Михаил Петрович Арцыбашев
Смерть Ланде
IX
Было уже темно и луна еще не всходила, когда Ланде подходил к дому. Думал он все о Ткачеве, и думы его были упорны и мучительны.
«Когда он смеялся надо мной, он страдал больше, чем я сам; это я видел… Это ужас, но кто в нем виноват, он, я… или кто-то вне нас?.. Я не знаю… Надо бороться, но как бороться, когда я не понимаю даже, откуда это?..»
Было тихо. Ланде шел, упорно глядя невидящими глазами в темную землю, медленно уходившую из-под его ног назад.
– Па-а!.. – отчаянно, с болезненной мольбой закричал где-то поблизости ребенок, и вся тихая, пустынная и темная улица вдруг вспыхнула и ожила дикими, безобразными звуками.
– Папа… не буду… папочка! – беспомощно кричал и как будто рвался ребенок.
– Не будешь?.. Не будешь?.. Не будешь? – методично, все повышая и напирая на звук, скрипел отрывистый и какой-то сухой бас. И чудилось, что в коротких промежутках между обрывками слов делается что-то безобразное и страшное.
Кто-то стоял под окном флигеля и чутко прислушивался. Тоненькая, бледная тень девочки, с бледным личиком и большими блестящими жутким чувством глазами, колебалась в сумраке странно и неясно.
– Это вы, Соня? – смутно узнавая сестру Семенова и хватая ее за худенькую руку, спросил Ланде. – Что это такое?..
Слышите, он его убьет! – отозвалась она странным полудетским, полуженским голосом и с движением жестокого и дикого любопытства вытянула шею к окну.
Ланде, с трудом оторвавшийся от своих дум, вдруг понял, охнул, опрометью, стукнувшись коленом о невидимый в темноте тротуарный столбик, вбежал во двор, вскочил на крыльцо и толкнул дверь в комнату.
Там горела лампа большая и светлая, отражаясь снопом золотых искр в куче образов, нагроможденных в углу до самого потолка. А посреди комнаты, лицом к двери, странно и как-то сладострастно согнувшись, стоял Фирсов в одном форменном жилете с мелкими блестящими пуговками и равномерно, продергивая, стегал длинным тонким ремешком по покрасневшему маленькому телу, которое было крепко зажато между его длинными костлявыми коленями в серых штанах.
– Не будешь! Не будешь! – режущим голосом, стиснув зубы, повторял он и в каждом промежутке меж слов хлестко и с наслаждением стегал ремнем, прорезывавшим синими полосами нежно-розовое округленное мягкое тело.
Что-то холодное и туманное ударило в голову Ланде, и, прежде чем он успел сообразить, что делать, почти в бешенстве бросился к Фирсову, схватил тонкую жилистую руку и изо всей силы толкнул его в грудь. Фирсов дрыгнул поскользнувшимися ногами, уронил ремень и ребенка и ухватился за стол… Что-то зазвенело и разбилось об пол.
– Это еще что такое! Вам что надо? – заревел он, сжимая кулаки.
Ланде прижал к себе навзрыд плачущего ребенка и смотрел ему навстречу огромными гневными глазами.
– Фирсов, опомнитесь! – дрожащими губами, но со странной неотвратимой силой выговорил он.
С минуту Фирсов безумно смотрел ему в глаза, точно не узнавая, а потом вдруг густо покраснел и мрачный, и дикий огонь, горевший в его круглых глазах, сразу потух. Он судорожно провел рукой по голове и пробормотал:
– Ах, это вы, Иван Ферапонтович!.. Извините… я…
– Опять, Фирсов, опять! – с напряженным укором сказал Ланде. – Как вам не стыдно, как вам не грех!
Он отвернулся и легонько толкнул ребенка к Соне, молча стоявшей в дверях.
Желтое длинное лицо Фирсова сделалось медным.
– Позвольте, Иван Ферапонтович… – хрипло заговорил он. – Вы не знаете… я не без причины…
– Какая может быть причина! – с тою же силой и гневным презрением крикнул Ланде. – Никакая причина не может оправдать этого ужаса!
Фирсов вдруг ступил к нему и поднял костлявую дрожащую руку.
– Нет, есть! – как-то оскалив желтые корешки съеденных зубов и опять выкатив глаза, крикнул он. – Знаете, что он, пащенок, сделал? знаете? – с нарастающим торжеством выкрикивал он.
– Что?
– А, «что»!.. Вот полюбуйтесь! – со злобным торжеством отступил в сторону Фирсов и, вытянув длинный палец, ткнул им в образа.
Ланде недоуменно посмотрел и увидел сначала только ящик с красками, кисточку и стакан с грязной зеленой водой.
– Что? – повторил он.
– А вот! – с тем же торжеством повторил Фирсов и дернул Ланде за руку к образам.
Тогда Ланде разобрал, что две напечатанные на бумаге сцены из Священного Писания грубо и нелепо раскрашены детскими красками и к женским лицам пририсованы усы и бороды.
– А! – равнодушно сказал Ланде.
Ребенок тихо всхлипнул.
– Не плачь… Мы не дадим больше… – как-то машинально сказала Соня, не спуская глаз с Ланде.
– Да ведь это же ребенок, Фирсов! – беря его за руку и стараясь успокоить, говорил Ланде.
– Я знаю, что ребенок! – запальчиво и тяжело дыша, вздернул головой Фирсов. – Если бы это не ребенок был, я, может, убил бы его!..
– Что вы говорите! – с удивлением сказал Ланде, махнув рукой.
– Да… убил бы, убил! – стуча по столу костяшками пальцев, упрямо крикнул Фирсов.
– Оставьте, Фирсов, – властно приказал Ланде, беря его за руку и оглядываясь на Соню. – Оставьте, – из-за такого пустяка!..
Фирсов быстро выпрямился, как будто ждал именно этих слов.
– Пустяка-а? – неестественно растягивая слова, повторил он.
– Да, разве можно придавать этому серьезное значение? Неужели вы не понимаете, что вы бесконечное число раз больше грешите, чем бедный мальчуган? – убедительно и печально сказал Ланде.
– А!.. по-вашему, это пустяк? Так… – начал Фирсов и вдруг, точно нарочно пришпоривая себя, тем же фальшиво-бешеным голосом закричал:
– Пустяк? – и пронзительно завизжал и затопал ногами. – Вон, вон отсюда!.. Богохул, дьявол! Вон, чтоб духу твоего!..
– Фирсов, – удивленно проговорил Ланде, – что с вами?
– Вон! – нарочно не слушая, брызгая и топоча ногами и оттого в самом деле впадая в бешенство, кричал Фирсов.
Во второй раз в жизни Ланде показалось, что это кричит не человек, а кто-то хитрый и злой внутри его. Ему стало страшно и противно, и чувство это было так непривычно и мучительно для него, что он поскорее отвернулся и отступил.
– Я уйду… – поспешно сказал он. – Вы теперь какой-то странный… Лучше я завтра приду… Только я и Сережу возьму с собой, а то вы…
Фирсов задохнулся, вытаращил глаза и замолчал.
Ланде повернулся к Соне.
– Возьмем его к себе, Соня! – сказал он.
Соня вскинула на него глаза, молча кивнула головой, с усилием, сморщившись, подняла тяжелого заплаканного мальчика и отошла к двери.
– Мы уходим, Фирсов, и Сережу берем… – повторил Ланде.
– Скатертью дорога! – хрипло проговорил Фирсов, длинный и всклокоченный, точно прилипнув в углу около образов.
– Мы берем его только потому, что вы раздражены очень, – примиряюще говорил Ланде.
– Ладно, ладно! – злорадно кивал головой Фирсов. – А назад приведете… тогда увидим!
Ланде с секунду стоял неподвижно, жутко и скорбно глядя прямо в глаза Фирсову. Но Фирсов отворачивался и бегал глазами по иконам, по полу, по сторонам.
– Да что же это с вами? – горько воскликнул Ланде. – Никогда вы таким со мной не были.
– Ладно, ладно! – бормотал Фирсов. – А вы и сообразили о себе… Не думайте!.. Есть и почище вас, хотя, конечно, не лезут вперед… как иные! Да-с, а… этому пащенку я покажу, как…
– Да ведь это прежде всего сын ваш! – ударил себя кулаком в грудь Ланде.
– Не вам меня обязанностям к сыну учить! – опять дико огрызнулся Фирсов. – Понимаете?.. Не вам и не меня!.. Господь видит, где истинное!.. Сын, – я знаю, что сын!.. Нет у меня сына прежде Бога моего! – вдруг повернувшись, опять крикнул он. – Вот…
Он не мог договорить и только судорожно стал цепляться за иконы, что-то роняя на пол и нелепо бормоча:
– Все здесь… все… вот!..
Ланде посмотрел на Фирсова недоуменно, тяжело пожал плечами и пошел из комнаты.
– Я лучше уйду теперь… вас мое присутствие раздражает, должно быть… – сокрушенно и мягко проговорил он.
Соня стояла у крыльца с, ребенком на руках.
– Пойдемте, больше с ним говорить нельзя… Он какой-то сумасшедший сегодня! – сказал Ланде.
Он взял ребенка к себе на руки и понес, нежно прижав к щеке пухлую детскую щечку. Соня шла сзади и, машинально вытирая мокрую руку, смотрела в затылок Ланде каким-то неестественно восторженным взглядом.
X
На другой день Фирсов в сюртуке и высоких воротничках, сухой и прямой, как палка, вошел в комнату Семенова. Ланде, одетый, сидел у окна и, склонив голову набок, усердно, немного детским аккуратным почерком переписывал большую рукопись, которую достал ему для переписки Семенов. Больной студент еще лежал на кровати и курил.
– А, Фирсов! – радостно вскрикнул Ланде, подымаясь ему навстречу и роняя кляксу на чисто переписанный лист. Семенов издали посмотрел на эту кляксу и ничего не сказал.
Фирсов устремил на Ланде оловянный взгляд и не подал руки.
– Я пришел за сыном! – сухо, неестественно официально сказал он.
– Сережа давно уже в сад убежал…
– Соня его гулять повела… – отозвался Семенов безучастным голосом.
– Благодарю вас! – также неестественно поклонился в его сторону Фирсов. – А за сим, извините… И он повернулся.
– Что это значит, Фирсов? – с огорчением спросил Ланде.
– Ничего-с! – с каким-то проворным удовольствием пожал плечами Фирсов.
– Да будет вам! – болезненно морщась от его тона, возразил Ланде, подходя.
– Ломается, как дурак! – сердито отозвался Семенов.
Фирсов быстро повернулся к нему и из сухого, как палка, стал вдруг гибким, как змея.
– Не знаю, кто дурак! – язвительно и уязвленно ответил он. – Но раз уже так… извольте, я объяснюсь…
Он быстро положил палку и фуражку на стул и также быстро и порывисто сел рядом.
– Очень нужно! – фыркнул Семенов. – Шут гороховый!
– Оставь, Вася! – сказал Ланде просительно.
Фирсов притворился, что не слышит, и повернулся к Ланде в упор.
– Я принужден начать несколько издалека… – витиевато, с явным внутренним упоением приготовленной речью, заговорил он. – Вы… Иван Ферапонтович, имели на меня когда-то огромное влияние, признаюсь… да, чистосердечно признаюсь… Что ж, я все-таки могу сказать, что мы были даже друзьями…
На сухих дряблых щеках Фирсова выступил кирпичный румянец, и на одну секунду казалось, что он запнулся, как будто боясь, чтобы Ланде не отверг этого.
– всегда был расположен к вам, Фирсов… – с ласковым чувством отозвался Ланде.
Что-то похожее на тайное, несознаваемо унизительное удовлетворение мелькнуло в глазах Фирсова, а потом он сейчас же стал груб и дерзок.
– Вы обольстили меня внешностью своих поступков, в истинном смысле которых я не мог тогда по молодости разобраться…
– Я ведь вас знаю, кажется, уже пожилым человеком… наивно перебил Ланде, чрезвычайно заинтересованный.
Фирсов опять покраснел бледным кирпичным румянцем.
– Да-с… Конечно, я… Я хотел сказать, что, когда вы еще юношей посещали бедных и больных, раздавали все… и тому подобное, – я возомнил, что вижу истинного христианина… и ваши беседы меня в том укрепляли… И я чувствовал к вам большую приязнь. Я и теперь сознаюсь в этом… Увлекая своим красноречием доверчивую молодежь, вы становились, так сказать, центром… и… и кумиром многих. Даже я, человек, без гордости скажу, твердый и твердых убеждений, долго не мог увидать истинного смысла ваших речей и поступков…
– А какой же смысл, по-вашему, был? – с интересом спросил Ланде.
– Вы сами знаете, какой… – слегка останавливая его поднятыми пальцами, возразил Фирсов с хитрым и острым взглядом.
– Ну, все-таки?
– А вот-с какой… если вы непременно этого желаете… Не принимая никакого участия в службах церковных, вы как бы хотели подчеркнуть и… и оттенить, что истинная христианская религия вне церкви… Да-с! И многих увлекли так, что многие перестали бывать в церкви и даже впадали в критику догматов!.. Многие, но не я… Вам это, конечно, очень было не по нутру, но я вам не мальчишка-студент и не вам меня совратить. Скорее я вас направлю на путь истинный!..
– О, Господи! – страдальчески вздохнул Ланде. – Что вы только наговорили, Фирсов!..
Семенов со сдержанным раздражением тяжело ворошился на кровати.
– Да-с, да-с! – торжествующе упрямо повторил Фирсов. – Не меня-с.
– И опять-таки я не понимаю, к чему все это? – развел руками Ланде.
– А вот к чему! – громко и грубо сказал Фирсов и темно-серые баки его встопорщились. Было очевидно, что он запутался и страдал, сознавая это, в уязвленной гордости. – Позвольте вас, наконец, прямо спросить: христианин вы или нет?
Семенов фыркнул.
– Я, право, не знаю… и лучше мы в другой раз поговорим… – мягко, страдая за Фирсова, пытался заговорить Ланде.
– Так-с!.. – сухо и коротко рубя слова и как бы подхваченный какою-то силой, продолжал Фирсов. – Верите ли вы в православную церковь?
Ланде волновался и двигался по комнате.
– Что за вопрос, Фирсов?.. К чему это?.. Впрочем, если вам это нужно, в церковь я совсем не верю, это само…
– Так-с! – перебил Фирсов, вставая и с узким торжеством потирая руки. – Этот разговор и многое другое в связи с вашим отречением от матери…
Ланде широко раскрыл глаза.
– Это неправда, – я никогда не отрекался от мамы… а только я решил жить отдельно от нее, потому что…
– Да охота тебе с этой дрянью говорить! – вдруг сердито крикнул Семенов и сел на кровати взъерошенный и желтый. – С какой стати ты позволяешь всякой сволочи копаться в своей душе!
– Понима-аю!.. – сквозь зубы также фальшиво сдержанно сказал Фирсов и опасливо потянул фуражку. – Больше мне нечего спрашивать, хотя я и хотел сказать еще кое-что… что, может быть, – прибавил он с потупленной гордой скромностью, – может быть, принесло бы вам некоторую пользу… Но раз так… Довольно!.. Теперь я знаю, что мне делать… и будьте уверены, что я поступлю, как повелевает мне долг и совесть!.. Да-с…
И Фирсов торжествующе поднялся.
– Ах, ты, старая скотина! – с бешенством крикнул Семенов, хотел вскочить, но страшно, хрипло закашлялся и упал лицом в подушку, облившись холодным потом. Тонкая босая нога, высунувшаяся из-под одеяла, судорожно дергалась от усилий.
Фирсов, злорадно оскалив зубы, посмотрел на него.
– Так-то-с! – торжествующе протянул он и повернулся опять к Ланде.
– А вам я вот еще что скажу: все ваши поступки только ложь и притворство… Истинную веру не вы понимаете, а может, люди, которых вы воображаете ниже стоящими… А вы слуга антихриста и…
– Убирайся к черту! – в исступлении завопил Семенов, и больной, напряженный голос его хлестко разрезал воздух. Вон отсюда!..
Фирсов гордо посмотрел на него, надел фуражку и отворил дверь.
– Дохлая собака! – с бесконечной ненавистью и злорадством процедил он за дверью. – Молчал бы, коли уж Бог убил!.. Туда же!..
Ланде, бледный и растерянный, стоял посреди комнаты и беспомощно улыбался. Семенов посмотрел на него и, как будто стыдясь своего взрыва, все еще дрожа и задыхаясь, стал одеваться.
Ланде всплеснул руками и схватился за голову.
– Господи!.. Сколько ненависти и злобы, за что?.. Разве я…
Семенов, не глядя, тихо отозвался: Охота тебе обращать внимание…
Но Ланде, не слушая его и чувствуя только одну неодолимую потребность – сейчас, немедля потушить ту ненависть и злобу, которые вспыхнули возле него, как ему казалось, по его вине, потому что он не сумел их предупредить, и которые нестерпимо жгли его сердце, вдруг повернулся и опрометью бросился из комнаты.
– Куда ты? – испуганно крикнул Семенов, пугаясь того ненужного и унизительного, по его убеждению, что, подумал он, хочет сделать Ланде.
– Я сейчас… – пробормотал Ланде, сбежал с крыльца и побежал к флигелю Фирсова. Дверь была заперта и твердо оттолкнула Ланде.
– Фирсов!.. отоприте! – прокричал Ланде, хватаясь за ручку двери.
За дверью ничего не было слышно, кроме тупого, торжествующего молчания, и чудилось, что кто-то злорадно затаился тут, сейчас же за дверью; затаился и молчал, наслаждаясь. Ланде вертел и дергал ручку двери.
– Фирсов!.. Это ошибка! отворите, я все вам объясню… Отоприте!
Фирсов не отзывался. Ланде печальными глазами посмотрел вокруг, закусил губу, чтобы не выразить страдания, и отошел.
Из садика вышла и подошла к нему тоненькая, стройная Соня, прикрывшаяся от солнца прозрачной белой косынкой, из-под которой смотрели пытливо и сумрачно большие глаза.
– Ваня, – строго и серьезно сказала она, уйдите отсюда, вы себя унижаете.
– Сонечка, – серьезно возразил Ланде, – но разве можно это так оставить? Ведь это ужасно, нелепо… Зачем, к чему такая злоба?
– Он подлец, дрянь, ничтожество! – убежденно сказала Соня. – Он вас давно ненавидит за то, что вы лучше его…
– Ах, какие вы глупости говорите, Соня! – махнул рукой Ланде.
– Это правда! – настойчиво крикнула Соня и сдернула с головы косынку. – Ну, пусть… Не в том дело, Соня, кто лучше, кто хуже… Не это важно.
На крыльцо вышел Семенов, полуодетый, нечесаный и желтый, как шафран.
– Ланде, – крикнул он сурово, – иди сюда, сейчас! А то я тебя побью, ей-Богу!..
В голосе его ясно слышались любовь и жалость и какое-то светлое удивление.
XI
Вечером во флигеле Фирсова горел огонь и при его мертвом, неподвижно желтом свете Фирсов сидел прямо и неудобно перед столом и писал донос на Ланде архиерею. Перо скребло по бумаге, как грызущая мышь; было душно, жарко и от спертого воздуха и от тяжелой злобы, наполнявшей уязвленную душу Фирсова.
За окном светил белый месяц, и легко дышала прохладная чистая голубая ночь. На бульваре можно было читать при лунном свете и все казалось прозрачно-глубоким и чистым, точно покрытое зеленовато-синей эмалью. Гуляли люди, и их черные тени легко и резко ложились на гладкой земле.
Ланде и Семенов, один в своей старой тужурке, другой в застегнутом на все пуговицы студенческом пальто, прошли в общей толпе и сели на скамейку над обрывом.
– А я тебе говорю, – сказал Семенов, решительно размахивая палкой, – что люди уже достаточно намучились в исканиях какого-то счастья и давно пора им плюнуть и разойтись…
– Нет, – печально, но твердо возразил Ланде, – это отчаяние, а отчаяние – грех, потому что оно обозначает упадок духа. Мы не знаем воли Бога, а потому и не можем самовольно выйти из нее. Так или иначе, а мы сотворим волю Пославшего нас, и я думаю, что не отчаиваться, не озлобляться надо, а думать о том, чтобы как можно лучше выполнить то, чего мы не можем не выполнить, жизнь! – вот самое лучшее для человека.
Семенов пренебрежительно махнул палкой, и его черная тень повторила его движение.
– А кто нам скажет, как лучше выполнить?
– Сердце, – убежденно ответил Ланде, – совесть.
– Ну, брат, совесть у людей бывает разная… – Об этом не надо думать, Вася… Никто нас и не призывает к тому, чтобы оценивать и сравнивать совести: каждому человеку надо думать только о своей… Это гордость, Вася… непременно сейчас же оценивать и выяснять, даже приговор постановлять над всем. Надо только, чтобы всякий человек искренно считал себя правым во всех делах своих.
– Все это прекрасно… – возразил Семенов и усмехнулся. Да толку от этого мало… Так-то!
К ним подошли ярко вырезанные лунным светом на темном фоне домов и деревьев Шишмарев, Молочаев, Марья Николаевна и Соня, прижавшаяся к ней с тем восторгом и влюбленностью, с которой девочки всегда относятся к взрослой, красивой и смелой девушке.
Марья Николаевна нерешительно и неловко пожала руку Ланде и невольно улыбнулась, вспомнив его фигуру в вечер нападения. Она отвернулась к обрыву и обняла Соню мягкой, полной рукой. Молочаев стал на обрыве, окованный холодным серебром лунного света, красивый и большой; а маленький Шишмарев торопливо обратился к Ланде.
– Слушай, Ваня, это черт знает что такое! – резким голосом, нервно двигая руками и потирая их, заговорил он. – Неужели ты окончательно не умеешь разбирать людей? Ведь этот Фирсов – дрянь известная, ханжа, доносчик, член русского собрания, а ты с ним возишься… Мне Соня рассказывала, что ты у него чуть ли не прощения вымаливал…
– Он не такой дурной человек… – тихо ответил Ланде.
– Да ведь он гадости делает на каждом шагу!
– Он не понимает, что делает и как вредит этим себе самому. Если бы понимал, не стал бы этого делать… Надо объяснить ему, больше жалеть его, – он поймет…
– Тьфу! – плюнул Семенов.
Шишмарев с молчаливым недоумением воззрился на Ланде.
– Не сердись, милый!.. – кротко сказал Ланде Семенову. – Я тебя все раздражаю, а я, право…
– Если хочешь знать, – резко и пылко заговорил Шишмарев, перебивая, – так такая любовь просто бессмысленна… Любить надо того, кто достоин любви или хоть жалости; а кто достоин одного презрения, того надо презирать и уничтожать, как уничтожают болезнетворные начала для того, чтобы очистить и оздоровить воздух, которым дышат все. Эта знаменитая любовь к ближним, безразличная, бессмысленная любовь, повела только к тому, что культивируется и поддерживается масса безусловно обреченного на уничтожение, вредного, злого!
– Есть много людей, для которых и ты, и я – вредные люди… Я не верю, чтобы между людьми были вредные…
– Ты не можешь в это не верить! – вспыльчиво возразил Шишмарев, одергивая рукава короткой тужурки.
Тоненькая Соня напряженно вздохнула и опять затаилась, не спуская глаз с Ланде.
– Нет, не верю! – покачал головой Ланде. – Если и есть злые люди, то они не вредные люди. Не будь их зла, не могли бы проявиться и вырасти самые лучшие и святые стороны человеческого духа: самоотвержение, прощение, самопожертвование, чистая любовь… то, что должно было явиться и без чего жизнь была бы бессмысленным существованием.
– Благодарю покорно! – с раздражением возразил Шишмарев. – Значит, и зловоние полезно, потому что дает почувствовать свежий воздух?
– Может быть… – улыбнулся Ланде. – Только это совсем не то… и не так просто: человек слишком сложнее, сильнее и прекраснее, чтобы к нему можно было прилагать такие мерки, которые годны для навоза!
– О, Господи!.. Он еще каламбурит! – с комическим ужасом засмеялся Семенов.
– Я… не каламбурю, – это так, случайно вышло, – наивно растерялся Ланде.
– Милый Ваня!.. – тихо шепнула Марье Николаевне Соня и вся расцвела несвойственной ее всегда экзальтированному лицу светлой улыбкой.
Марья Николаевна свободно вздохнула. То смешное и жалкое, что она видела в Ланде в последнее время и что было бессознательно, страшно тяжело ей, – в этот вечер все отступало и отступало от сердца и вдруг ушло куда-то. И выступило тихое и легкое, радостно-нежное чувство. Она повернула голову к Ланде, посмотрела на его худое, бледное от луны и напряженной думы лицо и сказала себе:
«Это все правда, что он говорит! Одному ему здесь понятная правда!.. Этого нельзя объяснить словами, но это правда… Милый, славный!»
Она покраснела, отвернулась и крепко прижала Соню к себе.
– И когда вам, господа, надоест спорить? – с самоуверенной небрежностью отозвался Молочаев. – Этак вы всю жизнь проспорите… Пойдемте лучше на лодке кататься… Пусть себе каждый живет, как ему вздумается!..
– Святую истину глаголете! – отозвался Семенов и махнул рукой. – Только именно в силу вашего справедливого замечания я на лодке не поеду, а пойду спать.
– И я не могу, сказал Шишмарев, – надо кое-что почитать.
Ланде улыбнулся.
– Вы поедете одни, Марья Николаевна, ибо я тоже иду… Мне нездоровится что-то.
Они ушли.
Когда лодка выехала на середину реки, стало как-то особенно светло и просторно и легко дышать. Соня неподвижно сидела на дне лодки и оттуда смотрела, не отрываясь, на луну.
Вода около лодки казалась черною, тяжелою и бездонною; в темной глубине таился холодный ужас. Марья Николаевна наклонилась через борт, и ей в лицо пахнуло холодным и хищным дыханием глубины. Смутно отразилось ее лицо, казавшееся там бледным и мертвым.
– Ух, страшно! – сказала она, откидываясь.
Молочаев тряхнул головой, засмеялся и запел. Голос, казалось, с вызовом ударился о гладкую мрачную поверхность и отдался где-то далеко на просторе.
– Пароход… – тихо сказала Соня.
Они оглянулись и совсем близко от себя увидели что-то огромное, тяжелое, черное, как бы выросшее из мрака. Черный дым валил колоссальным, подавляющим столбом, пачкая небо и звезды. Красный огонь зорко и хищно смотрел на них.
Слышно было уже, как мрачно и зло бурлила вода.
Резкий медный свист пронизал воздух, наполняя небо, воду, все вокруг и, казалось, даже внутри, и в ту же минуту огромная тень закрыла от них луну, все покрыла мраком, ударила тяжелой и холодной волной и окутала удушливым дымом, смешавшимся с брызгами и волнами взбаламученной глубины. Лодку бросило, ударило, накренило в какую-то страшную влажную бездну, и одну минуту казалось, что они тонут. Но в то же время тень пролетела, луна выскочила и опять остановилась светло и неподвижно над водой, теперь крутившейся и сверкавшей в диком веселье.
– Хорошо! – с восторгом крикнул Молочаев.
– Хорошо! – звонко отозвалась Марья Николаевна, прижала руки к груди и, сверкая молодостью и свежей силой, прибавила: – Сердце так и упало… Я думала, тонем… Смерть!..
– А я не испугалась! – неожиданно и спокойно отозвалась Соня. – Не все ли равно, когда умирать!.. Я не испугалась.
Молочаев с комическим удивлением вытаращил глаза.
– О, Господи… Маленький Ланде! Довольно и одного!..
Марья Николаевна взглянула на него, и он показался ей таким сильным и красивым, что она глубоко вздохнула и засмеялась ему в тон.
– Вы не можете понять Ланде! – возразила враждебно и уверенно Соня.
Молочаев презрительно тряхнул головой.
– Может быть… Еще бы! А зато жизнь, любовь, красоту я понимаю… всем существом своим… Да здравствует жизнь, сила, молодость, красота!.. Марья Николаевна, правда?
Марья Николаевна напряженно вздохнула и со счастливою тоской жадной и ждущей молодости тихо и сильно потянулась.
– Да… правда… – ответила она тихо и странно.
– Ау!.. – дико, страстно и бессмысленно счастливо крикнул Молочаев, и бесконечно далеко понесся над водою его зовущий таинственный крик.
Волны медленно и плавно, блестя и колыхая лунный столб, подымались и опускались вокруг лодки.
