Митчелл Уилсон
Брат мой, враг мой
5
Теперь, годы спустя, Дэви снова убрал эту историю в дальний ящик памяти, хладнокровно сказав себе: самое главное, что в тот день он накрепко усвоил первый принцип инженерной религии. Вера, что машины будут делать именно то, для чего они созданы. И несправедливые слова Уоллиса, что Кен является всего лишь марионеткой Дэви, тут совершенно не к месту. Нет, Кен всегда оставался старшим братом во всех смыслах этого слова. И всегда им будет.
Погруженный в раздумья, Дэви забыл об осторожности, снимая с аппарата вторую канистру, и она проскрежетала по цементному полу. Уоллис раздраженно обернулся на шум, готовый взорваться и выкрикнуть в испуганное лицо помощника все самое жестокое, самое горькое – все что угодно, кроме своей искренней к нему любви. Но внезапно осекся, поморгал, и его взор просветлел, отчего Уоллис сразу стал выглядеть гораздо моложе. Деловитый инженер внутри него закончил расчеты, принял решение и бесцеремонно отодвинул старого ворчуна в сторону. Он заговорил совершенно другим голосом – вдумчиво и по существу:
– Я смогу собрать камеру сгорания уже сегодня. Это значит, что завтра все будет готово для перекиси.
Дэви секунду стоял, внимательно глядя на него. Затем с облегчением расслабился. Эти резкие переходы от спутанности сознания к ясности всякий раз напоминали отсрочку приговора, о которой догадываешься по внезапной улыбке на губах палача.
– Но я только что вам говорил, – напомнил он. – Завтра у нас выпускные экзамены.
Уоллис покопался в памяти, и его лицо озарилось гордостью.
– Подойди-ка ближе, сынок, чтобы я мог тебя видеть. Не стой там в тени. Вот, так-то лучше. Стало быть, завтра важный день, да? Это замечательно. Но я вот что думаю: не разумней ли вам, ребята, было бы начать с какого-то небольшого прибора, не такого амбициозного изобретения, как та задумка, о которой вы рассказывали, – ну, понимаете, просто на первых порах.
Дэви покачал головой.
– Мы целиком погружены в этот проект. У нас даже не возникает никаких других идей. Каждый месяц мы сидим как на иголках, пока не проверим очередной «Вестник патентного ведомства», чтобы убедиться, что никто нас не обскакал.
– Быть первым – не всегда самое главное, – заметил Уоллис. – Быть лучшим – гораздо важнее. Черт побери, да ты и сам это знаешь.
– Но самое важное – это деньги.
– Да брось, на самом деле тебе плевать на деньги, – хмыкнул Уоллис. – Зачем ты притворяешься, что это не так?
Дэви кинул на него быстрый взгляд:
– С чего вы так решили?
– Тебе нет нужды объясняться. Я сам скажу. Ты работаешь, потому что тебя что-то подталкивает изнутри. Даже если бы изобретение не приносило денег в перспективе, ты все равно продолжал бы трудиться. Откуда я знаю? Я вижу, что у тебя на уме. И у Кена тоже, но Кен действительно думает о деньгах. Но даже если он добьется денег, то удовлетворения никогда не получит. Ну что ж, так тому и быть. – Уоллис покачал головой. Он был слишком стар и опытен, чтобы долго переживать об этом. – И если вы собираетесь биться головой о каменную стену, это лучше начинать, пока вы молоды. Вернемся к моему вопросу – когда ты принесешь перекись?
– Сегодня, – ответил Дэви. Для Уоллиса он готов был сделать все что угодно. – Я найду время.
Уоллис склонил голову набок, будто его только что вторично окликнул далекий голос, на который он до сих пор не обращал внимания.
– Слушай, чуть не забыл. Сегодня днем приезжает эта девочка – моя внучка Виктория. Ну, ты знаешь – которая мне писала. Сможешь ее встретить? Она прибывает в три десять.
– Кен к тому времени вернется. Кто-нибудь из нас встретит.
– Я не хочу, чтобы ее встречал Кен. Я хочу, чтобы это сделал ты. Пускай она доберется сюда в целости и сохранности, без всяких приключений. После приезда она может творить что угодно, это ее личное дело, но давай начнем как-то поспокойней.
Дэви улыбнулся.
– Ладно, я ее встречу.
Уоллис снова погрузился в работу. Сердце Дэви на мгновение екнуло от страха, что период просветления исчезнет так же внезапно, как и возник, но Уоллис сказал, не оборачиваясь, по-прежнему твердым и уверенным голосом:
– Хорошо, Дэви, спасибо. А теперь беги. Нам обоим некогда.
Дэви вышел под утреннее солнце. Всякий раз, когда он заставал Уоллиса в таком просветлении ума, это воспринималось как прикосновение к истинному величию – по самой высокой мерке. Глаза Дэви сияли гордостью, будто два простых поручения от Нортона Уоллиса были медалями за особые заслуги. И если полчаса назад у него не хватало времени починить машину Дугласа Уоллрата и заработать несколько долларов, то теперь казалось, что самое время сбегать в университет и добыть нужные химикаты для старика.
На счастье Дэви, ему никогда не приходило в голову, что слово «добыть» очень деликатно описывает его не вполне честные методы их получения. Он бы очень удивился и обиделся, если бы кто-то упрекнул его в этом.
6
Дэви добрался до вершины Университетского холма и зашагал вдоль высокого административного корпуса из красного кирпича. Огромная крепость высилась над четырехугольной лужайкой длиной в четверть мили, выходящей по склону на Стейт-стрит. Широкий бульвар вел прямо к Капитолию штата, видневшемуся в миле отсюда, так что выпускники могли спуститься с Университетского холма и сразу же поступить на службу обществу, щедро предоставляющему им возможность бесплатного образования.
Чего это стоило на самом деле, можно было только догадываться. В 1872 году законодателей вынудили утвердить такой университетский устав под огнем ожесточенного скандала, поскольку выяснилось, что земли на севере штата проданы за бесценок неким лесозаготовительным компаниям. Но, несмотря на скандал, все депутаты законодательного собрания 1872 года к концу своего избирательного срока стали гораздо богаче, чем прежде. Тем не менее университет активно развивался и продолжал жить собственной жизнью.
Дэви поспешил к складу химикатов. Все коридоры, доски объявлений, лаборатории и аудитории были ему знакомы, как собственный дом, и так же пропитаны воспоминаниями. Целых пять лет, с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, он бегал вверх-вниз по этим лестницам.
До июня прошлого года полный курс обучения составлял четыре года, но теперь добавили необязательный пятый. Только два студента с инженерного факультета записались на него – Кен и Дэви. Они посвятили себя изучению работы электронно-лучевых трубок. В университете, где главным факультетом считался инженерный, а старшекурсникам-инженерам единственным из всех парней разрешалось – и даже предписывалось – отращивать бороды, быть студентом-инженером пятого курса означало стоять на ступень выше богов.
Дэви сознавал свой статус и воспринимал его как должное, когда подозвал к окошку выдачи студента, работающего на складе.
– Эй, Чарли! Принеси мне галлон аш-два-о-два. Не обязательно фабричного производства.
– Господь с тобой, Дэви. Ацетон – ладно, но с перекисью у нас туго.
– Ну, мне нужно.
– Зачем?
– Я порезал палец, вот зачем!
Кладовщик поколебался, затем заглянул в каталог.
– Ты знаешь, во сколько это тебе обойдется?
– В четвертак.
– За полгаллона, да.
– Четвертак за все и ни центом больше!
– Хорошо, но я надеюсь, что ты помираешь от кровопотери. – Кладовщик передал ему металлическую канистру, сунул монету себе в карман и аккуратным почерком вывел в расходной книге под графой «Бой и утечки» – «1 галлон H2O2: разлито». Затем оба парня прошептали свой особый пароль, которым закрывали каждую такую сделку за государственный счет: «Краденый лес».
Дэви было четырнадцать, когда он узнал, что действительно имеет возможность поступить в университет. Библиотекарю инженерного факультета надоело выгонять двух тощих оборванцев, которые то и дело забредали в читальный зал. Никто из мальчиков не шумел, а блондину с прической, похожей на перевернутую веревочную швабру, вполне хватало общедоступных справочников и пособий. Но другой, брюнет, который постоянно придерживал штаны одной рукой, однажды все же прорвался к полкам, зарезервированным для студентов. Библиотекарь застукал его там.
– Послушай, сынок, лучше подожди, пока не станешь здесь учиться.
В первый момент Дэви испуганно молчал, но увидев, что убивать его не собираются, медленно произнес:
– Но я никогда не смогу поступить в университет. Я не хожу в среднюю школу.
Библиотекарь терпеть не мог, когда ему возражали.
– В нашем уставе сказано, что это необязательно. Все, что тебе нужно, – это выдержать вступительные экзамены.
Дэви взглянул на лежащие перед ним учебники по физике.
– Могу я взять эти книги, чтобы подготовиться?
– Любой, кто записывается на экзамены, получает временный читательский билет. А теперь проваливай, сынок, я занят.
– А кто выдает эти билеты?
– Я и выдаю.
– Хорошо. Тогда давайте.
– Кажется, ты сказал, что даже не ходишь в среднюю школу.
– А вы сказали, что это необязательно.
– Верно, но ты хотя бы немножко знаешь латынь?
– Еще бы! – заявил Дэви. – Я много слов знаю.
– Полагаю, ты и алгеброй владеешь?
– Ага, – кивнул Дэви, глядя библиотекарю прямо в глаза и презирая подобные попытки его подловить. – И алгеброй тоже.
Для Дэви запись на экзамены была лишь средством добраться до желаемых книг, но когда в гараже он рассказал об этом Марго, сестра отложила карбюратор, который прочищала. Она сбросила свой грязный комбинезон и надела свое единственное хорошее платье. Велела Дэви идти с ней, и они отправились обратно в библиотеку. В то время сестре едва исполнилось девятнадцать. Она сказала, что хочет узнать всю информацию о том, как ее два младших брата могут сдать экзамены. Дэви торчал рядом, возвышаясь над Марго, пораженный ее самообладанием, поскольку знал, что она не понимает и половины формальностей, которые ей объясняют.
Дома Кен сказал ей, что она рехнулась. Однажды они с Дэви придумают что-нибудь, чтобы заработать много денег. Но Марго категорически заявила, что жертвует своей жизнью ради них не для того, чтобы в мире появилась еще парочка автомехаников. Они поступят в университет и многого добьются.
Полтора года сестра мотивировала их всеми силами. Она занималась вместе с братьями и следила, чтобы они не отвлекались. Нагрузка на мальчиков была чудовищной, к тому же большую часть времени они жили впроголодь. В июне они сдали все экзамены, кроме латыни. Марго решила, что не стоит даже пытаться. В итоге их приняли с испытательным сроком в один год. К концу первого курса они оба оказались в сильной половине группы.
В том же году – первом послевоенном – Марго наконец-то бросила работу в гараже. Подыскать хорошее место оказалось непросто. Зима выдалась суровой из-за великой забастовки угольщиков, люди ходили с мрачными, озабоченными лицами. В воздухе уже витало сырое дыхание весны, когда сестру все же приняли в отдел закупок местного филиала одного из нью-йоркских универмагов.
Из-за своего гаража братья редко могли посещать университет в одни и те же дни, но, когда по той или иной причине требовалось присутствие обоих, они неизменно держались вместе. Когда они спускались по ступенькам Инженерного корпуса, Кен всегда с небрежной грацией танцора вышагивал впереди. Широкие хлопающие обшлага его брюк исполняли свои собственные па отдельно от хозяина. Он постоянно ходил без головного убора, зачесав назад длинные светлые волосы с пробором посередине, носил белые рубашки с маленьким галстуком-бабочкой и клетчатый шерстяной джемпер, аккуратно заправленный в брюки, чтобы не топорщился. Следуя за Кеном вниз по лестнице, Дэви выглядел намного выше брата. Рядом со стройным Кеном он казался тощим и костлявым. Дэви спускался слегка неуклюже, вздрагивая всем телом, и смотрел, куда ставит ногу, будто боялся упасть.
Лицо Кена было тонким и красивым, с правильными чертами. Большие серые глаза, точеный нос с небольшой горбинкой, аккуратно очерченные губы, которые временами озаряла добрая улыбка. В первый год учебы у него то и дело замирало сердце, словно он ожидал, что кто-то хлопнет его по плечу и скажет: «Эй, тебе здесь не место! Убирайся!» Но впоследствии они с Дэви всегда считались лучшими в группе и никогда не имели никаких «хвостов». Большинство студентов спокойно относились к тому, что они были местными и жили вне кампуса, а кого это волновало, тот мог катиться к черту. Пожалуй, Кен мог бы показаться кому-то высокомерным, если бы не его неизменно довольный и жизнерадостный вид. Так или иначе, его едва сдерживаемая улыбка, раскованность и горделивая осанка создавали впечатление, что перед ним открыты все двери в мире.
Лицо Дэви было гротескной копией лица Кена, мрачноватой и резкой. Голубые глаза, слегка раскосые, как у оленя, казались еще ярче из-за вечного недосыпа. Уголки широкого рта слегка приподнимались, как и у сестры. Волосы выглядели почти черными – он стриг их так коротко, что обычно они представляли собой нечто вроде плотного каракуля.
В заведении с совместным обучением, где у парней сложилась традиция игнорировать студенток на пирушках и выпускных вечерах в пользу приглашенных в кампус девиц со стороны; где почиталось за доблесть пить как сапожник или хотя бы притворяться, что пьешь; где модно было хвастаться приключениями со сговорчивыми девушками и много разглагольствовать о том, что «бастионы пали», хотя дело в основном ограничивалось несколькими поцелуями и обжиманиями, – Кен нарушал все правила и весьма радовался этому. Дэви же не нарушал никаких правил – поскольку, по его глубокому убеждению, их не существовало вовсе.
Он признавал только те ценности, которые имели для него смысл. Дэви изучал окружающий мир, вынося обо всем собственные суждения, но никогда не высказывал их публично, если они могли вызвать несогласие Кена. Никто, в том числе и сам Дэви, не понимал, что он развивает в себе привычку к дисциплине, которая может перерасти в холодный фанатизм.
На протяжении учебного года они гуляли только со студентками, которые были ничуть не хуже девушек со стороны и, по сути, являлись такими же посторонними девушками для студентов из кампусов Мэдисона, Энн-Арбора и прочих учебных заведений. Кен всегда пил в меру и только ради общения. И в то время как другие студенты устраивали целое событие из одного скромного поцелуя, Кен имел связь почти с каждой девушкой, с которой встречался. Признаваясь девушке в любви, он действительно любил ее в тот момент. Он уже стал слишком опытен, чтобы разделять распространенное мнение – мол, если перестать встречаться с девушкой, она в отместку начнет спать со всеми подряд и в итоге превратится в суку. Его чувства просто остывали со временем – такое может случиться с кем угодно. Он проявлял себя нежным, умелым любовником, внимательным и чутким. Никогда не хвастал публично своими победами и искренне возмущался, когда так делали другие. Он бывал откровенен только с Дэви, которому мог доверять, но сам Дэви никогда не доверялся Кену в подобных делах. Никто, кроме девушек Дэви, не знал, что произошло, если Дэви принимал решение расстаться. Однако все девушки Дэви, которые обычно были более прилежными и серьезными, чем подружки Кена, никогда не имели к нему претензий.
Дэви выбирал девушек на свой манер. Сперва приглядывался к избраннице издалека, затем начинал наблюдать за ее улыбкой и движениями. Его лицо становилось нежно-задумчивым. Он никогда никого не расспрашивал о девушке, потому что хотел все важное выяснить сам и не хотел, чтобы это выражалось словами. Ему нравилось делать первые шаги, и он никогда не замечал других девушек, которые могли подвернуться по пути. Он видел только то, к чему стремился, по отношению ко всему прочему страдая фатальной слепотой целеустремленного человека.
Поскольку в расписании братьев каждая минута бодрствования была учтена и тщательно распределена между гаражом, учебой и нерегулярными вечерними встречами с девушками, никому из них не хватало времени на обычную болтовню с однокурсниками. Однако даже самое рьяное штудирование учебной литературы требовало перекура на ступенях библиотеки, где всегда толпилась кучка парней с инженерного факультета, которые обсуждали девушек, бейсбол и самое практичное – огромную зарплату после окончания курса. Будущие инженеры относились к данному вопросу серьезно, и средняя цифра, по их выкладкам, составляла семь тысяч в год. В 1924 году ни у кого не возникало никаких сомнений на этот счет.
– А ты что скажешь, Кен?
Кен улыбнулся:
– Мы с Дэви еще не задумывались об этом.
– Да брось!
– Кроме шуток. У нас есть одна идея, помимо работы в гараже. Но я вот вам что скажу: независимо от того, сколько мы будем зарабатывать через два года или даже через восемь, через десять лет у нас с Дэви должно быть по крайней мере по миллиону на каждого. Верно, Дэви?
– Ну-у, – осторожно протянул Дэви, – двенадцать лет все же ближе к истине.
Летом, когда университет закрывался на каникулы, Кен и Дэви целыми днями ремонтировали коробки передач, латали пробитые колеса и меняли масло; но по вечерам, если не слишком уставали, они мылись, брились, надевали чистые рубашки и спускались к Пейдж-парку, чтобы проветриться. Пейдж-парк представлял собой большой прямоугольник, выходящий к озеру, где каждый вечер пятницы на центральной лужайке между двумя военными мемориалами сияла огнями круглая эстрада. Городской оркестр добровольцев Уикершема был одет в черные военные кители с высокими жесткими воротниками и белые брезентовые брюки, которые топорщились на коленях, когда музыканты вставали со стульев и кланялись.
Обычно играли «Торжественный церемониальный марш», «Сказки Венского леса» и еще какие-то марши вроде «Славься, наш вождь». В последнее время специально для молодежи в репертуар включили несколько танцевальных мелодий, но играли их все равно в темпе быстрого марша на две четверти. Досужий шутник всегда мог вызвать смех, исполнив экстравагантный чарльстон, а затем притворившись, что падает замертво от усталости.
Летние вечера начинались всегда одинаково – братья ели мороженое, стоя возле шипастой ограды, отделявшей газон от дорожек. Как правило, какой-нибудь работяга в такой же летней рубашке вскоре втягивал Дэви в разговор о проблемах топливных насосов. Дэви слушал и кивал, поддерживая беседу короткими резкими жестами. Кен, вероятнее всего, сидел в это время на лавочке у озера с очередной девчонкой в коротком платьице. Где-то через час, выразив свое бесценное мнение о движках компании «Стернс-Найт», тот другой парень обычно говорил: «Эй, а что мы тут торчим? Нет ли на горизонте чего интересного?»
Если никто из девушек не проходил мимо – обычно они гуляли парами, маняще поводя бедрами, обтянутыми узким платьем, – приятель Дэви переключался на другие известные ему моторы, а затем, около одиннадцати, концерт заканчивался, и парень предлагал двигать по домам.
– Я дождусь Кена, – говорил Дэви.
После ухода оркестра парк всегда погружался в тишину. Гирлянды огней сияли вдоль множества опустевших скамеек на главной аллее, напоминавшей сцену после спектакля, а от травы поднимался влажный землистый запах. Время от времени доносилась приглушенная танцевальная музыка из загородного клуба в окрестностях Пойнта, полного девушек необыкновенной красоты, которых никогда не видно днем, и богатых светских мужчин в черных смокингах и белых фланелевых брюках – так ветер порой доносит аромат изысканных духов.
Дэви любил мечтать, сидя в тишине на скамейке. Зная, что любые, даже самые смелые мечты рано или поздно воплотятся в реальность, легко быть терпеливым.
Наконец появлялся Кен в сопровождении девушки – оба слегка ошалелые и смущенные. Они не спеша приближались, и Кен говорил:
– Мне надо проводить ее до дома, братишка. Пойдешь с нами?
– Нет, – отвечал Дэви. – Встретимся позже.
Когда Кен возвращался, Дэви обычно лежал без сна на койке в глубине гаража.
– Да-а, девочка попалась что надо, – говорил Кен. – А ты как провел время?
– Прекрасно. – Дэви глядел в потолок, и его лица было не различить в полумраке. – Просто замечательно.
Сидел ли Дэви в одиночестве на скамейке в парке, завороженный далекой музыкой, или смотрел в потолок, вытянувшись на койке, помимо мечтаний о грядущих успехах он размышлял о смыслах, причинах и следствиях. Лениво вертел в уме разные гипотезы, перебирая одну за другой, чтобы выявить все изъяны и либо отбросить идею в сторону, либо счесть достойной внимания. Но и в этом случае он мог отказаться от нее, а чаще всего откладывал в дальний ящик в голове, чтобы позднее рассказать Кену.
Однажды вечером в начале четвертого курса, когда братья уже легли спать, Дэви вдруг сказал:
– Мы должны записаться на пятый год обучения, Кен.
– Что? – Сонный голос брата донесся из темноты, недовольный как пробуждением, так и этим предложением. – Зачем? Никто больше с факультета этого делать не собирается.
Дэви не перебивал. Он просто ждал, когда ворчание Кена стихнет.
– Понимаешь, до сих пор мы обсуждали наше изобретение так, будто кроме него ничего не существует. Но, возможно, мы впоследствии займемся и другими.
– Ну да, почему бы и нет? И какое это имеет отношение к лишнему году? – Кен сердито заворочался в постели. – Господи, я устал быть бедным! Я не хочу продолжать работать чумазым механиком! Я хочу разбогатеть!
Окончательно проснувшись, он закурил сигарету, но погруженный в раздумья Дэви не заметил ни чирканья спички, ни резкой вспышки. Кен не понимал его. Деньги волновали Дэви в последнюю очередь, и он всеми силами старался не разочароваться в брате. Сам он восторженно думал о человеческой изобретательности и ее непрерывности во времени – как один гений может передавать свет своего разума другому, образуя непрерывную цепочку огней, уходящую далеко в темноту прошлого. Из этой мысли следовало, что то небольшое пламя, которое они сейчас несли в себе, сможет, в свою очередь, зажечь огонь в будущем. Недовольство Кена ошеломило Дэви, и он решил изложить свою точку зрения как можно более наглядно:
– Дело в том, что, когда люди говорят о радио, они подразумевают только громкоговоритель на одном конце и микрофон на другом. Это примитивный подход. А если получше присмотреться к цепочке вакуумных ламп между ними? Знаешь, что получается? – Он взглянул сквозь темноту на брата. – Что-то вроде участка человеческого мозга с нервами и клетками.
– Это всего лишь обычный приемник, – возразил Кен. Дэви чувствовал, что брат не желает выползать за пределы своего мирка туда, где можно увидеть новые перспективы. Где общепринятые идеи и убеждения выглядят уродливыми в своей неприглядной наготе, ибо основаны на невежестве. Кену было бы там грустно и одиноко. – Почему ты вечно все чертовски усложняешь, Дэви?
Но Дэви уже снова лежал неподвижно и размышлял. Затем негромко произнес:
– Это вовсе не сложно, если вдуматься. До эпохи радио большинство изобретений просто заменяло мускульную силу, чтобы выполнять работу с большей эффективностью. За исключением некоторых электрических приборов. Когда-нибудь люди оглянутся назад и скажут, что радио стало первым серьезным шагом в сторону от машин, основанных на грубой силе. И коли так, мы сделаем второй крупный шаг, и наши схемы будут дублировать еще один человеческий орган – кусок центральной нервной системы.
Кен молчал. Дэви понимал, что встревожил его.
– Я вот к чему клоню, – продолжил Дэви чуть погодя. – В долгосрочной перспективе, нравится нам это или нет, мы будем работать над созданием подобных штук, пока наконец не появятся схемы, которые смогут запоминать или даже учиться – но быстрее, с большей мощностью и точностью, чем человеческий разум. Вот к чему должна привести обыкновенная радиолампа. И если этим не займемся мы, то обязательно найдутся другие.
– Вот пусть они и занимаются. Давай просто спокойно возделывать свой маленький сад.
– Но наш маленький сад обязательно станет больше. Если использование паровых машин изменило весь мир менее чем за столетие, несмотря на всевозможные войны и революции, то что произойдет в результате развития электроники? Поэтому я и говорю – давай проучимся еще год, узнаем как можно больше обо всей отрасли, прежде чем примемся собирать урожай.
Кен долго курил, и огонек сигареты освещал его лицо, красивое и задумчивое.
– Дэви, – сказал он наконец. – Давай заключим уговор. Все, что меня интересует в данный момент, – это наш план, который мы вынашиваем давно. Он способен принести деньги в течение года или двух. Ты хочешь, чтобы мы записались на год углубленного обучения, прежде чем к нему приступим? Хорошо. Но я буду помогать тебе в дальнейших задумках, только если ты исполнишь первоначальный план. И только после него. А теперь не спеши говорить «да». Это слишком важное решение.
– Разумеется, я согласен. Тут и думать нечего, – ответил Дэви. Он снова повернул голову к брату, но теперь его тон был не рассудительным, а скорее предупреждающим. – А что, если краткосрочный план сразу перетечет в долгосрочный?
Кен затушил сигарету о крышку жестяной банки, служившей пепельницей. Когда он наконец ответил, его голос звучал почти резко:
– Вот когда это случится, тогда и подумаем. – Он повернулся на другой бок и поплотней закутался в одеяло. – Спокойной ночи, малыш.
– Спокойной ночи, – откликнулся Дэви, по-прежнему глядя в потолок, поскольку знал, что эта проблема непременно встанет.
Но впоследствии Кен убедил его, что все будет хорошо, и спустя какое-то время Дэви тоже в это поверил.
Таким образом, к их четырехлетней подготовке добавился еще один год. Теперь пролетело и это время, и всего через день этот пятый год заканчивался.
Отдельные трудности учебы, жертвы и победы представлялись Дэви просто некой лестницей вроде тех мраморных ступеней Инженерного корпуса, по которым он сейчас спускался с грузом для Нортона Уоллиса.
И все же университет оставил след в его душе.
Это уродливое здание появилось на свет в результате коррупции, и в нем продолжала жить коррупционная мораль, незаметная со стороны, так что молодые люди могли подкупать друг друга, похищая общественную собственность, и не видели в этом ничего зазорного. Они заключали сделки, пользуясь паролем «Краденый лес», забыв о его происхождении и просто следуя общему примеру. Однако наряду с этим им передавался и идеализм, живший на страницах книг и в картинах на стенах, славная традиция служения обществу – им предстояло стать инженерами, смотрителями физического мира.
Для людей в этом здании звездами мировой величины являлись Фултон, Уитни и Эдисон, развившие американскую традицию изобретений, полезных в первую очередь с практической точки зрения. Представителями же «чистой» науки, такими как Ньютон, Фарадей и Эйнштейн, они восхищались скорее умозрительно, хотя и признавали их заслуги.
Изобретатели, с которых Дэви старался брать пример, имели ничуть не меньшее значение, чем «чистые» ученые, – разница заключалась только в их характере. Уоллис всегда говорил, что главное стремление ученого – узнать что-то полезное, неизвестное прежде, в то время как Дэви испытывал стремление инженера-изобретателя – создать что-то полезное, что никогда не было построено раньше.
Если Дэви и принимал как должное какую-то материальную плату, то для него это был лишь символ, поскольку он знал, что невозможно измерить в деньгах все выгоды, полученные от укрощения пара, или ценность победы над вечной тьмой, одержанной крошечным переносным солнцем – электрической лампой накаливания. Здесь, в университете, весь мир стал казаться ему родным домом, потому что именно здесь он почувствовал себя частью одной из великих мировых традиций. Традиции стремиться к лидерству и не бояться нового – делать среду обитания менее враждебной к человеческой жизни, продвигать и поддерживать изобретения, которые меняли к лучшему мир, если уж не людей в нем. То, что каждое изобретение могло быть использовано во зло, указывало на глубокие недостатки в обществе, получавшем эти дары; но сами дары всегда были семенами свободы – это все, что мог предложить обществу инженер.
Несмотря на то что профильные учебники Дэви глотал с ненасытной жадностью, его познания в художественной литературе ограничивались фрагментами книг англоязычных писателей, обязательных к изучению на первом курсе. Он отметил там для себя лишь одну фигуру, имевшую значение: Прометей, даритель света. Нортон Уоллис для Дэви был Прометеем, как и каждый человек, чьими работами юноша восхищался. Уже в двадцать лет он чувствовал, что такая же судьба уготована ему самому; но одинокая скала и хищные орлы казались пока такими далекими…
И сейчас, покидая Инженерный корпус, который на днях предстояло оставить навсегда, он воплощал в себе все традиции этого времени и места – лучшие и худшие. Дэви не подвергал сомнению ни те ни другие, и пройдет много лет, прежде чем он наконец в замешательстве оглянется назад и задумается: не слишком ли поздно решать, какую именно конечную цель искать за горизонтом.
В данный момент он твердо знал только то, что выполнил одно из двух поручений Нортона Уоллиса. Второе и самое важное все еще ждало исполнения. Но ему так и не пришло в голову, что он забыл спросить Уоллиса, как выглядит его внучка и во что она будет одета. Он не сомневался, что мгновенно сможет узнать ее на вокзале, даже если ее будет окружать тысяча девушек, одетых в точности как она. С тех пор как несколько недель назад Дэви узнал, что она приезжает, он носил ее образ в сердце, сам не зная почему. Однако он оказался все же более логичным человеком, чем сам считал, и в глубине души под туманами фантазий признавал, что если Нортон Уоллис является его королем, то эта девушка по имени Виктория должна быть принцессой. Потому он и выбрал ее, чтобы она стала его единственной, отличающейся от всех остальных, – девушку, чья улыбка, чей задор, чей интерес к нему воплотят в реальность смутный образ мечты, в которую он всегда был влюблен. Он не сомневался, что узнает ее по этим качествам и еще по одному – обязательно требовалось, чтобы она отличалась от всех девушек, в которых когда-либо влюблялся Кен.