Мэри Элизабет Брэддон
Тайна леди Одли
Он остановился у деревянной ограды, окружающей дом приходского священника в Маунт-Стэннинге, и посмотрел на решетчатые окна этого простого жилища. Ни в одном из них не горел свет, и мистеру Одли пришлось уйти, найдя слабое утешение лишь в долгом созерцании дома, давшего приют той единственной женщине, перед чьей непобедимой силой пала неприступная крепость его сердца. Только груда черных руин осталась на том месте, где однажды таверна «Касл» дала бой ветрам. Холодный ночной ветерок проносился над несколькими обломками, которые пощадил огонь; кружил над ними, разметал их в разные стороны, швыряя в Роберта кучи пепла и золы, и обуглившиеся щепки.
В половине второго ночной странник вошел в деревню Одли, и только там он вспомнил, что Клара Толбойс не написала ему, в какой стороне искать коттедж, где находился Люк Маркс.
«Доусон рекомендовал забрать несчастного в дом его матери, – мало-помалу вспомнил Роберт, – и наверняка Доусон лечит его. Он покажет мне дорогу».
Следуя своему решению, мистер Одли остановился у дома, где жила Элен Толбойс до своего второго замужества. Дверь в небольшую приемную врача была открыта, внутри горел свет. Роберт толкнул дверь и заглянул внутрь. Врач стоял у конторки из красного дерева, смешивая жидкое лекарство в мензурке, его шляпа лежала рядом. Несмотря на поздний час, он, очевидно, только что пришел. Из маленькой смежной комнатки его помощника доносился звучный храп.
– Извините, что побеспокоил вас, мистер Доусон, – заговорил Роберт, когда врач поднял голову и узнал его, – но я приехал навестить Маркса, который, как я слышал, в плохом состоянии, и хотел попросить указать мне, где дом его матери.
– Я покажу вам дорогу, мистер Одли, – ответил врач, – я сам сию минуту иду туда.
– Он так плох?
– Хуже некуда. Единственное, что может произойти, – это то, что он скоро окажется вне досягаемости любых земных страданий.
– Как странно! – воскликнул Роберт. – Мне показалось, что он не очень пострадал.
– У него мало ожогов. Будь это не так, я бы никогда не посоветовал увезти его из Маунт-Стэннинга. Свое дело сделал сильный шок. Его здоровье было подорвано привычкой к алкоголю, и он полностью его лишился после внезапного ужаса той ночи. Последние два дня он был в сильной горячке, но сегодня он немного спокойнее, и боюсь, что еще до завтрашней ночи мы потеряем его.
– Мне сказали, он хотел видеть меня, – заметил мистер Одли.
– Да, – равнодушно ответил врач. – Фантазия больного, без сомнения. Вы вытащили его из горящего дома и сделали все, чтобы спасти его жизнь. Думаю, несмотря на свою грубость, он думает об этом.
Они вышли, и мистер Доусон запер дверь приемной. Возможно, в кассе были деньги, так как едва ли сельский аптекарь мог опасаться, что даже самый дерзкий взломщик подвергнет опасности свою свободу в поисках голубых таблеток, нюхательных солей или александрийского листа.
Врач повел его вдоль тихих улиц, и вскоре они свернули на узкую дорожку, в конце которой Роберт Одли увидел мерцающий свет, говорящий о том, что кто-то бодрствует у постели больного и умирающего, и казавшийся таким бледным и печальным в глухой час ночи. Он сиял из окошка того коттеджа, где лежал Люк Маркс, у постели которого дежурили его жена и мать.
Мистер Доусон поднял щеколду и прошел с Робертом Одли в гостиную этого небольшого жилища. Она была пуста, лишь на столе с шипением потрескивала сальная свеча. Больной лежал в верхней комнате.
– Сказать ему, что вы здесь? – спросил мистер Доусон.
– Да, да, пожалуйста. Но будьте осторожны, известие может взволновать его. Я не спешу и могу подождать. Позовите меня, когда можно будет.
Врач кивнул и мягко поднялся по узкой деревянной лесенке, ведущей на верхний этаж. Мистер Доусон был хорошим человеком, и действительно, приходской врач обязательно должен быть хорошим, деликатным, добрым и мягким, иначе несчастные пациенты, не имеющие золота и серебра, могут пострадать от мелочного пренебрежения и грубостей, которые не так-то легко доказать перед стражами закона, но которые не менее горько переносить в лихорадочные часы болезни и боли.
Роберт Одли сел у холодного очага и печально огляделся. В углах маленькой комнатки притаились тени в тусклом свете сальной свечи. Полустертый циферблат восьмидневных часов, стоявших напротив Роберта Одли, казалось, смущал его своим пристальным взглядом. Ужасные звуки, исходящие от таких часов после полуночи, не нуждаются в описании. В трепетной тишине прислушивался Роберт к тяжелому монотонному тиканью, как будто часы отсчитывали секунды, оставшиеся умирающему, и с мрачным удовлетворением сдерживали их. «Еще одна минута! Еще одна! Еще одна!» – казалось, вторили часы, пока мистер Одли не почувствовал желания швырнуть в них шляпой, в надежде унять этот печальной однообразный отсчет.
Он с облегчением услышал тихий голос врача, выглянувшего с лестницы и сообщившего, что Люк Маркс очнулся и хочет его видеть.
Роберт осторожно, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице и снял шляпу, наклонив голову, чтобы войти в низенькую дверцу убогой комнатки. Он снял шляпу перед этим простым крестьянином, потому что ощущал присутствие чего-то еще, более ужасного, что витало по комнате и жаждало, чтобы его впустили.
Феба Маркс сидела у изножья кровати, устремив пристальный взор на лицо мужа. Во взгляде ее бледных глаз не было нежности, лишь острое, тревожное беспокойство: она боялась подступающей смерти, а не потери мужа. У камина старушка гладила белье и готовила бульон, который едва ли будет нужен ее сыну. Больной лежал на кровати, голова покоилась на подушках, его грубое лицо было смертельно бледным, а огромные руки беспокойно двигались по одеялу. Феба читала ему; открытое Евангелие лежало среди бутылочек с лекарством на столике у кровати. Все предметы в комнате были чистыми и аккуратными и несли на себе печать опрятности, что всегда была отличительной особенностью Фебы.
Молодая женщина поднялась, когда Роберт Одли шагнул за порог комнаты, и поспешила к нему.
– Позвольте мне минутку поговорить с вами, сэр, прежде чем вы побеседуете с Люком, – нетерпеливо прошептала она. – Ради бога, дайте мне вначале поговорить с вами.
– О чем эта девица толкует там? – спросил больной с приглушенным рычанием, хрипло замершим на его губах. Он был свиреп даже в своей слабости. Его тусклые глаза замутил глянец смерти, но они все еще следили за Фебой острым недовольным взглядом. – Чего она хочет? – спросил он. – Я не потерплю заговора против меня и сам хочу поговорить с мистером Одли, что бы я ни сделал, я сам за все отвечу. Если я совершил зло, то исправлю его. Что она говорит?
– Она ничего такого не говорит, сыночек, – ответила старушка, подойдя к сыну, явно не очень подходящему для столь нежного обращения. – Она только говорит джентльмену, как тебе плохо, мой хороший.
– То, что я хочу сказать, я скажу только ему, запомни, – прорычал Люк Маркс- И только за то, что он сделал для меня прошлой ночью.
– Конечно, любимый, – успокаивающе ответила старушка.
Она не придавала большого значения настойчивым словам сына, полагая, что это бред. То бредовое состояние, в котором Люку представлялось, как его тащат целые мили сквозь горящий кирпич и известку, швыряют в колодцы, вытаскивают из глубоких ям за волосы и подвешивают в воздухе огромные руки, появившиеся из облаков, чтобы забрать его с твердой земли и швырнуть в хаос; и другие дикие ужасы и галлюцинации, бушевавшие в его расстроенном воображении.
Феба Маркс потащила мистера Одли из комнаты на узкую лестничную площадку. Она была так мала, что два человека едва могли стоять на ней, рискуя удариться о стену или упасть на лестницу.
– О сэр, я так хотела поговорить с вами, – горячо зашептала Феба. – Вы помните, что я сказала вам в ту ночь, когда был пожар?
– Да, да.
– Я сказала о своих подозрениях и все еще так думаю.
– Да, я помню.
– Но, кроме вас, я ни с кем ни словом об этом не обмолвилась, сэр, и я думаю, что Люк все забыл о той ночи, я думаю он забыл обо всем, что было до пожара. Он был пьян, когда гос… когда она пришла в «Касл», и я уверена, так ошеломлен и напуган огнем, что все начисто стерлось из его памяти. В любом случае, он и не догадывается о том, что я подозреваю, иначе он всем рассказал бы об этом; но Люк так зол на госпожу и говорит, что если бы она купила ему таверну в Брентвуде или Челмсфорде, этого бы не случилось. Поэтому я хотела просить вас, сэр, чтобы вы ничего не говорили Люку.
– Да, да, я понимаю, я буду осторожен.
– Я слышала, госпожа уехала из Корта, сэр?
– Да.
– Она никогда не вернется, сэр?
– Никогда.
– Но там, куда она уехала, с ней будут хорошо обращаться, не будут жестоки?
– Нет, к ней будут хорошо относиться.
– Я рада этому, сэр. Прошу прощения, что беспокою вас этим вопросом, сэр, но госпожа была доброй хозяйкой.
Из комнатки послышался слабый хриплый голос Люка, сердито требующий, чтобы «эта девица перестала зевать», и Феба, приложив палец к губам, повела мистера Одли обратно к больному.
– Мне не нужна ты, – решительно заявил мистер Маркс, когда его жена вошла в комнату, – мне не нужна ты, тебе нечего слушать, что я собираюсь говорить; мне нужен только мистер Одли, я желаю говорить с ним наедине, и чтоб не подслушивала под дверью, дорогуша, можешь спуститься вниз и там остаться, и забрать с собой мать.
Слабой рукой больной указал на дверь, через которую его супруга покорно удалилась.
– Я и не хочу ничего слушать, Люк, – сказала она, – но надеюсь, ты ничего не скажешь против тех, кто был так добр и щедр к тебе.
– Я скажу все, что захочу, – свирепо ответил мистер Маркс, – и не собираюсь выслушивать твои советы.
Хозяина «Касл» ничуть не изменили его предсмертные страдания, как бы ни были они скоротечны и жестоки. Быть может, слабый мерцающий свет, столь далекий от его жизни, пытался сейчас пробиться сквозь черную тьму его невежественной души. Возможно, наполовину сердитое, наполовину угрюмое раскаяние вынуждало его делать яростные попытки искупить свою жизнь, такую эгоистичную, пьяную и злобную. Как бы там ни было, он облизнул свои потрескавшиеся губы и, обратив свои запавшие глаза на Роберта Одли, указал ему на стул у кровати.
– Вы поиграли мной, мистер Одли, – начал он вскоре, – вы вытряхнули из меня душу, топтали и швыряли меня по-джентльменски, пока я стал ничто в ваших руках, и вы видели меня насквозь и вывернули меня наизнанку, пока не стали думать, что знаете столько, сколько и я. У меня не было особых причин быть вам благодарным, если бы не пожар в «Касл» той ночью. За это я вам признателен. Вообще-то я не испытываю особой благодарности к господам: они всегда дают мне то, что не нужно – суп, одежду, уголь, но, господи боже мой, они поднимают такой шум вокруг этого, что я готов швырнуть им все это обратно. Но когда джентльмен идет и рискует своей жизнью, чтобы спасти такого пьяного грубияна, как я, самого пьяного изо всех, то этот грубиян чувствует благодарность к нему и хочет сказать, прежде чем умрет (а он видит по лицу врача, что ему недолго осталось), – спасибо вам, сэр, я вам обязан.
Люк Маркс протянул свою левую руку мистеру Одли (правая была обожжена и перевязана).
Молодой человек обеими руками взял эту грубую ладонь и сердечно ее пожал.
– Мне не нужно благодарности, Люк Маркс, – сказал он, – я был рад оказать вам услугу.
Мистер Маркс ничего не ответил. Он спокойно лежал, задумчиво глядя на мистера Одли.
– Вы были так странно привязаны к этому джентльмену, что исчез в Корте, сэр, не так ли? – промолвил он наконец.
Роберт встрепенулся при упоминании своего убитого друга.
– Вы были странно привязаны к этому мистеру Толбойсу, как я слышал, сэр, – повторил Люк.
– Да-да, – ответил Роберт в нетерпении. – Это мой лучший друг.
– Я слышал, слуги в Корте говорили, как вы переживали, что не могли найти его. Хозяин гостиницы «Солнце» говорил, как вы были встревожены. «Если бы они были братья, – сказал он, имея вас в виду, – то не могли бы волноваться больше, потеряв друг друга».
– Да, да, я знаю, знаю, – поспешно сказал Роберт. – Ради бога, не говорите об этом. Не могу сказать, как сильно меня это мучит.
Неужели вечно его будет преследовать призрак непохороненного друга? Он пришел, чтобы утешить больного, но даже здесь за ним неотступно шла неумолимая тень, даже здесь ему напоминали о тайном преступлении, омрачившем его жизнь.
– Послушайте меня, Маркс, – серьезно сказал он. – Поверьте, я принимаю ваши слова благодарности, и я очень рад оказать вам услугу. Но прежде чем вы продолжите, разрешите обратиться к вам с просьбой. Если вы послали за мной, чтобы рассказать о том, что случилось с моим другом, умоляю не затрудняться. Вы не можете сообщить мне ничего, чего бы я уже не знал. Самое худшее, что вы можете сказать о женщине, бывшей однажды в вашей власти, уже известно мне от нее самой. Ради бога, не говорите ничего, вы не можете сказать ничего, чего бы я уже не знал.
Люк Маркс задумчиво смотрел на серьезное лицо Роберта и какая-то смутная тень, похожая на улыбку, пробежала по изможденному лицу больного.
– Я не могу сказать ничего, что не было бы вам известно? – спросил он.
– Ничего.
– Тогда и не стоит пытаться, – задумчиво заметил больной. – Она рассказала вам? – спросил он, немного помолчав.
– Я должен просить вас, Маркс, оставить эту тему, – сурово ответил Роберт. – Я сказал вам, что не желаю слышать об этом. Что бы вы ни узнали, вы торговали этим. Какими тайнами вы ни овладели, вам платили за молчание. Вы бы лучше хранили молчание до конца.
– Неужели? – шепотом воскликнул Люк Маркс в возбуждении. – Неужели мне лучше молчать до конца?
– Да. Вы торговали вашим секретом, и вам платили за молчание. Будет честно, если вы выполните обещание до конца.
– Это теперь-то? – неприятно ухмыльнулся мистер Маркс. – Но предположим, у госпожи одна тайна, а у меня другая. Как быть тогда?
– Что вы имеете в виду?
– Предположим, я давно мог кое-что рассказать и сделал бы это, если бы ко мне получше относились; если бы то, что мне причиталось, отдавали мне спокойно и добровольно, а не швыряли, как кость собаке, чтобы она не кусалась. Предположим, если бы не это, я бы все рассказал. Что тогда?
Невозможно описать ту страдальческую победную ухмылку, осветившую его изможденное лицо.
«Он в бреду, – подумал Роберт. – Я должен быть терпеливым с ним. Было бы странно, если бы я не смог быть терпеливым к умирающему».
Какое-то время Люк Маркс лежал, глядя на Роберта с этой победной ухмылкой. Старушка, уставшая от долгих часов без сна у постели умирающего сына, клевала носом у огня, на котором кипел никому не нужный бульон.
Мистер Одли терпеливо ожидал, пока больной снова заговорит. Каждый звук был отчетливо, до боли слышен в этот глухой час ночи. Осыпание золы в очаге, зловещее потрескивание горящих углей, медлительное и тяжелое тиканье угрюмых часов в комнате внизу, тихое завывание мартовского ветра (словно глас английского духа, стоны которого предвещают смерть), хриплое дыхание больного – все звуки сливались воедино, в единый голос мрачного предзнаменования в гнетущей тишине дома.
Роберт сидел, закрыв лицо ладонями и размышляя о том, что будет с ним теперь, когда раскрыта тайна его друга и мрачная история Джорджа Толбойса и его злосчастной жены закончилась в бельгийском доме для умалишенных. Что станет с ним?
Он не имел права притязать на любовь Клары Толбойс, поскольку решил сохранить ужасную тайну. Как мог он встретиться с ней, утаив от нее этот секрет? Разве мог он когда-нибудь заглянуть в эти серьезные глаза, не выдавая правды? Он чувствовал, что вся его сдержанность разобьется вдребезги перед испытующим взором этих спокойных карих глаз. Если он действительно решил хранить эту тайну, – он не должен больше видеть ее. Раскрыть тайну означает отравить жизнь Клары. Разве мог он, исходя из собственных эгоистичных мотивов, рассказать ей ту страшную историю? Или разве мог он подумать, что, услышав ее, она позволит своему убитому брату лежать неотомщенным и позабытым в своей неосвященной могиле?
Окруженный со всех сторон этими трудностями, казавшимися совершенно непреодолимыми, потеряв всю легкость своего характера из-за груза, который так долго был на его плечах, Роберт Одли беспомощно смотрел на жизнь, ожидавшую его, и думал, что намного лучше было бы для него погибнуть среди горящих руин таверны «Касл».
«Кто пожалел бы обо мне? Никто, кроме бедной маленькой Алисии, – думал он. – Да и ее горе будет быстротечно. Заплачет ли обо мне Клара Толбойс? Нет! Она будет сожалеть обо мне, лишь как о потерянном звене в загадке смерти ее брата. Она только…»
Глава 14. Что рассказал умирающий
Бог знает, как далеко завели бы мистера Одли его мысли, если бы его не отвлекло резкое движение больного, поднявшегося в постели и позвавшего свою мать.
Старушка, вздрогнув, проснулась и сонно повернулась к сыну.
– Что такое, Люк, душечка? – успокаивающе спросила она. – Еще не время принимать лекарство. Мистер Доусон наказал выпить его через два часа после его ухода, а еще не прошло и часа.
– Кто сказал, что мне нужно лекарство? – в нетерпении закричал мистер Маркс- Я хочу кое-что спросить у тебя, мама. Ты помнишь седьмое сентября?
Роберт вздрогнул и жадно посмотрел на больного. Почему он упорно продолжает говорить на запретную тему? Почему настойчиво возвращается к дате убийства Джорджа? Старушка в смущении слегка покачала головой.
– Бог мой, Люк, – сказала она, – как ты можешь задавать мне такие вопросы? Последние лет восемь – десять память изменяет мне, я сроду не помнила дней недели и чисел, и все такое. Как бедной женщине запомнить все это?
Люк Маркс нетерпеливо пожал плечами.
– Ты никогда не делаешь того, о чем тебя просят, мама, – раздраженно ответил Люк. – Разве я не просил тебя запомнить это число? Разве я тебе не говорил, что придет день, когда тебя вызовут давать показания и поклясться на Библии? Разве я не говорил тебе, мама?
Старушка беспомощно покачала головой.
– Раз ты говоришь, значит, так оно и было, Люк, – произнесла она с улыбкой. – Но я не могу вспомнить, дорогой. Память изменяет мне в последние годы, – добавила она, поворачиваясь к Роберту Одли.
Мистер Одли положил ладонь на руку больного.
– Маркс, – сказал он, – говорю вам, у вас нет причин беспокоиться из-за этого. Я не задаю вам никаких вопросов, у меня нет желания ничего слушать.
– Но предположим, я хочу рассказать кое-что, – лихорадочно вскричал Люк. – Предположим, я не могу умереть с тяжестью тайны на душе и хотел увидеть вас с целью рассказать все. Предположите это, и вы получите правду. Я скорее сгорел бы заживо, чем рассказал ей. – Он произнес эти слова сквозь зубы и злобно нахмурившись. – Прежде я бы сгорел заживо. Я заставил ее платить за оскорбления, я заставил ее платить за жеманство и кривлянье, я бы никогда не рассказал ей – никогда, никогда! Я имел власть над ней, у меня была своя тайна, и мне платили за нее, и я сполна вернул ей то пренебрежение, с каким она относилась ко мне!
– Маркс, Маркс, ради бога, успокойся, – просил его Роберт. – О чем ты говоришь? Что ты мог рассказать?
– Я собираюсь рассказать это вам, – ответил Люк, облизнув свои сухие губы. – Дай мне попить, мама.
Старушка налила какой-то холодный напиток и дала сыну.
Он жадно выпил его, как будто чувствовал, что краткому остатку его жизни предстоит гонка с безжалостным соперником, Временем.
– Оставайся там, – велел он матери, указывая ей на стул у изножья кровати.
Старушка повиновалась и села напротив мистера Одли. Она вынула свои очки, протерла их, надела и безмятежно улыбнулась своему сыну, как будто лелеяла слабую надежду, что эта процедура поможет ее памяти.
– Я задам тебе другой вопрос, мама, – начал Люк, – и странно будет, если ты не сможешь ответить на него. Ты помнишь, когда я работал на ферме Аткинсона, до женитьбы, и жил здесь с тобой?
– Да, да, – ответила миссис Маркс, довольно кивая, – я помню, дорогой. Это была осень, яблоки только начали собирать. Я помню, Люк, помню.
Мистер Одли недоумевал, к чему это все ведет, и сколько ему придется сидеть у постели больного, слушая этот бессмысленный разговор.
– Тогда, может быть, ты вспомнишь и больше, мама, – продолжал Люк. – Помнишь, как однажды ночью я кое-кого привел домой, когда Аткинсон убирал последнюю пшеницу?
Мистер Одли опять сильно вздрогнул, пристально посмотрел в лицо говорившему и не дыша начал слушать со странным интересом, с трудом понимая то, что говорил Люк.
– Я помню, как ты приводил домой Фебу, – оживленно ответила старушка. – Я помню, ты приводил ее на чай и несколько раз поужинать.
– Оставь ты Фебу, – закричал Люк, – кто говорит о Фебе? Кто она такая, чтобы о ней говорить? Ты помнишь, как я привел домой джентльмена однажды ночью в сентябре, после десяти часов; джентльмена, промокшего насквозь, с головы до ног покрытого грязью, зеленым илом и землей, у которого была сломана рука и страшно распухло плечо? Джентльмена в разорванной одежде, который сидел у огня на кухне и глядел на горящие угли, как будто он немного тронутый и не знал, где он и кто, за которым нужно было ухаживать, как за ребенком, одеть, обсушить, помыть и давать бренди из ложки, просовывая ее сквозь сжатые зубы, прежде чем жизнь вернулась к нему? Ты помнишь это, мама?
Старушка закивала головой, бормоча о том, что хорошо помнила этот случай.
Роберт Одли дико вскрикнул и упал на колени у постели больного.
– Боже! – рыдал он. – Благодарю тебя за твою удивительную милость. Джордж Толбойс жив!
– Подождите-ка, – остановил его мистер Маркс, – не спешите так. Мама, подай мне железную коробку там, на полке, за шкафом.
Старушка повиновалась и, пошарив среди разбитых чашек и кувшинов, деревянных коробочек, извлекла из груды всякого хлама коробочку с крышкой, довольно грязную на вид.
Роберт Одли все еще стоял на коленях, спрятав лицо в ладони. Люк Маркс открыл железную коробку.
– Жаль, что денег тут нет, – заметил он. – Если бы были, она бы там долго не простояла. Но в ней есть кое-что, более ценное чем деньги, и я хочу отдать вам это в доказательство того, что пьяный грубиян может испытывать благодарность к тем, кто добр к нему.
Он вынул две свернутые бумаги и отдал их Роберту Одли.
Это были два листочка, вырванные из записной книжки, на них было что-то написано карандашом почерком, не знакомым мистеру Одли. Неразборчивые каракули, какие мог написать какой-нибудь неуклюжий пахарь.
– Я не знаю этот почерк, – сказал Роберт, нетерпеливо развернув одну из бумаг. – Какое отношение это имеет к моему другу? Зачем вы показали мне их?
– Может, вы лучше сначала прочтете, что там написано, – посоветовал мистер Маркс, – а потом будете задавать вопросы.
Первая бумага, которую развернул Роберт Одли, содержала следующие строки, написанные неразборчивыми каракулями, совсем не знакомыми ему:
«Мой дорогой друг!
Я пишу тебе в таком смятении ума, какое едва ли кто переживал. Не могу рассказать тебе, что со мной случилось, могу лишь сказать, что произошло нечто, что гонит меня из Англии с разбитым сердцем искать уголок на свете, где я мог бы умереть в безвестности и всеми позабытый. Прошу тебя лишь об одном – забудь меня. Если бы твоя дружба пригодилась мне, я бы ею воспользовался. Если бы твой совет мог помочь мне, я бы доверился тебе. Но мне ничто не может помочь – ни дружба, ни совет, и я говорю тебе лишь одно – благослови тебя Господь за прошлое и помоги забыть меня в будущем.
Д. Т.».
Вторая бумага была адресована другому человеку и оказалась гораздо короче, чем первая:
«Элен!
Да простит тебя Господь и пожалеет за то, что ты сегодня сделала так же искренне, как это делаю я. Живи с миром. Ты больше не услышишь обо мне. Для тебя и всего света отныне буду я тем, кем ты хотела сделать меня сегодня. Можешь не опасаться меня: я покидаю Англию, чтобы никогда не вернуться.
Д. Т.».
Роберт Одли сидел, глядя на эти строки в беспомощном недоумении. Это был не почерк его друга, но они явно были написаны им самим и подписаны его инициалами.
Он испытующе посмотрел на Люка Маркса, полагая, что его разыгрывают.
– Это было написано не Джорджем Толбойсом, – промолвил он.
– Это было написано, – ответил Люк Маркс, – мистером Толбойсом, каждую строчку он писал своей рукой, но левой, так как правая была сломана.
Роберт Одли поднял глаза вверх, и тень подозрения исчезла с его лица.
– Я все понял, – сказал он. – Расскажите мне все, расскажите, каким образом спасся мой друг.
Он еще едва сознавал, что услышанное им – правда. Он не мог поверить, что его друг, которого он горько оплакивал, все еще мог пожать ему руку в счастливом будущем, когда развеется тьма прошлого. Сначала он был ошеломлен и удивлен, и не в состоянии понять эту новую надежду, столь неожиданно пробужденную в нем.
– Расскажите мне все, – воскликнул он, – ради бога, не упускайте ничего, дайте мне понять, если смогу.
– Я работал на ферме Аткинсона в прошлом сентябре, – начал Люк Маркс, – помогал складывать в стога сено, и поскольку самая короткая дорога с фермы домой пролегала по лугам за Кортом, я часто ходил по ней, а Феба обычно стояла у садовой калитки в конце липовой аллеи, чтобы поболтать со мной, зная, когда я возвращаюсь. Иногда она ждала меня там, а иногда я перепрыгивал через ров и заглядывал в людскую выпить кружку эля и немного перекусить.
Не знаю, что делала Феба вечером седьмого сентября, – я помню число, потому что Аткинсон заплатил мне сполна в тот день и я расписался за деньги – не знаю, чем она занималась, только ее не было у калитки за липовой аллеей, поэтому я обошел сад и перепрыгнул через ров, потому что мне нужно было повидать ее именно в тот вечер, ведь на следующий день я собирался работать на другой ферме, за Челмсфордом. Часы пробили девять, когда я переходил через луга между фермой Аткинсона и Кортом, и, должно быть, было уже четверть десятого, когда я добрался до огородов.
Я прошел по саду и вошел в липовую аллею, самый короткий путь в людскую лежал через кустарник и старый колодец. Ночь была темная, но я хорошо знал дорогу, и в темноте светилось красным светом окошко людской. Я находился вплотную в срубу старого колодца, когда услышал звук, от которого кровь застыла в жилах. Это был стон, мучительный стоп человека, лежащего где-то в кустарнике. Я не боюсь привидений, но что-то в этом стоне пронзило меня насквозь, и с минуту я стоял, не зная, что делать. Но затем я вновь услышал стон и начал искать в кустах. Я нашел человека, спрятавшегося под листьями лавра, и сначала решил, что он задумал недоброе; я уже собрался было взять его за ворот и потащить в дом, когда он схватил меня за руку, не вставая и пристально глядя на меня, и спросил, кто я и какое отношение имею к обитателям Корта.
Судя по его манере говорить, он был джентльменом, и хотя я не знал его и не видел его лица, я ответил на его вопрос.
«Я хочу выбраться отсюда, – сказал он, – но так, чтобы меня не увидела ни одна живая душа, запомни. Я лежу здесь с четырех часов и полумертв, но хочу выбраться отсюда незаметно, имей в виду».
Я сказал ему, что это легко сделать, но опять начал думать, что, наверное, был прав и он замышляет недоброе, а иначе зачем ему уходить тайком.
«Ты можешь отвести меня в такое место, где я могу переодеться в сухую одежду, – спросил он, – но чтобы об этом не узнала толпа народа?»
К этому времени он сел, и я увидел, что его правая рука, как тряпка, висит вдоль тела и ему очень больно.
Я показал на его руку и спросил, что случилось, но он спокойно ответил: «Сломана, парень, сломана. Да это еще ничего, – добавил он, больше говоря сам с собой, чем со мной. – Кроме сломанных конечностей бывают разбитые сердца, а их не так-то легко вылечить».
Я сказал ему, что могу отвести его в дом своей матери и он может там посушить одежду.
«Твоя мать умеет хранить тайны?» – спросил он.
«Ну, уж одну сумела бы, если бы запомнила, – ответил я. – Вы можете рассказать ей все тайны масонов, лесных обитателей, всех тайных братств сегодня вечером, а наутро она начисто их забудет».
Он остался доволен этим и встал, опершись на меня; казалось, все его конечности разбиты и он с трудом мог пользоваться ими. Я чувствовал, когда он прислонился ко мне, что одежда его мокрая и в грязи.
«Вы наверно упали в пруд, сэр?» – спросил я.
Он ничего не ответил, казалось, даже не услышал меня. Теперь, когда он стоял, я увидел, что он высокий и хорошо сложен, с широкими плечами.
«Отведи меня в дом своей матери, – попросил он, – и найди сухую одежду, если есть, я хорошо заплачу тебе».
Я знал, что ключ от калитки всегда торчал в дверце, и повел его туда. Сначала он едва мог идти, только тяжело опираясь о мое плечо. Я провел его через калитку, оставив ее открытой в надежде, что никто не заметит, потому что садовник – человек рассеянный. Я повел его через луга, держась подальше от деревни, и привел его в дом, в нижнюю комнату, где мать готовила ужин.
Я посадил незнакомца на стул у огня и в первый раз рассмотрел его. Никогда не видел я ничего подобного. Он был весь в жидкой зеленой грязи, руки поцарапаны и порезаны. Как мог, я снял с него одежду, – он был, как ребенок, и пристально смотрел на огонь, только время от времени глубоко вздыхая, как будто его сердце готово разорваться. Казалось, он не понимал, где находится, не видел и не слышал нас; он сидел, неподвижно глядя в одну точку – на огонь, а его сломанная рука болталась вдоль туловища.
Увидев, что ему плохо, я решил позвать мистера Доусона и сказал об этом матери. Но он быстро взглянул на меня и сказал – нет, нет, никто не должен знать, что он здесь. Я спросил, не принести ли ему капельку бренди, и он согласился. Около одиннадцати я пошел в таверну и вскоре вернулся.
Он нуждался в бренди, потому что сильно дрожал, и его зубы стучали о края кружки. Я с трудом заставил его выпить, его зубы были плотно сжаты. Наконец он задремал, сидя у огня; я принес одеяло, укутал его и заставил лечь. Отослав мать спать, я сидел у камина, наблюдал за незнакомцем и поддерживал огонь до самого рассвета, когда он неожиданно вздрогнул и проснулся, и сказал, что тотчас должен идти.
Я просил его не думать об этом, но он повторил, что должен идти, встал, шатаясь, вначале едва мог простоять на ногах две минуты, заставил меня надеть на него одежду, которую я как мог посушил и почистил, пока он спал. Наконец я кое-как одел его, но одежда была сильно испорчена, и выглядел он ужасно, с бледным лицом и огромным порезом на лбу, который я промыл и перевязал носовым платком. Он застегнул лишь верхнюю пуговицу своего пальто, так как не мог просунуть в рукав сломанную руку. Он то и дело стонал, ведь руки его были все в царапинах и синяках; рана на лбу, сломанная рука, негнущиеся ноги не давали ему покоя, но к тому времени, как совсем рассвело, он был одет и готов идти.
