стройных, пестрых рядах стояли купцы и мещане с женами и детьми в богатых национальных одеждах.
Самые прихотливые наряды и уборы перешли к нам в конце прошлого столетия. В эти года понемногу начала у нас ослабевать привязанность к национальной одежде; в особенности женщины поспешили следовать моде, избравшей своим местопребыванием Париж. Прихоти этой капризной богини в то время бывали до того безумны и несообразны, что просто удивительно, как находились несчастные, готовые испытывать добровольную пытку и уродовать себя. Сколько жалоб и преследования претерпели наши прабабушки и со стороны печати. Вместе с появлением модных ежемесячных журналов вроде «Библиотеки дамского туалета», «Магазина английских, французских и немецких мод» явились и сатирические сочинения, цель которых, как гласила публикация в «Московских ведомостях» 1791 года, «состояла в том, дабы предъявить вред, причиняемый модою, роскошью и вертопрашеством и прочими пороками, которые видны во многих сценах нынешней жизни». К таким, не лишенным дозы остроумия, книгам принадлежала изданная в Москве в 1791 году «Переписка моды», содержащая письма безруких мод, размышления неодушевленных нарядов, бессловесных чепцов, чувствования мебели, карет, записных книжек, пуговиц, старозаветных манек, кунташей, шлафоров, телогрей и проч. Книга вышла без имени автора, но из предисловия видно, что она принадлежит издателю «Сатирического вестника», следовательно, одному из известнейших наших прежних литературных деятелей – Н. И. Страхову. В своем предисловии последний говорит: «С тех пор, как правда, или, по-ученому, истина, сделалась неприятнее для глаз едкого дыма, то она должна, чтобы не быть узнанною, являться в свет не иначе как инкогнито или в платье навыворот. Многие из авторов заставляли мыслить и философствовать чертей и духов, а иные и зверей, то для чего бы и нам не заставить чувствовать знаменитые и особенно модные платья, уборы и вещи». Моду автор представляет такой сильною властительницею и особою, к покровительству которой прибегают все люди. В конце он выражает желание, чтобы все те, которые здесь по необходимости названы и наряжены смешным образом, могли бы хотя несколько научить юношество любить истину в настоящем ее виде, открыть глаза и убедить их во вреде, причиняемом модами, роскошью, вертопрашеством и другими пороками, которые являются повсюду в современном обществе.
Книга начинается письмами Моды к Непостоянству; затем идут различные просьбы от разных старинных головных уборов, вроде кокошника с перепелами, собольей бархатной шапочки корабликом, рогатой шапки, от колпаком шапки, чепца бармотика, нахтыш-чепца, от кривого чепца с шишкой и т. д. Приводим ответ письма Моды к старинным модам: «Mesdames! Ваша бономи и семплисите[114] заставили меня так смеяться, что я едва от того не лопнула. Фуй! фуй! Как вы меня уморили! Сюр-мон-онер[115], вы, видно, презабавные твари! Одни ваши имена: кокошник с перепелами… шапочка корабликом… рогатая шапка-чепец бармо-так… Косой с шишкою… Ну! Совершенно я интересуюсь вас видеть и узнать персонально. Определить в подлинный свой штат я вас не могу, ибо ныне вместо кокошника с перепелами на головах прекрасного пола находятся целые страусы. Старинные женские головы, может быть, любили плавать, и потому нужны были шапочки корабликами, но нынешние головы имеют единственным своим основанием воздушную стихию и потому любят ветреность и парение по воздуху. Рогатая шапка также не может быть употребляема, ибо ныне на мужских лбах рога только терпимы» и т. д. Интересно также прошение «Карточной игры», чтобы повысить следующие денежные игры: банк, реет, квинтич, вент-эн, кучки, юрдон, гора, макао, и ввести во всеобщее употребление новые игры: штос, три-и-три, рокамболь, и затем переместить в службу солидных людей карточные игры: ломбер, вист, пикет, тентере, а-ла-муш, и уволить в уезды и деревни следующие: панфиль, тресет, басет, шнип-шнап-шнур, марьяж, дурачки с пар, дурачки внавалку, дурачки во все карты, ероши или хрюшки, три листка и семь листов; а игры в «носки» и «никитишны» отпустить в чистую отставку. Далее идут письма: от женского башмачка стерлядкою к ботинку, от шляпы а-ла-шарлот – к шляпе а-лондросман и шляпке корнету. В письмах «от бюро к комоду» и «от комода к бюро» описывается «жизнь» молодого вертопраха, «бездарного писца», т. е. литератора, «прелестницы» и «корыстолюбивого судьи». В этих письмах автор доказывает, что люди бывают сами причиной своих заблуждений и пороков; он говорит, что «вертопрашество», «торговые дарования», умножение прелестниц и корыстолюбивых судей обязано происхождением своим любви к деньгам, необходимым для поддержания роскоши, сообразующейся с законами моды.
Непомерная роскошь в начале XVIII века настолько была сильна, что императрица Екатерина II вынуждена была издать манифест с постановлением, как должно было ездить каждому. Двум первым классам определялось ездить цугом с двумя вершниками; 3, 4, 5-м классам – только цугом; 6, 7 и 8-м классам – четвернею; обер-офицерам – парою; не имеющим офицерских чинов – верхом, в одноколке или в санях в одну лошадь. Ливреи по указу также были разные: лакеи двух первых классов имели басоны по швам; 3, 4, 5-х классов – по борту; 6-го – на воротниках, обшлагах и по камзолам; 7 и 8-го классов – только на воротниках и обшлагах; обер-офицерам – ничем не обкладывать. Купцам запрещены были кареты с золотыми и серебряными украшениями; допускались кареты, одноколки и сани, просто выкрашенные под лак. Отступления от этих форм наказывались штрафами. Позье в своих записках рассказывает, что придворный ювелир Дюваль не следовал этому правилу и ездил по городу на трех лошадях. Генерал-полицеймейстер Чичерин объявил Сенату, что на доклад его словесный, какой штраф положить повелено будет золотых дел мастеру Дювалю, что ездит не по званию его, ее императорское величество высочайше изустно повелеть соизволила, как оный присвоил себе из чужого права, то есть штаб-офицерскую впряжку лишней лошади, то и взыскать с него штрафу три доли из оклада, подлежащего ко взысканию, а четвертой доли не взыскивать, потому что не все полное право присвоил.
На экипажи в то время не обращали большого внимания, только бы лошади были запряжены да колеса вертелись, одно выше другого на пол-аршина, хомуты из ремешков, веревок; на козлах, по болезни кучера, сидел иногда и повар с щетинистою бородою, в нагольном тулупе; назади портной в ливрее из солдатского сукна, в картузе, с платочком на шее.
Люди богатые ездили четверкою и шестеркою; в наше время не увидишь кареты шестеркою, кроме разве в какой-нибудь процессии. Такая езда в старину, кроме приписываемой страсти к пышности, на самом деле была только следствием весьма неприятной необходимости. В те времена ездили шестернею, потому что с меньшим числом лошадей можно было увязнуть в грязи; часто и шести лошадей было недостаточно; лошади, взятые по большей части из-под сохи у крестьянина, не могли предохранить семейной колымаги от увязания в грязи.
На гуляньях смесь разных берлинов, рыдванов, колымаг поражала зрителя; в то время еще не знали рессор, и кареты делали на пазах. Самая лучшая такая карета стоила не дороже 100 рублей.
В 1760-е годы стал входить костюм à la française[116] у всех наших бар в большую моду. Он делался из разных материй: из бархата, плиса и шелковой материи; при нем всегда носили шпагу, которая прицеплялась так, что приподымала талию и торчала концом кверху. Камзолы, шитые золотом и шелками, были почти всегда голубого, малинового, коричневого и зеленого цветов; темных цветов не носили. Придворный и бальный наряд был следующий: цветной кафтан, штаны белые, атласные или гроденаплевые[117], иногда черные, застегнутые ниже колена пряжками серебряными, а иногда и с дорогими каменьями; камзол, шитый золотом, блестками или шелками, иногда из глазета, бархата; волосы причесаны и напудрены, – последняя операция для франта того времени обходилась не менее двух-трех часов в сутки. Битых два часа ему припекали волосы разного рода щипцами, чтобы они держались à l’oiseau royal или à la grecque[118]. Потом страдалец прятал лицо в бумажную маску, чтобы не задохнуться в облаках надушенной пудры, носившихся около него; позднее стали волосы прятать в мешок (bourse); перчатки шелковые; часы с короткой цепочкой, на которой привешены одна или две печати; белье тонкое, манжеты шитые или кружевные; знатные носили их из богатейшего кружева, продававшегося по баснословной цене; у Пл. Зубова кружева стоили более 30 000 рублей; галстух белый батистовый, накрахмаленный, повязанный невысоко; носили и деланные галстухи; после Французской революции галстухи совсем исчезли из употребления; считалось более красивым носить шею и часть груди открытыми, но они вскоре у нас снова вошли в моду, и их начали делать самых больших размеров, так что голова почти уходила в них. Чулки носили шелковые, белые и полосатые, башмаки с пряжками серебряными, иногда осыпанными стразами. Позднее вместо камзола стали носить жилеты; точно так же и прическа стала меняться: некоторые носили букли и косы, другие стригли коротко волосы и оставляли косу. Такую стрижку волос называли а-ла-вьерж (à lа vierge)[119].
После Французской революции ввелись в моду жабо выше подбородка, остриженные головы à la Titus, à la guillotine[120], лорнеты и коротенькие косы flambeau d’amour[121]. Императрице Екатерине такие франты очень не нравились. Она приказала Чичерину нарядить всех будочников в их наряд и дать им в руки лорнеты. Франты после того быстро исчезли. К описанному наряду необходима была и треугольная шляпа, которую носили прежде под мышкой, чтобы не смять волос. В 1785 году явилась голландская и цилиндрическая англо-американская шляпа. И тогда только додумались, что шляпа существует для того, чтобы носить ее на голове; в это же время стали носить двое часов на длиннейших цепочках, которые болтались по ногам, и вместе с этой модой между мужским и женским костюмом водворяется странное смешение: женщины носят камзолы, жилеты, жабо, мужские рубашки, зато мужчины начинают носить муфты. В руках щеголя того времени непременно должна была быть соболья или сделанная из длинной шерсти украинских овец белая муфта, называемая «манька». Эти муфты составляли необходимую принадлежность во время прогулок пешком, и всякий, имея их в руке, входил даже в гостиные. Зимнее верхнее платье были шубы, почти такие же, как нынче, только с той разницею, что их крыли иногда шелковой материею, а иногда китайкой, и опушали бобром. Чиновники носили, кроме шуб, киреи и винчуры.
Киреи крыли бархатом, казимиром и плисом; их делали с небольшим меховым воротником и с рукавами. Винчуры носили богатые баре, потому что они делались из дорогих мехов; особенно славились драгоценные меха волков туруханских. У графа А. М. Мамонова была такая шуба, стоящая ему 15 000 рублей. Шапки носили зимою с бобровыми околышками, шириною вершков в пять, крытые бархатом и с большой шелковой кистью; чиновники носили бобровые и собольи картузы. Сапоги употребляли козловые; лакированные появились только в 1800 году.
С воцарением императора Павла I появились гонения и указы против французских мод. В 1797 году указом наистрожайше подтверждено, чтобы никто в городе, кроме треугольных шляп и обыкновенных круглых шапок, никаких других не носил; затем позднее воспрещалось с подпиской всем, в городе находящимся, ношение фраков, жилетов, башмаков с лентами, а также не увертывать шеи безмерно платками, галстухами или косынками, а повязывать ее приличным образом, без излишней толстоты. В 1800 году было обязательно для всех жителей Российской империи, как состоявших на службе, так и бывших в отставке, с каким бы то ни было мундиром, военным, морским или гражданским, носить длиннополый, прусской формы мундир, ботфорты, крагены, шпагу на пояснице, шпоры с колесцами, трость почти в сажень, шляпу с широкими галунами и напудренный парик с длинною косою.
По выражению Державина, в это время зашумели шпоры, ботфорты, тесаки, и будто по завоевании города ворвались в покои везде военные люди с великим шумом.
С воцарением императора Александра мгновенно все изменилось.
Булгарин рассказывает: «Откуда-то вдруг явилось у всех платье нового французского покроя à l’іnсrоуable, представлявшее собой резкую и даже до карикатуры преувеличенную реакцию прежней ощипанной, кургузой прусской формы. В прическе франтов появились какие-то неведомые oreilles de chien, Эсперансы[122] и, к невыразимому ужасу павловских блюстителей благочиния, первые модники вместо форменной трости вооружились, по парижской республиканской картинке, сучковатыми дубинами с внушительным названием: droit de l’homme»[123].
Интересно, что первым таким франтом на петербургских улицах появился в такой отчаянно-вольнодумной форме и с такой либеральной палкой в руках известный в истории просвещения М. Л. Магницкий. Такие «невероятные» львы тогда назывались «петиметрами»; они щеголяли также в шляпах à la Robinson, в чрезвычайно узких брюках с узорами по бантам, в сапогах à la hussard[124]. Портных в Петербурге иностранных было только два, а самая дорогая фрачная шосовая пара из лучшего английского сукна и панталоны с узорами по бантам à la hussard стоили 30 рублей, что считалось весьма дорого. Мужские наряды в это время стали делать из разноцветных сукон, а также в парадных случаях надевались бархатные фраки с металлическими и перламутровыми пуговицами, при панталонах из кашемира или шелкового трико, но всегда не одного цвета с фраком, надеваемых под сапоги в виде ботфорт, с желтыми иногда отворотами по утрам, но без них после обеда. Черный галстух не существовал при фраке, а был в употреблении белый, или атласный, или батистовый, с батистовой рубашкой, манжетами и накрахмаленными брызжами; позже стали носить черные атласные галстухи с бриллиантовыми булавками, и это называлось американскою модою. В это же время стали появляться изредка нынешние брюки сверх сапогов со штрипками; называли их тогда «Веллингтонами»; первый их ввел в Петербурге известный герцог Веллингтон, генералиссимус союзных держав и российский фельдмаршал, пожалованный императором Александром I в самый день Ватерлооского сражения. Этот же герцог также ввел в Петербурге в моду свой узкий, длинный черный плащ без рукавов, плотно застегнутый, в котором он каждое утро прогуливался по Адмиралтейскому бульвару. Такой плащ назывался в то время воротником (cols).
В это время входит в моду и другой еще плащ à lа Quiroga, самый старинный; его носили чуть ли не римляне; им можно было обвертывать себя три раза вокруг тела; вместе с ним стали входить в моду сапоги со шпорами и усы, а также шляпы à la Bolivar, поля которой так были широки, что невозможно было пройти в узкую дверь, не обнажая своей головы.
Что касается до женской одежды и нарядов, бывших в употреблении сто лет назад, то разных кофт и шушунов в то время не носили. Самым нарядным женским платьем были фуро и роброны. Мода эта держалась весьма долго, но в фасоне фуро были перемены; иногда обшивали его блондами, накладками из флера или дымкой, а также серебряной и золотой бахромой, смотря по тому, какая лучше подходила к материи. Лиф старинных фуро был очень длинный и весь в китовых усах; рукава были до локтя и обшитые блондами, перед распашной, юбка из той же материи, из которой фуро; чтобы платье казалось полнее, надевали фижмы из китовых усов и еще стеганые юбки. В 1793 году были в моде платья, которые назывались «молдаванами» (любимый наряд императрицы Екатерины II); носили также еще сюртучки, лиф у которых был не очень длинный, рукава в обтяжку, юбка к ним была из другой материи; если сюртучок атласный, то юбка флеровая, на тафте. К сюртучку надевали камзольчик, глазетовый или другой, только из дорогой материи; у сюртучков и фуро были длинные шлейфы. Умение грациозно управлять длинным шлейфом считалось признаком аристократичным. В это же время появляется corps – ужасная машина, сжимающая женщину до того, что она превращается в статую; скоро corps изгоняется корсетом, фижмы также перестают носить, а заменили их des bouffantes, которые делались из волосяной материи; кроме того, чтобы сделать платье пышнее, употреблялось проклеенное полотно, называемое la criarde[125]. Эта ткань шумела страшным образом при малейшем движении. Модные цвета носили следующие названия: цвет заглушенного вздоха (soipir étouffé), совершенной невинности (candeur parfaite), сладкой улыбки (doux sourire), нескромной жалобы (plainte indiscrète) и т. д.
Ко двору надевали робы, вышитые золотом, каменьями, шелком, с глазетовыми юбками, с длинным, аршина в полтора, хвостом или русскими рукавчиками назади.
Прическа волос много раз изменялась; была низкая и высокая, посредине головы делали большую квадратную буклю; будто батарея, от нее шли по сторонам косые крупные букли, назади шиньон; всякая такая прическа была не менее полуаршина вышины и называлась le chien couchant[126]; накладывали на голову также вроде берета убор с цветами и страусовыми перьями; его называли «тюрбан» и «шарлотта».
Пудру употребляли всевозможных цветов: серенькую, белую, палевую. Щеголиха одевала «пудер-мантель» и держала длинную маску со стеклышками из слюды против глаз, парикмахер пудрил дульцем. Богатые имели особые шкафы, внутри пустые, в которых пудрились; щеголиха влезала в него, затворяла дверцы, и пыль нежно опускалась на голову. Фижмы, обшитые обручи, по аршину с боков, сжимали одетую даму; издали таких барынь легко было принять за бочку или шлюпку с парусами. Смешно было видеть таких двух франтих в большом четырехместном берлине. Они корчились, прическа возносилась до империала, а огромные фижмы торчали из окон кареты.
Искусство разрисовывать себе лицо было доведено до невероятности: даме неприлично было являться в обществе не нарумянившись; мало того, надобно было раскрашиваться до того, чтобы природные черты лица совершенно скрывались под прикрасами. Иногда, как рассказывают современники, дамы сурмили брови так неловко, что одна бровь была толще, выше или ниже другой.
Налепляли тафтяные мушки, начиная от величины гривенника до маленькой блестки. Эти мушки размножались до бесчисленности; вырезывать их и размещать по лицу было хитрым искусством. Они имели разные имена, смотря по своей фигуре и по той части лица, на которую налеплялись; мушка, обыкновенно вырезанная звездочкою, на средине лба, называлась величественною, на виске, у самого глаза, – страстною, на носу – наглою, на верхней губе – кокетливою, у правого глаза – тиран, крошечная на подбородке – «люблю, да не вижу», на щеке – согласие, под носом – разлука.
Модница того времени не выезжала в общество без коробочки с мушками, на крышке которой было маленькое зеркальце, при помощи которого она налепляла новые мушки сообразно с обстоятельствами, потому что мушки давали возможность говорить молча.
Перчатки носили шелковые, длинные до локтя при коротких рукавах и короткие – при длинных. Чулки для выезда были шелковые, башмаки – матерчатые, или шитые золотом, или из парчи, каблуки высокие – до 3 вершков. Узоры на передней половине башмаков назывались «вероломством» (coups perfides), на задней – «venez у voir»[127].
Также у прекрасного пола существовала мода нюхать табак; даже 16-летние красавицы нюхали его; табакерки юных красавиц носили поэтическое название: «кибиточки любовной почты». Название таких табакерок произошло от обычая волокит класть во время нюханья любовные послания.
Вигель в своих записках (см. т. 2, с. 83) очень характерно описывает франта того времени; по словам его, в пятьдесят лет он румянился, сурмил брови, чернил себе волосы и, следуя рабски моде, носил двое часов или, по крайней мере, от них две цепочки, томпаковые и семилоровые с брелоками, которые висели из жилетных его карманов и которыми он побрякивал; табакерки из яшмы, перстни бирюзовые, аметистовые покрывали его пальцы, и, наконец, две цепочки из разных камешков поверх жилета носил он крестообразно. Всего же примечательнее в его туалете был огромный лал[128], который при важных оказиях в виде застежки являлся у него на груди.
Необходимыми в туалете дамы также были блошные ловушки, которые модницами носились на ленте на груди. Делались они из слоновой кости или серебра. Это были небольшие трубочки со множеством дырочек, снизу глухих и вверху открытых. Внутрь их ввертывался стволик, намазанный медом или другою липкою жидкостью.
Жемчуг употреблялся при нарядном платье; считалось за стыд показаться в собрании без жемчуга на шее. Называли жемчуг «перло». Бриллианты были исключительно принадлежностью высшего круга общества. Самые модные духи были для богатых «усладительные», т. е. розовое масло и душистая цедра.
Теплая одежда была тоже разнообразна: «шубка длинный рукав», у которой один рукав был обыкновенной длины, а другой висел до полу. Шубы эти надевали в парадных случаях. Затем была эпанча разных фасонов, салопы, польки, мантильи, шельмовка, душегрей, шамлук, кантус. Материи модные были: петинет, штоф, изарбат, белокос, грезет, транцепель, капфа, тафта, свистун, счир, камка и голевая камка.
В одно время все эти хитрые наряды заменяли простые: неглиже, полунеглиже и дезабилье[129]. С появлением в 1811 году кометы все делалось à la comète: сапоги, шляпки, экипажи, платье, ленты, мебель. В следующем году пошли цвета à la Deghen (имя воздухоплавателя, который изумлял в то время весь Париж). В последние годы империи, кроме le bleu de Marie-Louise[130], не было другого цвета. До этого излюбленного всеми цвета искусство наряжаться состояло в том, чтобы наряжаться пестро: и дамы являлись в красных шалях, зеленом платье, в розовых шляпках и серых ботинках. Пробовали англичанки в то время ввести зеленые вуали, от которых падает на лицо такой отсвет, что всякая краса лица кажется безобразною, – и зеленый вуаль потерпел полное поражение. В это время стали оставлять пудреные прически и фижмы. Волоса убирали мелкими буклями, прикалывая к ним цветы, пунцовые ленты, жемчуг, склаважи, золотые цепочки. Явились платья вырезные, рукава короткие в обтяжку, длинные шелковые перчатки без пальцев, башмаки с длинными носками опять «стерлядкою», как в старину.
