Мэри Элизабет Брэддон
Тайна леди Одли
Глава 3. Спрятанные реликвии
То же августовское солнце, что садилось за морские воды, освещало тусклым красным светом циферблат старых часов над увитой плющом аркой, что вела в сады Одли-Корта.
Неистовый багровый закат. Средники окон и мерцающие решетки сияли в пламенном великолепии, угасающий свет вспыхивал на листьях лип в аллее и превратил неподвижную гладь пруда в сверкающую полированную медь; даже в темную чашу кустарника, среди которого укрылся колодец, прерывистыми вспышками проникало багровое сияние так, что казалось, будто трава, ржавое железное колесо и полуразвалившийся сруб колодца покрыты пятнами крови.
Мычание коров на лугу, всплеск форели в пруду, последние трели птиц, скрип колес на отдаленной дороге время от времени нарушали вечернюю тишину и делали ее более напряженной. Это безмолвие в сумерках было почти гнетущим; чудилось, будто где-то внутри обвитой плющом громады дома лежит труп – такая мертвая тишина царила кругом.
Когда часы над аркой пробили восемь, задняя дверь дома тихонько отворилась и из дома выскользнула девушка.
Но даже присутствие живого существа не нарушало тишины, так как девушка бесшумно кралась по густой траве, и углубившись в аллею со стороны пруда, исчезла под густой тенью лип.
Ее нельзя было назвать хорошенькой, она обладала внешностью, которую обычно зовут «интересной». И она, пожалуй, и вправду была интересной: ее бледное лицо, светлые серые глаза, мелкие черты лица и сжатые губы указывали на силу воли и самообладание, необычные в девушке девятнадцати-двадцати лет. Она могла бы быть хорошенькой, если бы не один недостаток в ее маленьком овальном лице. Этот недостаток заключался в полном отсутствии красок. На ее бледных восковых щеках не было и тени румянца; ни один черный или коричневый оттенок не коснулся ее белесых бровей и ресниц; в ее тусклых льняных волосах не было и намека на золотисто-каштановый или рыжеватый тона. Тот же недостаток красок был заметен и в ее платье: бледно-лавандовый муслин выцвел до серого цвета, также бесцветна была и лента, повязанная вокруг ее шеи.
У девушки была тонкая, хрупкая фигура, и несмотря на скромное платье, она обладала грацией и осанкой благородной дамы; и тем не менее она была простой деревенской девушкой, по имени Феба Маркс, которая работала няней в семье мистера Доусона и кого леди Одли взяла к себе в горничные после того, как вышла замуж за сэра Майкла.
Несомненно, это было большой удачей для Фебы, заработок которой утроился, а работа была легкой в хорошо устроенном домохозяйстве Корта; таким образом, она так же стала объектом зависти, как и госпожа в высших кругах.
Мужчина, сидевший на обвалившемся деревянном срубе колодца, встрепенулся, когда служанка госпожи вышла из тени лип и встала перед ним посреди травы и кустарника.
Я уже говорила, что это было уединенное местечко, закрытое со стороны сада, – его можно было увидеть только из окон мансарды крыла дома.
– Феба, – заговорил мужчина, складывая нож, которым он остругивал столбик для забора, – ты подкралась ко мне так тихо и незаметно, что я подумал, уж не злой ли ты дух. Я шел дальней дорогой через поля и решил здесь отдохнуть, прежде чем зайти в дом.
– Из окна моей спальни виден колодец, Люк, – ответила Феба, показывая на открытое решетчатое окошко на одном из фронтонов. – Я увидела, как ты тут сидишь, и спустилась поболтать; лучше поговорить здесь, чем в доме, где повсюду полно ушей.
Люк был крупный, широкоплечий, глуповатый на вид деревенский увалень около двадцати трех лет. Его темно-рыжие волосы низко нависали надо лбом, из-под сросшихся густых бровей сверкали зеленовато-серые глаза, нос был большой и прямой и в очертаниях рта было что-то грубое и хищное. Румяный, рыжий, с бычьей шеей он не был лишен сходства с крепкими быками, что паслись на лугах Корта.
Девушка присела рядом с ним на деревянный сруб и одной рукой обняла его за толстую шею.
– Ты хоть рад меня видеть, Люк? – спросила она.
– Конечно, козочка, – неуклюже ответил он, снова открывая нож и продолжая остругивать кол для забора.
Они были двоюродными братом и сестрой, в детстве вместе играли, а в юности полюбили друг друга.
– На вид ты не больно-то рад, – заметила девушка. – Ты бы хоть посмотрел на меня, Люк, и сказал, пошло ли путешествие мне на пользу.
– Румянца оно тебе не прибавило, это уж точно, – ответил он, взглянув на нее из-под низко нависших бровей. – Ты все такая же бледная.
– Но говорят, что путешествие делает людей светскими, Люк. Я была в Европе с госпожой в разных интересных местах, и ты знаешь, в детстве дочери сквайра Гортена немного учили меня говорить по-французски, и было здорово, что за границей я могла разговаривать.
– Светскими! – хрипло рассмеялся Люк. – Да кому нужно твое благородство, хотел бы я знать? Во всяком случае, не мне; когда ты станешь моей женой, у тебя останется не очень-то много времени для благородных манер. Скажет тоже – французский! Когда мы скопим денег, чтобы купить ферму, ты, наверно, будешь парлевукать с коровами?
Она закусила губу и отвела взгляд в сторону. Он продолжал остругивать свою деревяшку, что-то насвистывая себе под нос и больше ни разу не взглянув на нее.
Некоторое время они сидели молча, но затем она снова заговорила, все еще не глядя на своего собеседника:
– Как чудесно было мисс Грэхем путешествовать со служанкой и с посыльным, в собственном экипаже, и с мужем, который считает, что ни одно место на земле недостойно того, чтобы туда ступила ее нога!
– О, Феба, чудесно иметь кучу денег, – ответил Люк. – И я надеюсь, дорогуша, это убедит тебя откладывать свое жалованье, чтобы нам пожениться.
– И что она из себя представляла в доме мистера Доусона всего три месяца назад? – продолжала девушка, как будто не слыша слов своего кузена. – Разве не была она такой же прислугой, что и я? Получала жалованье и много за него работала, пожалуй, больше меня. Видел бы ты ее старую одежду, Люк, – изношенную, заплатанную и перелицованную, – и все-таки всегда аккуратную. Она платит мне больше, чем получала сама у мистера Доусона. Да я видела, как она выходила из гостиной с несколькими соверенами и кучкой серебра в руке, которые ее хозяин только что заплатил ей, – и посмотрите на нее сейчас!
– Да не бери ты в голову, – посоветовал Люк, – подумай о себе, Феба, это все, что тебе нужно. Как насчет того, чтобы купить небольшую таверну, а? На ней можно заработать кучу денег.
Девушка сидела все так же, отвернувшись от своего любовника, положив руки на колени и пристально глядя на последний пурпурный луч, угасающий за стволами деревьев.
– Тебе бы посмотреть дом внутри, Люк, – сказала она. – Снаружи он малость невзрачный, но видел бы ты комнаты госпожи – сплошь картины и позолота, и огромное зеркало от пола до потолка. А разрисованные потолки, что стоят сотни фунтов, экономка сказала мне, и все это сделано для нее.
– Повезло ей, – пробормотал Люк с ленивым безразличием.
– А видел бы ты ее за границей, около нее всегда ошивалась куча поклонников, а сэр Майкл совсем не ревновал ее, он только гордился, что ею так восхищаются. Слышал бы ты, как она смеялась и разговаривала с ними, швыряя им обратно все их комплименты и красивые речи, как букеты роз. Где бы она ни появилась, все сходили по ней с ума. Ее пение, ее игра, ее рисунки, ее танцы, ее прекрасная улыбка! Где бы мы ни останавливались, она была в центре всех разговоров.
– Сегодня она дома?
– Нет, она уехала с сэром Майклом на обед к Бичерам. Это семь или восемь миль отсюда, так что они не вернутся раньше одиннадцати.
– Тогда вот что я тебе скажу, Феба, если внутри дома такое великолепие, мне бы хотелось посмотреть на него.
– Тогда пойдем. Миссис Бартон, экономка, знает тебя в лицо и не будет возражать, чтобы я показала тебе лучшие комнаты.
Почти стемнело, когда они вышли из кустарника и не спеша направились к дому. Дверь, через которую они вошли, вела в служебное помещение, где находилась и комната экономки. Феба на минутку остановилась, чтобы спросить ее, можно ли ей показать кузену некоторые из комнат, и, получив согласие, зажгла свечу от лампы в холле, и повела за собой Люка в другую часть дома.
Длинные коридоры из черного дуба темнели в призрачных сумерках; свеча, которую несла Феба, оставляла лишь бледное пятно света в широких переходах, через которые вела Феба своего кузена. То и дело Люк подозрительно оглядывался, наполовину испуганный скрипом собственных ботинок.
– Страшноватое местечко, Феба, – заметил он, когда они переходили из коридора в главный зал, еще не освещенный. – Слышал я, в прежние времена здесь было убийство.
– Что до этого, то в наше время тоже хватает убийств, Люк, – ответила девушка, поднимаясь по лестнице.
Она вела его через огромную гостиную, обитую атласом и всю уставленную бронзовыми статуэтками, камеями, инкрустированными столами и всевозможными безделушками, блестевшими в сумеречном свете; затем через утреннюю комнату, увешанную гравюрами и ценными картинами, а оттуда в прихожую, где она наконец остановилась, высоко подняв свечу.
Молодой человек, открыв рот, озирался кругом.
– Это и вправду редкое место, – изрек он, – и должно быть, стоит немало денег.
– Посмотри на картины, – предложила Феба, глядя на стены восьмиугольной комнаты, увешанные Клодом, Пуссеном, Воуверманом и Кейпом. – Я слышала, что только одни картины стоят целое состояние. Это вход в апартаменты госпожи, то есть мисс Грэхем.
Она подняла тяжелую зеленую портьеру, висевшую у двери, и ввела ошеломленного сельчанина в сказочной красоты будуар, а оттуда в гардеробную, где открытые двери шкафов и груда платьев, сваленных в кучу на диване, указывали на то, что комната оставалась в том же виде, в каком ее покинула хозяйка.
– Мне нужно убрать все до возвращения госпожи, Люк, ты можешь пока присесть где-нибудь, я быстро.
Ее кучер неуклюже огляделся, смущенный роскошью комнаты, и после некоторого колебания выбрал самый прочный из стульев и осторожно уселся на самый его край.
– Мне бы хотелось показать тебе драгоценности, Люк, – сказала девушка, – но я не могу, потому что она всегда носит ключи с собой, а шкатулка здесь, стоит вон там, на туалетном столике.
– Что, вот эта? – воскликнул Люк, глядя во все глаза на массивную шкатулку из орехового дерева, инкрустированную медью. – Да она такая здоровая, что в ней поместилась бы вся моя одежда!
– И она полным-полна бриллиантов, рубинов, жемчуга и изумрудов, – ответила Феба, сворачивая шуршащие шелковые платья и укладывая их, одно за другим, на полки шкафа. Встряхивая оборки последнего платья, она услышала, как что-то звякнуло, и засунула руку в карман.
– Ну, скажу я вам! – воскликнула она. – В первый раз госпожа забыла ключи в кармане. Я покажу тебе драгоценности, если хочешь, Люк.
– Ну, я бы не отказался поглядеть на них, крошка, – откликнулся он, поднимаясь со стула и держа свечу, пока девушка отпирала шкатулку.
Увидев украшения, которые блестели на белых атласных подушечках, у него невольно вырвался возглас удивления. Ему хотелось подержать в руках эти изящные драгоценности, потрогать их, определить их стоимость.
– Одна из этих бриллиантовых штучек могла бы обеспечить нас на всю жизнь, Феба, – сказал он, поигрывая браслетом.
– Положи его, Люк! Немедленно положи на место! – закричала девушка, испугавшись. – Как ты можешь говорить об этом?
С сожалением вздохнув, он положил браслет на место и продолжал осматривать шкатулку.
– А это что? – спросил он вскоре, показывая на медную кнопку в обрамлении шкатулки.
Он нажал на нее, и из шкатулки выскочил потайной ящичек, обитый пурпурным бархатом.
– Глянь-ка! – воскликнул Люк, довольный своей находкой.
Феба Маркс, отбросив платье, которое сворачивала, подошла к туалетному столику.
– Я этого раньше не видела, – удивилась она. – Интересно, что там?
Там не было ни золота, ни драгоценностей, всего лишь шерстяные пинеточки младенца, завернутые в бумагу, и небольшой локон шелковистых светлых волос, явно детских. Феба широко раскрыла свои серые глаза, увидев содержимое свертка.
– Так вот что прячет госпожа в потайном ящике, – пробормотала она.
– Странно, что она хранит такую ерунду, – небрежно заметил Люк.
Тонкие губы девушки изогнулись в ехидной улыбке.
– Ты свидетель, где я нашла это, – промолвила она, кладя небольшой сверток в свой карман.
– Феба, ты совсем сдурела, что ли? – закричал молодой человек.
– Я лучше возьму это, чем бриллиантовый браслет, приглянувшийся тебе, – ответила она. – У тебя будет таверна, Люк.
Глава 4. На первой странице «Таймс»
Предполагалось, что Роберт Одли будет адвокатом. Как адвокат он был занесен в Список Судейского Сословия, как адвокат, он имел квартиру на Фигтри-Корт, в Темпле, и как адвокат, он поедал предназначенное количество обедов, что является великим суровым испытанием, через которое будущий юрист пробивается к славе и удаче. Если все это может сделать из мужчины юриста, то Роберт Одли решительно стал таковым. Но он никогда не вел дела в суде, и не пытался его получить, и вообще не желал этим заниматься в течение тех пяти лет, когда его имя значилось на одной из дверей Фигтри-Корта. Это был красивый, ленивый, беззаботный молодой человек около двадцати семи лет, единственный сын младшего брата сэра Майкла Одли. Его отец оставил ему четыреста фунтов годового дохода, которые его друзья посоветовали ему умножить, получив право адвокатской практики; и поскольку после должного размышления он пришел к выводу, что для него гораздо более хлопотно противиться желанию друзей, чем поедать множество обедов и иметь апартаменты в Темпле, то он все-таки последовал их совету и без зазрения совести стал называть себя адвокатом.
Иногда, когда бывало очень жарко, и усилия, затраченные им на курение своей немецкой трубки и чтение французских романов, вконец изнуряли его, Роберт брел в сады Темпла, и устроившись в каком-нибудь тенистом местечке, с расстегнутым воротником и в голубом шелковом платке, небрежно повязанном вокруг шеи, рассказывал сидящим рядом старшинам юридической корпорации, что он совершенно выбился из сил.
Хитрые старые законники посмеивались, слушая эти бабушкины сказки, но все соглашались, что Роберт Одли был славный малый, щедрый, довольно-таки любопытный парень, под равнодушным и нерешительным видом которого скрывался острый ум и добрый юмор. Человек, который никогда не преуспеет, но не обидит и мухи. Действительно, его квартира превратилась в самую настоящую собачью конуру, так как у него была привычка приводить домой всех бездомных и заблудившихся жучек, которые приглянулись ему на улице и подобострастно бежали за ним, виляя хвостом.
Роберт всегда проводил сезон охоты в Одли-Корте, но не потому, что был заядлым охотником; он предпочитал спокойно скакать трусцой на толстой гнедой лошадке со спокойным нравом и держаться подальше от лихих наездников, его лошадь тоже знала, что он меньше всего хотел быть подстреленным на охоте.
Молодой человек был большим любимцем своего дяди и пользовался благосклонностью своей хорошенькой смуглолицей, ветреной кузины-сорванца, мисс Алисии Одли. Со стороны могло показаться, что стоило бы больше поощрять склонность молодой леди – единственной наследницы прекрасного имения, но это даже в голову не приходило Роберту Одли. Алисия – очень хорошая девушка, говорил он, веселая, одна из тысячи, но не более того. Мысль обратить девичью привязанность своей кузины во что-либо серьезное никогда не приходила в его ленивую голову. Я даже сомневаюсь, имел ли он представление о размерах состояния своего дяди, и я уверена, что он никогда не подсчитывал, какая его часть в конечном счете перейдет к нему.
Поэтому когда в одно весеннее утро, за три месяца до описываемых мною событий, почтальон принес ему извещение о свадьбе сэра Майкла и леди Одли, вместе с возмущенным письмом от кузины о том, что ее отец только что женился на молодой особе с кукольным лицом, не старше, чем сама Алисия, в кудряшках и постоянно глупо хихикающей (с сожалением я должна заметить, что из-за своей неприязни именно так мисс Одли описывала музыкальный смех, которым все так восхищались в Люси Грэхем), – итак, когда эти послания достигли Роберта Одли, они не вызвали ни раздражения, ни изумления у сего флегматичного джентльмена. Он прочитал сердитое письмо Алисии, не вынимая изо рта янтарного мундштука своей трубки. Завершив чтение этого послания и подняв свои черные брови до середины лба (кстати, его единственная манера выражать удивление), он выбросил и письмо и открытку в корзину для мусора и, положив трубку, приготовился затратить умственную энергию на обдумывание сей оказии.
– Я всегда знал, что этот старикашка в конце концов женится, – пробормотал он после получасового размышления. – Алисия и госпожа, то есть мачеха, сцепятся, как кошка с собакой. Я надеюсь, они не будут ссориться в сезон охоты или ругаться за обеденным столом: скандалы всегда вредят пищеварению.
Около двенадцати часов на следующее утро после той ночи, когда происходили события, описанные в предыдущей главе, племянник баронета держал свой путь из Темпла через Блэксфайрсворд в Сити. В трудный час он сделал одолжение одному нуждающемуся другу, поставив древнее имя Одли на поручительстве, а поскольку по векселю не было уплачено, то рассчитываться призвали Роберта. С этой целью ему и пришлось прогуляться вверх по Ладгейт-Хилл, а оттуда в освежающе прохладный банковский дом в тенистом дворе за собором Святого Павла, где он утешился, освободившись от двух сотен фунтов.
Он задержался на углу, поджидая свободный кэб, который доставил бы его обратно в Темпл, когда его почти сбил с ног человек, такой же молодой, как и он, несущийся стремглав в узкий переулок.
– Будьте так любезны смотреть, куда вы идете, дружище, – мягко пристыдил Роберт порывистого прохожего. – Могли бы и предупредить человека, прежде чем свалить его с ног и потоптаться на нем.
Незнакомец вдруг остановился и пристально посмотрел на Роберта, задохнувшись от неожиданности.
– Боб! – удивился он. – Только вчера вечером я ступил на британскую землю, и подумать только, именно тебя я встречаю сегодня утром!
– Я вас как будто где-то видел, мой бородатый друг, – сказал мистер Одли, не спеша вглядываясь в оживленное лицо незнакомца, – но пусть меня повесят, если я помню где и когда.
– Что! – воскликнул незнакомец с упреком. – Не хочешь ли ты сказать, что забыл Джорджа Толбойса?
– Ну конечно же, нет! – промолвил Роберт с чувством и затем, взяв своего друга под руку, повел его в тенистый двор, разговаривая уже своим обычным безразличным тоном. – А теперь, Джордж, поведай мне свою историю.
И Джордж «поведал» ему свою историю. Он рассказал ему то же, что услышала бледная гувернантка на борту «Аргуса», и затем, почти не дыша от волнения сообщил, что в кармане у него целая пачка австралийских банкнот, которые он хотел поместить в банк к господам таким-то, бывшими его банкирами много лет назад.
– Ты мне не поверишь, но я только что вышел из их счетной конторы, – сказал Роберт. – Я пойду с тобой, и мы уладим это дело за пять минут.
Они действительно успели устроить все за четверть часа, и затем Роберт Одли предложил немедленно отправиться в «Корону и скипетр» или в «Замок», где они могли бы пообедать и поговорить о старых добрых временах, когда вместе учились в Итоне. Но Джордж сказал своему другу, что прежде чем он пойдет куда-либо, прежде чем он побреется или просто как-нибудь освежится после ночного путешествия на экспрессе из Ливерпуля, он должен заглянуть в одно кафе на Бридж-стрит в Вестминстере, где его должно было ожидать письмо от жены.
– Тогда я пойду с тобой, – решил Роберт. – Подумать только, у тебя есть жена, Джордж, какая нелепая шутка.
Когда они вихрем неслись в кэбе через Ладгейт-Хилл, Флит-стрит и Стрэнд, Джордж Толбойс изливал своему другу все те невероятные надежды и мечты, которые так захватили его жизнерадостную натуру.
– У меня будет дом на берегу Темзы, Боб, – радовался он, – для моей маленькой жены и для меня, и у нас будет яхта, Боб, дружище, ты будешь лежать на палубе и курить, а моя женушка играть на гитаре и петь для нас.
Официанты в кафе на Вестминстер уставились на небритого, с запавшими глазами незнакомца в одежде колониального покроя, возбужденного и шумного; но он был завсегдатаем этого местечка в годы своей военной службы, и услышав, кто он, официанты немедленно бросились исполнять его просьбу.
Он хотел немного – бутылку содовой воды и узнать, нет ли писем на имя Джорджа Толбойса.
Официант принес воду прежде, чем молодые люди уселись в укромном уголке у камина. Нет, на это имя не было писем.
Официант произнес это равнодушным тоном, вытирая маленький столик из красного дерева.
Лицо Джорджа стало белым, как мел.
– Толбойс, – повторил он. – Возможно, вы не расслышали – Толбойс. Идите и посмотрите еще раз, письмо должно быть.
Официант пожал плечами, выходя из комнаты, и вернулся почти сразу же с известием, что не было даже похожего имени в отделении для писем. Там были только Браун, Сандерсон и Пинчбек, только три письма.
Молодой человек в молчании выпил воду и затем, облокотившись о стол, закрыл лицо руками. Роберт Одли понял, что это разочарование, каким бы пустяковым ни показалось на первый взгляд, в действительности было очень горьким. Он сел напротив друга, но не пытался заговорить с ним.
Наконец Джордж поднял голову, и машинально взяв вчерашний номер «Таймс» из кипы журналов на столе, уставился на первую страницу невидящим взглядом.
Не могу сказать, сколько он просидел так, глядя на один параграф в списке смертей, прежде чем до его ошеломленного мозга дошло его значение; но после значительной паузы он подтолкнул газету к Роберту Одли и с лицом, изменившимся от бронзового загара до болезненной, серой белизны, и с ужасающим спокойствием указал пальцем на строчку:
«24-го числа сего месяца в Вентноре, Элен Толбойс, в возрасте 22 лет».
