Наталья Берген
Лаборатория бога
Хищная улыбка на лице отца не предвещала ничего хорошего. Как же я его ненавидел! Как же…
– Ни за что не буду как ты, – процедил я сквозь зубы, невольно доведя разговор до точки кипения.
– Слушай, с людьми надо кончать, мертвые похожи на компостных червей – жрут тебя, подтачивают изнутри. Твоя мама, как хороший велосипед. Покатался, выбросил на свалку и забыл. Все мы как какие-нибудь предметы и все мы приходим в непригодность. И всех нас, стало быть, там, – он ткнул пальцем вверх, – утилизируют. Не будь эгоистом, прочувствуй масштабы.
Мою душу словно прижгли и на ней соскочил большой волдырь, шваркающий болью. Я кинулся на отца – яростный маленький таран против крупного сильного мужлана. Отец не отодвинулся ни на сантиметр, я же пролетел метра два и врезался в деревянную панель, отчего чердак жалобно заухал. Горячечный жар превратил сцену в одно размытое агрессивное пятно. Отец ругался и бил меня по щекам. Я едва заметил, когда появился первый очаг возгорания. Отец поджег зажигалкой фотографию и поднес ее к газетам, лежащим на коробке. Пламя лихо перепрыгнуло с фотографии на газеты, словно удирающая от питона мартышка.
Пламя бесновалось, ликовало. Кричал отец, вскрикивал я. И казалось, что уже кричит огонь. Кривляется и дразнит меня.
«Глупый мальчишка неудачник, маменькин сынок, слабак».
Отец забил пламя одеялом и выволок меня с чердака – огонь не успел разрастись до смертоносной опухоли.
В фильмах любят показывать эпичные спасения, счастливые семьи и тяжелые утраты, но в жизни тебя просто заменят легкомысленным романом, жвачкой или бутылкой – чаще всего всем сразу. В жизни доводят себя до упадка не из-за потерь, а потому что лишились затычки в лице тебя, которая не позволяла хаосу и несправедливости бередить вечно голодное, хоть и старательно подкармливаемое симулякром сознание.
И что плохого в том, чтобы в этом хаосе урвать парочку воспоминаний и жить ими? Моя коробка живых мертвецов против огромных помещений, куда тащат все нужное и ненужное шопоголики, пафосные коллекционеры, любители напыщенного антуража.
***
Вечер немного остудил меня, выдул из головы пепел от былых скандалов.
Вернувшись домой, я осмотрелся. На кухне стояли две откупоренные стеклянные бутылки с газировкой. Из гостиной-студии верещал телевизор. Телевизор… Куклоподобная дикторша на новостном канале сообщала о погибших из-за обрушения в торговом центре. Ныне для того, чтобы рассказать о трагедии, нужно иметь макияж фотомодели и держаться искусственно-ровно: ни лишнего вам жеста, ни искренней печали в глазах. А потом будут показывать рекламу мороженого или картошки фри. Мы поколения драматических едоков. Вывод заставил улыбнуться, но удивление от контраста в моем настроении разгладило складочки шаловливости в мыслях.
Пока я искал пульт, на лестнице слышались шаги. Скоро в комнату зашла Рита. В этот момент я как раз нажимал на нужную кнопку пульта.
Телевизор послушно обмяк.
– Прости, Белла смотрит телевизор, – жена остановилась метрах в трех от меня, словно опасалась подходить ближе, – и… честно говоря, я хотела поговорить с тобой об этом, милый. Я искренне беспокоюсь…
Я молчал. Так и застыл с пультом в руке. Рита извиняюще округлила глаза – мол, «я хочу как лучше, расслабься». Я бросил пульт на диван и сел в ближайшее кресло, что было развернуто к перегородке, возле которой стояла Рита.
– Иногда твоя замкнутость сбивает меня с толку. И сейчас я не знаю, могу ли сказать, что думаю… Я скажу. Потому что не терплю держать в себе. Потому что все в последнее время кричит о ненормальности такой жизни. Бог с ним, с телевизором… с новостными порталами и фильмами. Я считаю отказ от части массовой культуры странным, но без фильмов и новостей вполне можно прожить. Я больше времени уделяю прогулкам, работе в саду, и это здорово… Но меня пугает твой побег. От разговоров о той коробке, от телевизора, от моих друзей и близких.
Рита замолчала. Я не сводил глаз с бус на шее жены: тот самый томный аметист, что вчера лежал на кремовом. Что послужил примером моего прозябания в прошлом. Отчего-то я не мог выдавить из себя ни слова. Сказанное Ритой улавливалось сознанием, но спутывалось в неудобоваримые клубки где-то между пониманием и реакцией. Заметив мою пассивность, жена осмелела. Слова полились из нее свободнее:
– И все бы ничего, но есть один обидный факт. – Рита дотронулась до бус, грациозно взмахнув рукой, и выпрямилась, отходя от перегородки в глубину комнаты, приближаясь ко мне. – Ты не выбросил ту коробку. Ты врал мне.
Рита стояла рядом – на расстоянии вытянутой руки. Она сняла бусы и принялась теребить их руками. Жена смотрела на меня тихо, но осуждающе, словно мысленно вытаскивала из моей коробки по предмету.
– Я и не должен был ее выкидывать. Пошел на поводу.
– И еще… Иногда мне скучно. Ты можешь писать. Мне нельзя смотреть фильмы. Чем фильмы хуже книг?
– Послушай, я тебе ничего не запрещал. К тому же, я не собираюсь публиковать эти книги. Они мои. От первого знака до последнего. Это образ жизни, а не собирание своего детища из заранее одобренных элементов. Я не торгую своей жизнью.
Рита охнула и швырнула бусы на диван, к пульту.
– Я не поняла доброй половины, уж извини. Уловила только, что кто-то торгует жизнью. Но публикующиеся писатели говорят в своих книгах о разном. О том, как ладить с непохожими людьми, как не травмировать друг друга, быть терпимыми…
– Ну уж нет. Большинство как раз пишет о том, как люди травмируют друг друга. И создают ложный посыл, что все плохо и мы ничего не можем изменить. Или что, напротив, все по-шоколадному хорошо. Мои книги бессистемны и личны. Многие их книги завязаны на обязательном и стандартном элементе удивления, чтобы состригать денежки и просмотры, как шерсть с овец. Привычки людей и нежелание мыслить отлично конвертируются в деньги.
Рита повернулась ко мне спиной и дошла до перегородки холла. Пришла обратно. Последние два дня она металась между двумя действиями, будто теряла равновесие, стоя на одной ноге с закрытыми глазами.
– Тьфу, ну кто так говорит? Словно пишешь свою дурацкую книгу, которая и не книга вовсе. Почему не назвать это дневником?
– Рита, оставь мои книги в покое.
– А ты перестань обманывать. И презирать других! Ты думаешь, что люди вокруг тупые и примитивные, раз они смотрят телевизор, читают книги продажных авторов, сплетничают за спиной. Но люди вокруг делают хоть что-то полезное для других… Они с любовью растят детей, ухаживают за садом, готовят ужин таким как ты…
– Хотел бы я знать, почему ты так меняешься после прихода… этой Изабеллы.
– Дело не в Белле. Да послушай же ты!
– Чушь, полная чушь, – бросил я и поднялся с дивана.
Нужно было уйти, пока ярость не заработала как безжалостная, перемалывающая все доводы машина.
Когда я проходил мимо Риты, она придержала меня за руку.
– Нет. В этот раз не уйдешь, пока не договорю, – жена упрямо смотрела мне в лицо; ее взгляд бил по восприятию, как яркий свет по глазам. – Ты обещаешь выкинуть ту дурацкую коробку?
Я попытался выдернуть руку из хрупкой ладони жены, но та упорно сжимала пальцы. До побелевших костяшек. Тогда я вцепился в ее руку и силой отодрал ее от своей. А затем толкнул жену в сторону дивана.
– Люди не растят с любовью детей, дура ты этакая! Они их калечат своим эгоизмом, неспособностью к любви и сказочками о важности быть такими как все, чтобы считаться хорошими.
Теперь Рита хотела вырваться из тисков. Ее взгляд был пришпорен к моим глазам, будто она могла считать по ним, какому риску себя подвергает.
Не так просто. Теперь моя очередь. Я пытался уйти вовремя, а она не дала. Так пусть расхлебывает, наивная сучка. Я приблизился к Рите, положил руки ей на плечи и силой усадил жену на диван. Ее губы зашевелились:
– Я ниже тебя на воображаемой лестнице. Ты думаешь, что ты лучше других.
В районе солнечного сплетения что-то сжалось и отдалось во всем теле. Словно прошли концентрированные круги ярости.
– Знаешь откуда у меня в коробке сережка? – я коснулся пальцем Ритиного уха. – Когда первая девушка бросила меня, я выдрал у этой суки из уха сережку. Она выла как бешеная. Сережка снялась не сразу, и ей было больно. А все из-за одной охренительной истории. Она медленно и нудно рассказывала, почему меня бросает и к кому уходит. Книжно-клиповое мышление из нее так и перло. Мадам делала меня злодеем и спешила обозначить виток, когда уйдет к принцу. Мы и сами не замечаем, что живем по стандартным законам сюжета, нам навязанным. Я был зрителем сварганенного на скорую руку дешевого фильмеца. Спектакля. Как я мог встречаться с такой дурой? Она не дала оставить приятные воспоминания о себе и выдрала целый клок из моего прошлого. А я взамен взял одну лишь сережку.
– Но это ненорм…
Я взял с дивана бусы и поднес их к Ритиной шее. Жена подалась назад, но защелка успела запереть жену внутри аметистового кольца.
– Ты права, это ненормально. А выдирать клочки из человеческой жизни – нормально?
– Я… мы все движемся из прошлого в будущее. Ты словно делаешь наоборот.
– Времени не существует. Это иллюзия. Есть только коллекционирование моментов и людей. Я не хочу, чтобы люди пропадали из жизни бесследно. Если их нет после их пропажи, то и до они исчезают. Только памятки, вещи, странные мелочи и воспоминания делают их для тебя настоящими.
– Но… это не так. Люди и воспоминания – не одно и то же.
– Для тебя не так. Со мной иначе. Моя жизнь является моей только когда люди и воспоминания о людях находятся в гармонии.
Рита выглядела так, словно быстро прожевала и проглотила пару кружочков лимона без сахара.
– Ты… как будто не здоров. Нам, что, обратиться к психотерапевту?
Взгляд жены раздражал пустотой. Так могла смотреть какая дикторша на телевидении в идеально сидящем на ней пиджаке. Такая женщина могла сообщить с деланным выражением на лице: полиция выловила и обезвредила опасного психа. Его жалко, бедняжку, но мы рады, что граждане в безопасности.
Я ударил Риту наотмашь.
Жена соскочила с дивана и сделала два неуклюжих шага назад. А затем развернулась и побежала, скинув по пути вазу с журнального столика. Прямо на кафель, обозначающий переход между столовой и гостиной. Декоративные бусины, наполнявшие светло-зеленый прозрачный сосуд, брызнули вместе с осколками во все стороны. Я смотрел на их свободное движение и не ощущал себя собой.
Я был потерян для себя навсегда.
***
Диван в гостиной стал моей кроватью в ту ночь. Утром Рита уехала, ничего не сказав. Впрочем, я и не интересовался. Говорить с ней как ни в чем не бывало – значит подчеркивать непонимание меры своей вины.
За женой приехала Изабелла. Машина ежевичного цвета затормозила у калитки и проткнула тишину парой истеричных сигналов. Как я раньше не замечал, что даже машина у этой дамы ядовитая? Мне не нравилось, как Белла водила. Однажды она подбрасывала нас с Ритой домой. И болтала, язвила, хихикала да постоянно поправляла выбившуюся из прически прядь.
Весь день я ходил по дому и саду словно в наркотическом полусне. Только к вечеру пришло понимание, что я ищу здесь Риту. В том, сколько срезано отцветших цветков гортензии, в бумажных фонариках, что она повесила на яблоню месяц назад, в сорных растениях, нагло повыскакивавших меж плиток дорожки. Фиолетовые колокольчики, отцветшие одуванчики и заблудившуюся вербену жена не выпалывала из какой-то наивной детской жалости. С легкой руки Риты жизнь в саду расправляла крылья и смело пускала корни. Кое-где раздражала внимание перфекционистов диковатыми вихрами. Раньше все эти нюансы ускользали от меня. Сад воспринимался как размытое пятно, как наш с Ритой фон, как атрибут, необходимый среднестатистической семье с домом. Я сухо кивал на ботанические лекции Риты и для вежливости переспрашивал названия растений, невольно запоминая часть из них. Сегодня они казались более важными: душный-назойливый рододендрон, фиолетовые фонарики аллиума, хоста с кружевом-окантовкой.
В тот вечер чувство вины пробудило интерес: сад брызнул на холст настроения гуашью теней и акварелью подсвеченной солнцем листвы.
Часов в восемь вечера я привалился спиной к стволу яблони и стал наблюдать за муравьями, заползавшими мне на ногу. От спокойного созерцания отвлек телефонный звонок.
Я нехотя поднялся и застыл в нерешительности. Мне нравилось, как дом выглядел и ощущался со стороны. Покинутый островок с вопросительно-требовательным телефонным гудком. Захотелось растянуть мгновение, отсрочить вину, любые бытовые шероховатости. Но звонить могла Рита. И я насилу выдернул себя из клейкой отрешенности, направившись к дому.
Звонила мать Риты.
Она совсем спятила.
«Как же ты мог», «сволочь», «Белла рассказала», «так неожиданно». Контекст этого монолога разлетался вдребезги, как вчерашняя ваза. Я вслушивался, словно слабоумный, но слова никак не хотели собираться в группы, а брызгали бусинами во все стороны.
«Ее больше не-ет, – нервно отчеканила мать, выделив главное сообщение жирным, – поссорилась с Беллой, вы-высочила из машины на дорогу, ду-ура. А спорили о тебе…»
***
Отец быстро ходил по дому и уничтожал улики. Срывал одежду с вешалок, заглядывал под кресла в поисках бусинок, скидывал из шкафчика в раковину таблетки. Он уничтожал доказательства маминого существования. Мама всегда была терпилой, «тряпкой», как часто называл ее отец. И теперь она молчала, предательски молчала вместо того, чтобы восстать из мертвых за такое надругательство над её памятью. Отец собрал все вещи в большие полиэтиленовые мешки. Вот как: все мы, вся память о нас помещается в парочку этих убожеств. А насколько быстрее мы истлеваем!
***
Халат в ванной, сиротливо распластавшийся на полу, чашка с недопитым кофе и еще десятки мелочей дразнили меня живой Ритой. Мать жены звонила на следующий день после трагедии: ныла и обвиняла меня во всем. Я молча выслушивал – дал выпустить пар. Почему-то становилось легче от ее бессильной злобы. «Можешь даже не лезть. Мы сами разберемся со всеми формальностями. Просто… не приближайся к ней». Я опять промолчал. Все равно не хотел идти на похороны. Нет ничего хуже похорон для памяти о человеке. Они ее уродуют. Многие скажут, что я извращенец, раз тащу на чердак памяти вещи покинувших мою жизнь разными способами людей. Но большинство не назовет извращенцами тех, кто одобряет церемонию похорон. А ведь это садизм чистой воды. Они четвертуют память о человеке и заставляют всех присутствующих лицемерить – у тех просто не остается морального выбора.
Вечером я откупорил бутылку виски. Пил и бродил по дому. Ритины вещи смазывались в одно назойливое пятно. Вечерний свет делал все нереальным, потусторонним. Казалось, небо оправдает любое мое действие. Если оно умеет оправдывать.
Сначала я подцепил Ритин халат. В нем явно остался осколок жизни. Милое шелковое привидение. В обнимку с халатом я пошел в гостиную и стал искать взглядом любимую подушку жены. Затем пришла очередь украшений.
Я отнес все на чердак.
***
Когда отец выбросил все, что мог, он застыл посреди комнаты и тяжело задышал. Я сидел на диване, поджав под себя ноги. Отец уставился на меня так, будто заметил в комнате слона. Ну конечно! Самой приметной вещью здесь был я. Этот мужчина – нет, сейчас я не видел в нем своего отца – подошел ко мне и опустился на колени перед диваном. Капельки пота блестели на его красноватой, будто воспаленной, коже. Отец пытался избавиться от следов смерти, но печать ее застыла на его изможденном, безумном лице клейкой маской.
***
Наша с Ритой комната ждала слов извинения. Она просила, чтобы Рита сегодня один раз, один последний раз примяла покрывало теплым телом. Чтобы открылась шкатулка, и из рук Риты на покрывало скользнули бусы. Бусы… Я вспомнил о фиолетовом аметисте. Надевала ли жена бусы вчера утром? Вряд ли. Брошенный как попало халат, недопитый кофе, кофта наизнанку, поспешный побег и… украшение, напоминающее о том, какая я свинья? Бусы почему-то не укладывались в общую картину.
Где же они?
Ноги слушались плохо. Часть мыслей я проговаривал вслух.
Я сбросил флакончики с туалетного столика, сорвал покрывало с кровати. Не было бус – значит не было Риты.
Мою агонию прервал звонок в дверь.
***
Кто-то постучал в дверь. Отец нехотя пошел открывать. С порога послышались напряженные голоса, и я на цыпочках подлез к отделенному тонкой перегородкой холлу.
– Я решила отдать вам это. Подарок на ее день рождения… Не успела…
– Мне не нужны ваши вещи.
– Считайте, они принадлежат ей.
– А мне то что?
– Э-э, я думала…
– Ну так идите и думайте дальше.
Дверь захлопнулась. Медовый, переливчатый голосок выдавал подругу жены, Йову. Сейчас она уйдет. Я подбежал к окну гостиной и выглянул по двор. Рыжая копна волос и до безобразия худые руки – так и есть, это она. Я посмотрел в сторону холла и быстро распахнул окно. Пусть отколошматит меня, как выбивают ковер от пыли, сейчас я поступлю по-своему. Я залез на подоконник и спрыгнул на мягкий газон. Йову я догнал, как только она свернула с нашей небольшой подъездной улочки, аллеи с десятком «вафельных» домов.
– Простите. Вы хотели отдать что-то моему отцу. Он не в себе. Могу я взять эту вещь?
Йова была доброй и пугливой. Она неуверенно кивнула, сунула мне в руки небольшой бумажный сверток и была такова. Даже грустная она летела по улице, словно семечко одуванчика.
С этой вещью в руках, единственной вещью, которую не уничтожил отец, я и сам почувствовал себя легче. Я смял бумажный пакет и поспешно засунул его в карман. Ладонь холодили фиолетовые бусины.
***
Шатаясь, я прошел через поле брани к двери. Повернул ручку и дернул дверь на себя. Слишком сильно. Еле устоял на ногах. В комнату полилась вечерняя прохлада, которой нам с Ритой так не хватало в последние дни. Два темно-карих глаза, осаждающих острым, самоуверенным блеском словно зафиксировали меня, не дав нелепо схватиться за дверной косяк.
– В хлам? Ну ладно… Можем поговорить?
Я хотел было отступить, чтобы пропустить Изабеллу в дом, но сознание зажгло аварийную лампочку. Там она увидит еще больше хлама.
Дверь захлопнулась за мной.
– Может быть, – взгляд беспорядочно выхватывал из темноты разные объекты: то куст розы, то забытый на газоне секатор, – леди хочет присесть?
– Я махнул рукой в сторону плетеного стула в глубине небольшой террасы. Белла хмыкнула и направилась к нему. Зафиксировав взгляд у нее на затылке, я пошел следом. Облокотился о перила и застыл в ожидании. Белла что-то достала из отражающей чахлый вечерний свет кожаной сумки. Череда лоснящихся бусин завлекающе блеснули.
Это были они.
С безжалостным жидким блеском на меня нахлынуло все: сцена нелепой смерти, последние чувства Риты, бессилие, охватившие ее близких. До этого несчастный случай больше напоминал вбитый в душу гвоздь. Боль слепила, но не затапливала обилием образов.
Рука потянулась к аметисту, но Изабелла подалась назад.
И без того расшатанное внимание затягивало в адскую круговерть. Образы утекали тонкой струйкой из головы, теряя внятность и обжигая.
Только не сейчас…
Я попытался взять себя в руки.
– Я пришла не ругаться, – тон Беллы говорил об обратном, – но будет хорошо, если ты попридержишь руки наберешься терпения. Я хочу донести до тебя… чтобы ты понял, что потерял.
От последних слов повеяло пафосом, но раздражаться не стоило. Когда ты заранее уверен, что человек выпотрошит твое терпение, как какой-то мешок с удобрением, спокойствие часто приходит само собой. Белла бесила меня до колик. А когда люди бесят тебя шибко сильно, ты понимаешь, что это не страшно. Хуже двойственность. Когда человек в целом понятен и близок, но несколько толстых ниток на вышивке его личности слишком явно выбивается из общей картины. Такие моменты я не переваривал.
– Уж не знаю, что творится у тебя в башке, но одно я поняла: тебе дороги всякие мелочи. Как запрет смотреть телевизор.
– Это не запрет, – перебил я, – я убедил Риту, ей нечего было сказать взамен. Теперь я думаю, что перегнул палку, но и запретом это не назовешь.
– Не суть, – отмахнулась от меня Белла, – я потеряла лучшую подругу. Потому что вы поссорились из-за несчастной хрени, дебильной мелочи, и она была не в духе… Мягко говоря…
Мой взгляд стал менее блуждающим. Желание парировать выпады Беллы сделало внимание более нацеленным.
– Ты не расскажешь мне? Как все было? Действительно я так виноват в этом?
– Девка не умеет держать себя в руках. Стало быть, она виновата, – Белла сморщила лоб и с вызовом посмотрела на меня, – предпочитаешь такой вывод?
– Предпочитаю короткий рассказ.
– Послушай, ты… Все нормальные бабы смотрят телевизор. Читают любовные романы или детективы, на худой конец. Встречаются со сволочными подругами вроде меня и судачат с мамашами. Выезжают с семьей на природу, ходят на вечеринки и по магазинам. Ни одна женщина в здравом уме не будет отказываться от всего этого ради такого, как ты. Внимать паршивым проповедям… Сидеть дома и обслуживать тебя – этого ты от нее хотел? Ну!
– Разговор окончен.
– Нет, не окончен.
– Ты так решила?
– Да, я так решила. Я же не Рита, чтобы тушеваться и слушать тебя с круглыми глазами. Сколько раз я ей говорила, что надо быть тверже с тобой…
– Так это твоего ядовитого языка дело? У нас давно не возникало проблем.
– Если гнойник, который не давал о себе знать, а потом нарвал, это хорошо…
– Метафоры – не твое.
– Знаю.
Белла перевела дух. Я тоже. Где-то скрипнула калитка. Залаяла собака.
– В общем, нельзя так… Смысл это говорить? Но… я просто не могу молчать. Думаешь, мне охота обсуждать тут всякую херню? Ирония судьбы в том, что…
Белла закашлялась – видимо, в горле пересохло.
– Я принесу воды.
Она кивнула и тут же отвернулась. Стала отковыривать лепесток, прилипший к плетеному столику.
В доме горел ночник, легко освещая все пространство кухни, столовой и гостиной. Переступая через валявшиеся на полу предметы, я направился к кухонной раковине. Взял стакан, с готовностью ожидающий на столешнице. Из этого стакана Рита запивала таблетки. Из этого стакана… Впрочем, хватит. Я подставил стакан под тонкую струю фильтрованной воды и пропустил момент, когда он наполнился. Вода полилась по пальцам. В холле послышались шаги. Я выронил стакан в раковину.