Наталья Берген
Лаборатория бога
– Я немного занят.
– Знаю. Просто хочу извиниться: я не удержалась и… немного поучаствовала в процессе.
– В смысле? В каком процессе?
– Я услышала, что ты пишешь о сгустках. И немного помогла… подкорректировала, чтобы было ближе к истине. Сначала тебя понесло не туда…
– К-как? – я даже подавился словами.
– Как насчет другой темы? О мире сгустков мне все известно, но вот люди… Напиши про людей.
– О людях мне известно, но вот сгустки… – передразнил я. – Ты все-таки используешь меня?
– Нет, хочу узнать больше о вас. И про людей – неправда. Не знаешь ты их так хорошо…
Эх, эта непробиваемая, безыскусная непосредственность… Устал от людского лицемерия – вот тебе, пожалуйста. Но, видимо, без хитрости и здесь не обошлось.
– Оцениваешь мой опыт, не имея своего?
– Прости, – бесцветно сказала Ми-и-ё-ё, – ты не знаешь о людях многого, а я знаю еще меньше, чем ты. Я просто хотела помочь, поделившись конструктами.
– Один плюс: не надо осмыслять информацию, что ты уже вплюнула мне в голову.
– Вплюнула?
– Иначе не скажешь. И все-таки… Ты считаешь, я плохо понимаю людей?
– Как минимум избегаешь мыслей о некоторых из них. Каждый сгусток понимает: если избегать какого-то конструкта, то сложно сплести хорошее полотно. Мир, дом грез – не важно. Ограничивая себя, ты не можешь синтезировать смело. Разве не очевидно?
– Избегаю… вот как! Значит, будем копаться в моих мозгах?
Ми-и-ё-ё вздохнула. Как она это усвоила? Вздохнуть в нужный момент – разве не нужно быть для этого человеком, мыслить и чувствовать как человек?
Ми-и-ё-ё поймала мой изучающий взгляд, и, смутившись, я опустил глаза на исписанные листки бумаги.
– Не хочу, чтобы ты копалась у меня в мозгах. Но, очевидно, я здесь на правах лабораторной мыши. Или даже плодовой мушки.
Ми-и-ё-ё скрестила руки на груди. Ее веки дрогнули. Она опять вздохнула (недавно усвоенный прием покоя не дает?)
– Свобода воли… – теперь двигались только ее губы, лицо оставалось безучастным. – Сгустки не вмешиваются без крайней необходимости. Но ситуация нова для меня, а ты не совсем человек. У тебя есть струны. Стало быть…
– Можно продолжить? Стало быть, я частично сгусток и тебе все хочется, чтобы я поделился информацией и, в свою очередь, поделиться ей со мной. Что же… Иногда мне кажется, что я сойду тут с ума, запертый в своей голове. Я готов делиться, но с одним условием.
Я придвинул стул поближе к столу и сгреб все валявшиеся на столе листки в одну кучу.
– Делимся поровну и только с согласия друг друга.
– Поровну невозможно. Ты просто не переваришь те объемы информации…
– Хорошо, я понял. Делимся по очереди. Я рассказываю про людей. Как могу со своей паршивенькой колокольни. Ты об устройстве мира, чтобы я мог писать дальше, хоть чем-нибудь себя занять. И, думаю, ты сама понимаешь – заставить меня много говорить о людях контрпродуктивно. Знаешь это слово?
Ми-и-ё-ё презрительно фыркнула. Это у нее так хорошо получилось, что я не смог сдержать улыбку.
– Я достаточно прочувствовала, чтобы предположить: людей ты не очень любишь.
Мы оба провалились в молчание. Ни мне, ни, скорее всего, Ми-и-ё-ё не хотелось рассуждать о столь тонких материях. Кто понимает в любви больше – человек, пожизненно и посмертно запертый на чердаке прошлого, или бог с низким эмоциональным интеллектом? Ответ, мягко говоря, не очевиден.
Моя таинственная хозяйка очнулась первая:
– Начнем прямо сейчас?
***
Мы расположились под яблоней. Я механически проверил одежду на предмет муравьев. Ничего. Их не было, как и ветра.
– Сейчас все, что принимают твои струны, растворяется в подсознании. Но можно поработать над внутренним зрением. Тогда я смогу передавать тебе не только смутные обрывки мыслей, но и образы. Мы, сгустки, обладаем внутренним зрением. Теперь способность видеть не смотря есть и у тебя, но людские привычки подавляют ее. Ты всеми силами цепляешься за человеческое восприятие.
– Еще бы не цеплялся. Я же человек. Я же человек?
Я ушиблено усмехнулся. Так, бывает, машина не может завестись. Механический всхлип – и ничего. А ведь хотелось прокричать или прорыдать – неважно – только чтобы почувствовать себя живым.
– Не бойся. Я научу тебя переключаться между… режимами. Я уже прошла через это.
– Что нужно делать?
– Закрой глаза. Попробуй не думать ни о чем.
– Не могу.
– Знаю.
– Я не один такой. Не охота проваливаться в пустоту внутрь себя. Многим. Впрочем, я же не понимаю и не люблю людей, что это я взялся рассуждать…
Ми-и-ё-ё положила свою холодную ладонь на мою. Отторжение завладело мной, но я сдержался. Словно по коже провели чем-то прогорклым и склизким.
– Не думай ни о чем и будь голодным. Тебе нужно научиться запрашивать конструкты. Тогда я смогу передать тебе образ. Позже – целую связку образов. Но, пожалуй, начнем с одного.
– Пожалуй, начнем, – пробормотал я и закрыл глаза.
«Я голоден до конструктов», – мысленно протараторил я, чувствуя себя идиотом. «Я голоден», – отозвалось эхом в подсознании. «Я голоден, потому что несчастен, – подхватило что-то во мне. – Если не дурацкие конструкты, я буду думать… думать много. Сегодня на чердаке…»
Сознание возвело хлипкую плотину на скорую руку, защищаясь от потока воспоминаний. Я открыл глаза и решительно посмотрел на Ми-и-ё-ё.
– Кажется, я безнадежен.
Ми-и-ё-ё опять вздохнула.
– Ты знаешь, что люди не только вздыхают от разочарования? Можно для разнообразия охнуть и закатить глаза.
Сгусток, она же Ми-и-ё-ё, она же моя загадочная хозяйка, не ответила.
– Ладно, ты старалась. Теперь моя очередь. Как мне рассказать о людях? Мы же не ходим по грешной земле, думая о людях каким-то одним исключительным образом. Слишком много открытий и информации в последнее время. Нейрофизиология, генетика, социальная психология.. Кто-то считает человека белым листом, другие утверждают, что все уже записано заранее.
– Я неплохо вижу вас со стороны частиц многовариантности, генов, гормонов, нервных импульсов. Более того, я сама довольно точно предвидела, как именно все будет развиваться-расплетаться. Но есть что-то еще. Оно заставляет вас любить одних людей и ненавидеть других. Выбирать машины определенного цвета и любоваться на заснеженные вершины. Это что-то заставляет вас останавливаться на середине пути и передумывать. Или рваться вперед с новой силой.
– Это что-то действительно есть? Я хочу сказать… чем я отличаюсь от другого человека?
– Вопрос к тебе, – уклонилась Ми-и-ё-ё.
– Что же? Гены, воспитание? Протоптанные опытом нейронные дорожки? Динамические стереотипы? Откуда мне знать больше, чем знает бог?
Ми-и-ё-ё просила не называть ее этим громким словом – «бог» – но так я лишь хотел подчеркнуть абсурдность просьбы.
– Я хочу поговорить о втором. Нужные гены активизируются на конкретных этапах развития зародыша. Я долгое время смотрела на воспитание подобным образом. У ребенка или котенка, разница есть существенная, но не во всем, на определенном этапе включается потребность в той или иной подпитке. И если она не включилась или подпитки не произошло – существо получается неполноценным. Для человека все усложняется социальной адаптацией. Переменных для успешной адаптации слишком много, и с течением прогресса они меняются. Ребенок с «эмоциональными ямами» в воспитании не может спокойно преодолеть свою инаковость…
– Инаковость? Хочешь сказать, этот ребенок похож на зародыша с зеркальным удвоением конечностей или вовсе без них? Этакий социальный урод или изгой?
– Нет, не так. Мне просто интересно плетение индивидуальности, плетение…
– Боишься, что такие, как я, создадут уродливые плетения, что испортят общую картину?
Ми-и-ё-ё поднялась с травы и протянула мне руку. Черные волосы чуть растрепались – челка сбилась на бок, а несколько прядей торчали из пучка. В груди екнуло – так, окруженная дружелюбным облачком хаоса, она больше напоминала Риту. Я опустил глаза, посмотрев на бледную худую руку существа. Отторжение вернулось. Внутри поселилась смутная тревога: словно эта рука может пройти сквозь кожу и разорвать плоть, выдрав остатки человеческого.
– Прогуляемся? Расскажешь о тех людях, что заставили тебя так думать. Думать, что ты уродливая петелька на полотне.
Ми-и-ё-ё будто не замечала мое замешательство – не убирала руки. Так и застыла с протянутой рукой, как статуя. Рита давно бы картинно закатила глаза и подпрыгнула на месте с нетерпения. Ее плечики бы трогательно дернулись.
Я протянул существу руку. По телу прошел озноб. Конечно, сей факт не ускользнул от Ми-и-ё-ё. Я поднялся с земли и сложил руки на груди, с опаской глядя на Ми-и-ё-ё.
– Какой ты видишь меня?
– Мертвой.
– Думаешь, случайно?
– Ты экспертная система или психолог?
– Вопрос на вопрос, – Ми-и-ё-ё нахмурилась. – надеюсь, ты видишь, что я нахмурилась? Задействовала свою depressor anguli oris.
– Можно уточнить? Когда ты изучала человеческие эмоции, ты копалась в мозгах биологов, анатомов? Патологоанатомов?
Ми-и-ё-ё чуть приподняла один уголок губы. Одарила улыбкой.
– Толкаешь разговор на другие рельсы.
– Ты хотела сказать «переводишь тему»?
– Извини, в синхронизации человеческого восприятия с базой конструктов сгустка есть свои загвоздки. Ведь я начала вчувствоваться и улавливать людские состояния, будучи сгустком. Тогда же уловила основные алгоритмы усвоения языка. И все же… я хочу знать, какой ты меня видишь. Это поможет выбрать первого человека, о котором ты расскажешь.
– Если ты о Рите…
– Да, о ней. Мы немного похожи, правда?
– Ни капли.
Слишком просто самопровозглашенный демиург поднимал болезненные темы. Была в этом какая-то противная мне механистичность: словно добраться до мыслей, до всей человеческой сути можно раскроив голову и полюбовавшись на уродливые переплетения сосудов и нервов. Щупальца прозорливости сгустка орудовали у меня в душе, вызывая тошноту и желание ускользнуть из поля зрения Ми-и-ё-ё.
В молчании Ми-и-ё-ё не было ничего неловко-сбивчивого, вряд ли в нем зрело осознание вины за неуместную беседу. Существо словно находилось в режиме гибернации. Глаза Ми-и-ё-ё были пустыми и мутными, навевающими мысли о безразличии, онемении и смерти. Было похоже, что она налаживает связь со струнами, чтобы сильнее в меня вгрызться.
И тут я не выдержал: внутри как будто натянули тетиву лука. Упругое движение в душе – и я бросился навстречу существу, оставаясь на месте, выбросил навстречу Ми-и-ё-ё немного жадного любопытства. Она вскинула глаза, в которых теперь что-то жило и плясало. Ярко-зеленая радужка и туманность-бабочка золотистого пигмента, словно нарисованная поверх изумрудного. Ми-и-ё-ё выглядела растерянной, как будто разряд недоумения мог встряхнуть и перемешать конструкты. Когда я привыкну к этим перевоплощениям?
Когда пойму, где мое воображение, а где фокусы существа?
– Я еще не готов.
В глазах Ми-и-ё-ё блеснуло… торжество?
***
«Мыслю – следовательно существую», – вот же сомнительный вывод. По крайней мере, если пытаться сделать его здесь. Лежа в кровати, я пытался представить, где я, а где это место. Где я, а где навязанные конструкты Ми-и-ё-ё. Может быть, я уже мертв, и только часть сознания, застрявшая в паутине вечности, проигрывает этот бессмысленный фильм?
Здесь отпала необходимость раздеваться, лезть под одеяло, стирать одежду, чистить зубы. Я был сытым, чистым и на удивление пустым.
Смогу ли я растормошить… хоть что-то?
Я закрыл глаза и стал вспоминать моменты нашей последней с Ритой близости.
Несколько мгновений тело холодил ласковый шелк ее ночнушки. Я лежал на кровати и читал, а Рита прижалась ко мне щекой и щелкнула по носу, спугнув серьезность. Я посмотрел на нее.
Сейчас, когда жена смыла макияж, легко проступают веснушки. Без штукатурки с подводкой она кажется более хрупкой и нежной. Я целую Риту и жадно сжимаю руку на талии под струящимся шелком. Она что-то шепчет и задевает ногой книжку. Та летит на пол. Я встаю с кровати, поднимаю книжку, кладу ее на туалетный столик, а Рита за это время успевает залезть под одеяло. Оказавшись там же, я прижимаю жену к себе. И тут… прохлада шелка смешивается с прохладой тела. Охватывает гулкое ощущение – Рита хрустнула в моих руках, переломилась, как сухой багет. Мне хочется отстраниться, но страх скручивает по рукам и ногам. Голова Риты безвольно опускается мне на грудь, и легко в нее толкается. Хочется оставить Риту, откинуть одеяло… Холодное, надтреснутое, мертвое… Навязчивая идея.
Легкое возбуждение сменилось тревогой. Я сел на кровати и оглядел комнату, пытаясь убедить себя, что все вокруг разряженное, скучное. Комната не могла чиркнуть по моим ассоциациям, заставляя их пылать виной и догорать. Здесь больше никого нет.
И все-таки они могла.
Она чиркнула по спичке моего терпения резко, даже с каким-то остервенением. Я дернул рукой, желая откинуть одеяло. Нелепое движение невротика. Оно разозлило меня еще больше.
В кресле у туалетного столика сидела Ми-и-ё-ё. Она смотрела на меня стеклянными глазами. Лицо в вечернем свете походило на череп – тени подчеркивали впадины. Пустая бутылка с отбитым горлышком – подумал я тогда. Такая светло-зеленая бутылка из-под пива, у которой не до конца стерлась этикетка.
Уж не знаю, как у меня это получилось, но в голову одновременно пришли две мысли: «Какого черта ты здесь!» и «ты в точь такая же, как я только что представлял Риту».
Я поднялся с постели и сделал пару шагов к Ми-и-ё-ё. Существо – и да, это опять было «существо» – протянуло навстречу руку. Тогда нас разделяло всего несколько шагов. Поднятая рука напомнила о неуклюжести Ми-и-ё-ё в человеческом обличье. «Жалкое, какое же оно жалкое – только и может, что поднять руку и вздохнуть. И это существо заявляет, что создало мир? С его эволюцией, с его разборчивостью, с его многообразием и каверзностью? Маленький котенок, голодный до конструктов, как до материнского молока – вот оно кто!»
Жалость всегда шла рука об руку с яростью. Стоит пожалеть – без солидарности и надрывно – и ты находишь объект, на который кидается твоя голодная злость.
Я бросился к Ми-и-ё-ё, словно падальщик, желающий урвать кусочек плоти. Схватил за руку и насильно опустил ее. А потом затряс Ми-и-ё-ё за плечи.
– Никакой ты не бог… И не Рита, совсем не Рита. Черта с два! – я занес руку для удара.
– Ты мертвая, мертвая, – рука дернулась и застыла в паре сантиметров от щеки Ми-и-ё-ё. – Ну, читай мои мысли! Чувствуй ее… Может тогда станешь хоть каплю похожей?
Я резко опустил руку и отстранился. Сделал пару шагов к окну и уронил сначала локти на подоконник, потом голову на руки.
Когда мое дыхание перестало походить на отжимающегося с грузом на спине, Ми-и-ё-ё сказала:
– Я проходила на чердак и уловила что-то новое в тебе. Такого я еще подробно не считывала, – в голосе не было ни дрожи, ни сожаления, – это особенный голод и… я не смогла удержаться.
– Чердак! Отлично. Если не могу укрыться в своей черепной коробке, так хоть спрячусь в коробку ненужных предметов.
И я пошел на чердак.
***
Я держал в руках серебристые часики. В память бросился факт, резкий и неприятный, как запах ацетона. «Я изменил отношение к ней, когда она созналась в симпатии». Женщина, которая смотрела на меня угрюмо-осуждающе, припечатывала к стене тяжелым взглядом… Сплетничала за спиной, распыляла Ритино недовольство. Но факт оставался фактом: неприятие и раздражение как рукой сняло, когда я услышал откровения Изабеллы. И это меня пугало – обнаруживать петельку, выбивающуюся из полотна, в себе, еще страшнее, чем увидеть ее в других.
Я не просто забыл про неодобрение – в минуту растерянности и горя я готов был обнять подругу жены, чтобы забыться. Заправить выбившуюся прядь за ухо, нежно шепнуть слова утешения… И это при том, что я даже не соизволил попрощаться с Ритой под предлогом неприязни к церемонии похорон.
Смесь стыда за свой поступок, малодушия и отвращения к тем, кто, как мне кажется, меня на дух не переносит, не дали мне в последний раз увидеть любимую женщину.
Часы полетели на пол. Я придавил их ногой и услышал хруст – что же, отлично, вещи здесь разбиваются. Разбиваются ли люди? Мой взгляд упал на очки в роговой оправе. К кому я никогда не изменил бы отношение, так это к отцу. После любых откровений. Очки должны были последовать примеру часов, но я почему-то медлил.
Когда я в последний раз пришел к отцу, он выглядел нелепо: сильный, статный в зрелости, близорукий и сутулый в старости он вызывал жалость. Надтреснутую жалость. Через ее трещины просачивалась ненависть. Отец смотрел на меня ушиблено, словно просил прощения взглядом. Сеточка морщин вокруг глаз и роговые очки делали его непохожим на себя прежнего, заставляли жалость насильно вгрызаться под сердце. Он скорее напоминал рассеянного доброго профессора из фильма. Но он не такой. По крайней мере, не был таким. И должен помнить об этом до конца своих дней. Отец провел меня на кухню, разлил нам пиво по стаканам и рассказал про опухоль в голове. Я промолчал. Сильный внешне и мятежно-неустроенный внутренне в молодости, теперь он рассохся, разладился и готов был на исповедь. Я это чувствовал каждой клеточкой. И именно поэтому я встал, бросил пресное «прости» и оставил отца наедине с бутылкой.
Мы больше не виделись до самой его смерти.
Я посмотрел на чердак, трансформировавшийся в коридор памяти, так, будто делал это в последний раз.
Пора кончать с этой вредной привычкой бежать сюда ужаленным кем-то или чем-то.
Пора кончать и с тем, кто всю жизнь позволял себя то жалить, то жалеть.
Если мои струны отвечают за формирование окружающей действительности, то у меня есть для них задание напоследок. Попытка – не пытка. Пытка – существование.
***
Струны, черт возьми, как вами пошевелить, как заставить реальность плыть и принимать нужные формы? Я лежал на полу чердака с закрытыми глазами – нужно было сосредоточиться. Вот он я, со всеми воспоминаниями и заморочками, вот моя пустота, забранная во что-то веское, ощутимое, словно воздух в стеклянной банке. Протягивай руку и утешительно гладь по стеклу или разбей, но больше никак не поможешь. Пустота живуча.
Где же дурацкие струны?
Нащупать струны, завибрировать, заставляя мир рвать меня на куски. Как пламя рвало частички воспоминаний на чердаке, когда отец поджег мамины фотографии. Пламя? А что – неплохая идея. Можно попробовать призвать огонь. Ветер не получилось, но пламя это другое. Оно только уничтожает, а уничтожать легко. Вот и посмотрим, насколько я человек. Правда, задокументировать результат не получится. Даже мысленно.
Я попробовал ощутить внутри вибрации или голод до информации – конструктов, как говорила Ми-и-ё-ё. Как же выглядят, ощущаются эти струны? Выглядят ли они вообще? Ощущаются-то однозначно, иначе как на них настроиться?
Может быть, ярость поможет? Уж ярость – надежная сила. Никогда не знаешь сколько внутренних ресурсов, сил нужно будет потратить на доброе дело, да что там, на один добрый взгляд. Но ярость – только свистни, и она тут. Недавно я чуть было не ударил Ми-и-ё-ё. Что я чувствовал тогда?
Сжать бы пальцы на ее шее и хорошенько потрясти. Вздумала тренироваться на мне? Ну так на, жри мое нутро, забирай! Оно мне самому противно. Но сначала я посмотрю, что у тебя внутри. Где же ты?
Упругое движение в душе – словно натянули внутри тетиву лука – и последующее за ним желание выгнуть грудь, тянуться к наполненному. К тому, от чего можно оторвать кусочек.
Я открыл глаза и вздрогнул.
Ми-и-ё-ё смотрела на меня сверху. Она была в длинном белом платье, словно невеста.
Я приподнялся на локтях и заглянул в лицо существу. Собрал волю в кулак, медленно встал на ноги, и голодные струны, как стая разъяренных собак, вцепились в конструкты Ми-и-ё-ё.
***
Чердак горел. Языки пламени смахивали рукописи с полок, рисуя пепельные узоры на деревянном полу. Мы стояли напротив друг друга, словно два мага, мысленно кидающиеся заклинаниями. Огонь расползался по чердаку неестественно медленно, но дым раздражал глаза, что подкрепляло веру в мою способность манипулировать окружающей реальностью и подстегивало усилить хватку. Я выработал тактику: цепляться за конструкты Ми-и-ё-ё, а затем резко бросать это дело, подбрасывая мысленно дрова в огонь.
– Боишься за свои конструкты?
Пепел с дымом бросились мне в глаза, вынуждая прищуриться.
– Я не люблю, когда меня читают, – тихо сказала Ми-и-ё-ё.
– А я, я, думаешь, люблю?
Я бросил ее конструкты: терял контроль над реальностью. Похоже, тут с Ми-и-ё-ё не справиться – еще немного, и разворошенный мной огонь совсем издохнет, напоминая о себе лишь резким дымом. Я протянул вперед руку, боясь, что Ми-и-ё-ё незаметно подберется слишком близко. И одновременно остервенело бросился на ее конструкты. Я уже понял алгоритм: внутри словно натягивается тетива лука (она и есть струна?) и тебя кидает в мир образов, на которые ты нацелился. Их, эти образы, можно срывать, словно налитые яблочки с дерева, откусывать по кусочку и пережевывать до появления более целостного понимания. Ярость позволяла проделывать это быстро, отточено и без заминок, словно я был лучником, целящимся во врага, ненависть к которому мне долго и упорно прививали.
– Из меня получился чахлый человечек, – кажется, Ми-и-ё-ё кашлянула, – но дома грез – родная стихия. Поэтому бросай пожар.
Конструкты Ми-и-ё-ё не блистали понятностью. Неведомые зверушки, реки, террасы, фракталы – я тонул в хаосе, пытаясь ухватиться за образы и смыслы.
– Да и черт с тобой, – я выплюнул пару семечек этого кислого яблока вместе со знатным куском, – все равно ни черта не понятно.
Несколько мгновений мы стояли друг против друга и наблюдали, как проваливаются в никуда очаги пламени, словно кто-то невидимый душит их невидимым же одеялом.
– Я ничего не могу противопоставить твоей ярости, – с ненавистным мне видом, с деланно-высокомерным видом телевизионного диктора сказала Ми-и-ё-ё, – я не настолько человек, чтобы она во мне разгорелась.
– А х ты ж… – процедил я сквозь зубы, – лицемерная тварь, вот ты кто. Ты же создала ярость, чтоб тебя… Ты же создала весь этот цирк, ты же забрала у меня все.
Я сделал шаг навстречу Ми-и-ё-ё. Она не сделала ни шагу назад. Я вдруг вспомнил Риту. После моей пощечины ее щека была алой. Душа Риты вздрогнула от пяток до ушей – каждый гребаный миллиметр тела жены был потрясен, обижен. А теперь Ми-и-ё-ё… безразличная, тошнотворно безразличная. И чем-то неумолимо похожая на Риту. Человеческое в ней от напряжения и необходимости обороняться ожило и разрумянилось. Я дернулся к Ми-и-ё-ё и сжал руки на ее шее. Она отпрянула, но не высвободилась.