Наталья Берген
Лаборатория бога
– Говорить об этом можно долго. Может, это тебя удивит, но именно я создала ваш мир. Я не бог. Не ангел божий. Не демон и не реинкарнация Будды. Я хочу, чтобы ты знал: изначально я сгусток, который способен к плетению и синтезу так же, как и вы. Люди плетут по-своему, и это интересно. Ну а сейчас все. Я чувствую, что на сегодня информации достаточно.
Ми-и-ё-ё медленно сползла с подоконника, бормоча на ходу: «сложно привыкнуть к телу. Ударяюсь постоянно…»
Недосказанность вкупе с медлительностью существа раздражали.
– А меня спросить не хочешь?
– Твоя способность к усвоению новых данных уже в отключке.
– Вот как? Одна из областей мозга горит красным светом?
Ми-и-ё-ё чуть наморщила лоб – видимо, не поняла.
– Хорошо, – сдался я, – пора проветрить мозги. Заодно попробую заказать ветер.
С мыслью о том, что теперь я здесь порхающее существо, я пошел в сад. Ми-и-ё-ё последовала за мной. Неужто существу высшего порядка некуда спешить? Когда мы молча стояли у альпийской горки – я временно смирился со считыванием – она тихо заговорила:
– В лаборатории время идет слишком быстро. Не успеет отозваться струна – появится на свет и повзрослеет человеческое поколение. Есть время абсолютное, время лаборатории, и есть время относительное – время миров, рабочее время и время домов грез. Сгустки научились настраивать дома грез так, что время в них идет на наше усмотрение. Этот я синхронизировала с течением времени на земле, так что в лаборатории за мое отсутствие не успеет произойти ничего интересного.
Я промолчал. Не хотелось думать об этом. Совсем.
– Пожалуйста, не копайся у меня в мозгах. Пока. Я имею ввиду: не меняй меня.
Я несмело посмотрел на Ми-и-ё-ё. И впервые заметил всплеск эмоции в ее глазах. Аккуратность в общении не помешала бы – до этого спокойствие существа только раззадоривало меня.
– Я не вмешиваюсь в твои мысли. Только отслеживаю состояния. Людям дарована свобода воли. И если бы я знала, что вытащив ее образ, захвачу и тебя… я бы никогда не решилась на подобное.
– А как же струны?
– Струны нужны для свободы обустраивать это место. Тут нет супермаркетов и заказа пиццы на дом. Кстати, ты можешь выбрать, есть тебе или не есть.
– Потрясающе.
Я прищурил глаза, вглядываясь в дымку, ползущую из леса. Хотелось добрести до обрыва и попробовать вызвать ветер.
Ветра мне хронически не хватало.
***
Лес менялся. Изменения в его ярусах проступали медленно, словно конденсат на оконном стекле зимой, когда на кухне готовят и кипятят. Вот маленькая сосна скукожилась, спрятавшись за валун. Рододендроны из ярко-лилового становились нежно розовыми, смутно напоминая светодиодные вывески. Пока я шагал к обрыву, на периферии зрения что-то менялось, обращалось живой плотью и готово было броситься ко мне, преградив путь. Или так только казалось? Стоило повернуть голову, и рододендроны, как им и положено, пенились розово-лиловой приторностью, зелень выступала матовым пластилином на туманном фоне, камни лежали неподвижные, напоминая, что все это – мертвое, символическое продолжение нашего с Ритой сада.
На подходе к обрыву, за которым расстилалась долина, ветви на высоте в два моих роста качнулись. Неужто ветер? Я прибавил шагу, напряженно глядя по сторонам. Человеческое опять взяло власть над телом, неадекватно усиливая и спутывая реакции. Тревога и возбуждение отдавались в груди, заставляли мышцы напрягаться сверх меры. Над головой уже не было зелени, и только россыпь камней и земля, похожая на чайную заварку, отделяли меня от утыканного редким кустарником склона.
Я замер. На время перестал дышать.
Где же он? Легкость. Шевеление ветвей. Дыхание долины.
Тяжесть. Смерть. Черное платье. Короткий женский вскрик, тупой удар, шок.
Я открыл глаза и часто задышал. Ветра не было – долина и лес молчали.
***
Возвращаясь домой, я уже не смотрел по сторонам, не подозревал вокруг шевеление и перевоплощение.
Ми-и-ё-ё не оказалось ни в саду, ни в доме. В гостиной я впервые позволил себе поиграть в детектива. Не нужно было быть Эркюлем Пуаро или Хари Холле, чтобы понять: в доме все осталось прежним, но отсутствовали носители информации и техника.
Бытовые приборы стояли на месте, хоть необходимость в таких штуках, как стиральная машина, и отпадала. Но вот компьютер, телевизор и планшет вкупе к флешками из дома исчезли. Я прошагал на кухню и провел рукой по столешнице, упорно воображая пыльный налет. Ничего. Поглядел на руку, ухмыльнулся, отправился на второй этаж. Стремянка, примостившаяся на лестничной площадке, заставила меня остановиться, не доходя до двери спальни. Она вела на чердак.
Чердак стоило выбросить из головы. О том, чтобы подняться туда, не могло быть и речи.
И именно поэтому, полагаю, из-за рокового влечения к запретному, меня так туда тянуло. Будто кто-то с пустотой вместо сердца и голодными дырами на месте глаз подтолкнул сзади, плотоядно усмехнувшись: «Будет тебе, хуже уже некуда».
Я осилил лестницу и нырнул в квадратную дыру. Когда я ступил на ожидаемо непыльный пол чердака, то глаза привыкли к темноте достаточно, чтобы я зло воскликнул: «Будь проклято…»
Я так и не договорил, споткнувшись об образ Ми-и-ё-ё и ее слова. Не называть существо богом. Кажется, она говорила, что земля – ее изощренной фантазии дело. Видать, бога нет. Такого, как многие представляли. Нельзя благословить и проклясть, нет смысла молиться и надеяться на то, что вселенная расплетет роковые хитросплетения судеб. Но слова, эмоционально окрашенные, давно в отрыве от веры, воинственного атеизма и личной убежденности. И я, оступившись, на какие-то несколько мгновений оказавшись без твердой опоры, закончил: «…оно все. Будь проклято оно все».
Это было нелепо и жалко, хочу я вам сказать…
До меня наконец дошло: я предоставлен сам себе и этому каверзному считывающему устройству (единственному здесь считывающему устройству, надо сказать), что вгрызается в мой ум. Она не жива, нет. И пусть винит мое восприятие, что наделяет здесь все предсказуемыми красками и свойствами, сколько угодно, я знаю: ей не стать живой.
Чердак предстал передо мной бесконечным коридором, по бокам которого был свален всякий хлам.
***
Я медленно продвигался по чердаку, разглядывая предметы по обеим сторонам. Сувениры, книги и прочие мелочи стояли на длинных полках, вещи покрупнее валялись на полу. Полки не были ровными: местами они выступали, выгибаясь в мою сторону змейкой. Видимо, предлагали вниманию предметы, особо прочно засевшие в памяти. Ближе ко мне стояли ваза, разбитая после нашей с Ритой ссоры, шкатулка для украшений, чашка Риты, черновики рассказов, что я распечатал на домашнем принтере.
Руки сами потянулись к бумажкам с текстом.
Я не собирался читать их. Не собирался поначалу. «Какая именно нетленка?» – единственный вопрос, что меня занимал.
Он открыл дверь автомобиля и поторопил маму. Бросил нетерпеливый взгляд на меня. «Садись. Нужно ехать сейчас. В обед машина нагреется и будет хреново». Облачком пара вспорхнула вверх надежда. Нечасто мы едем куда-то втроем. Редко папа вот так открывает для мамы дверь.
Ну конечно, речь пойдет об отце. Я уже хотел отбросить писанину, но любопытство получило достаточный импульс, разогналось и теперь скользило по инерции вперед. Несколько листков, сложенных вчетверо и отправленных в карман – и я пошел дальше.
Слева серебристо блеснули часики. Присмотрелся. Донельзя простой циферблат и рисунок короны над ним. «Изабелла», – подумал я. Имя не было шероховатым, не скребло по душе, оно вызвало короткий приступ вины и поспешно выскользнуло из мыслей, словно рыба из рук.
Я продолжил прогулку по чердаку памяти. Скользнул взглядом по очкам в роговой оправе. Камере, что сломалась пару лет назад. Мы с Ритой брали ее в свадебное путешествие.
Ну все, с меня хватит. Что изменится, если я увижу все предметы, что и так ношу с собой? В сознании, подсознании или странной каморке, что находится между этими двумя этажами, полными смутных движений и призраков. На этаком техническом этаже.
Нужно было спуститься с чердака и непременно отвлечься.
***
В кабинете меня ждали стопка бумаги и ручка. Единственный способ не сбрендить – создавать. Синтезировать. Пусть перемешанные мыслетрясениями более глубокие пласты жизни в ходе написания попадают на поверхность. Главное – не допустить полного погружения в прошлое. А еще лучше – думать и писать не о себе.
Единственная вещь, что вызывала сейчас острое любопытство – место, куда я попал.
Я посмотрел в окно, надеясь, что увиденное подкинет мне топлива для размышлений. В саду повисла нежная дымка. Ну конечно – дымка. Это та муть, что творится у меня в мыслях. Состояние, слишком выверенное, осознанное для сна или комы, но чересчур безумное для реальности. А, может, дымка – мир, зависший вне зоны внимания? Моя способность к детализации ограничена, поэтому мир вокруг подвисает, как игра на компе. Чем не версия?
Кто творит мир вокруг в большей мере – я или самопровозглашенный демиург? Существует ли М-и-и-ё-ё, или она плод моего воображения?
Она говорила абсолютно дикие новые для меня вещи и оттого ощущалась отдельной от меня, неподвластной мне, существующей вне зоны моего комфорта. Не порождение подсознания, а голодная чайка, летающая над морем, полным смутных мыследвижений. Да, я был склонен считать, что Ми-и-ё-ё существует.
Я вспоминал теории, о которых читал от нечего делать. Сколько помню себя, я все коллекционировал. Теории, собственные маленькие истории, предметы, ехидные наблюдения. В одном из блокнотов я даже составил список самых любопытных теорий и гипотез:
Гипотеза матрицы
Теория струн
Гипотеза мультивселенной
Гипотеза квантового реализма
Я хотел использовать научные и околонаучные интересности в рассказах, которые так и не были написаны.
Пальцы чуть сжали ручку. Стояла бы на столе клавиатура – я бы легонько проскользил по ней пальцами, едва касаясь кнопок. Этакое подготовительное движение, почти ритуал.
Наконец я вывел:
Легенда о создании
В голове высвечивалось и гасло: струны, сгустки, сотворение мира, нервные сигналы, ионные каналы, мозг… Что там Ми-и-ё-ё говорила про мозг – электромагнитные возбуждения? Считывание. Странное считывание. Ми-и-ё-ё действительно отвечала на вопросы, которые я не успевал озвучить. Как у нее, черт возьми, это выходило?
Поразмышляв над названием, я зачеркнул его и написал ниже:
Легенда о лаборатории
А потом, еще ниже:
То, что я знаю о Лаборатории. И домыслы.
Во избежание путаницы, я решил: все что здесь – дом грез, лаборатория – остальное пространство. Туда уходит Ми-и-ё-ё и там она делает свои таинственные делишки.
На одном листе я составил список из всех теорий и гипотез, которые хоть как-то ассоциировались со словами Ми-и-ё-ё. На другом писал текст – не то рассказ, не то вступление к чему-то большему. Идеи получали подпитку легко, будто кто-то невидимый вкладывал мне нужные сведения в голову порцию за порцией, как уголь в паровой котел.
***
Сначала была Лаборатория. Ее символические стены, похожие на бешеное переплетение цветных лоскутов и стеблей растений, высились среди пустоты. Затем появились сгустки – проворные и голодные комочки, напоминающие органику в первичном бульоне. Сначала создания присоединяли к себе соседние примитивные сгустки. Существа с жадностью поглощали и другие кусочки, «чистые конструкты», которые заставляли плясать в сознании сгустков образы-конфетти.
Сгустки разрастались, их конструкты становились очень ветвистыми, а внутри существ многозначительно задрожали струны. Последние имели доступ ко всем конструктам сгустка, они объединяли систему моделей и образов, словно городской центр, куда ведут все дороги и намерения.
Прекратилось бешеное заглатывание: теперь сгустки держались друг от друга на расстоянии, так как научились доставать конструкты иным способом. Когда сгусток сообщался с ближайшим товарищем, он приводил в действие его струны с помощью вибрации своих внутренних струн. Как пианист играет на своем инструменте, так сгустки взаимодействовали со струнами товарищей, вкладывая в разные послания различные «мелодии». Только «мелодии» эти обрастали смыслом, так как струны сгустков-адресатов вибрировали в определенной последовательности, получая информацию о конструктах сгустка-адресанта. В Лаборатории котировался особый струнный алфавит.
Когда несколько сгустков налились информацией, они смогли использовать свои конструкты для плетения. Внутреннее зрение сгустков совершенствовалось. Оно напоминало человеческие сны, но не черпало визуальную информацию через органы чувств. Вместо этого струны существ получали доступ ко всему сущему. «Видели» сгустки и символические стены Лаборатории. И плели они мосты над темными прудами небытия, и принимали всевозможные формы, и строили сооружения, полные грез и сложных узлов, пока жадность до синтеза не натолкнула их на нечто большее.
Долго ли, коротко ли, стали они плести целые миры из ниточек-струн и частиц многовариантности, налитых информацией. И сплетались миры парадоксальные, в которых бы ни выжила даже самая примитивная бактерия, и получались более сложные – где жили ползающие и летающие, несущиеся со скоростью света и неподвижные…
И стали разлетаться вокруг ошметки-лоскутки информации, словно новогодние фейерверки. И были особо страстные создатели, как сгусток #2385, который послал товарищам мощный сигнал, шевеля тысячи струн сразу нескольких десятков сгустков вокруг. Он оповещал, что создаст непревзойденных существ – они будут так же одержимы синтезом, как и сгустки, только напомнят символические стены, имеющие форму и цвет.
Нашел сгусток свободный закуток в символических стенах Лаборатории, абстрагировался от струн товарищей и принялся вытягивать из себя множество конструктов, сплетая из них пестрые локации. Пока плел сгусток один только сложный пейзаж, другие сгустки успевали сплести по десять миров, и впервые осознал сгусток, что такое сравнение и спешка, и нетерпение. Он не выдерживал и вырывался на волю, к другим сгусткам, и плавал среди них жадно, получая новые и новые конструкты. Возвращался и плел снова.
Стал сгусток проводить параллели, задумался: создаст он существ сознательных, существ развивающихся. Что если зададутся они вопросом: откуда все? Откуда клетки, откуда живой код и все разнообразие вокруг? Решил сгусток, что надо сделать так, чтобы его детища развивались постепенно и ставили вопросы также постепенно, гораздо медленнее сгустков, и чтобы делали это они по-своему, чтобы у сгустков был новый материал для плетения.
И решило существо, что все должно эволюционировать: и материя, и мысль. Синтезировал сгусток, с долей зависти отмечая, что товарищи создали уже сотни миров, и сплел несколько отдельных моделей и локаций, чтобы увидеть, как примерно все будет эволюционировать. Он заложил в новый мир резерв гибкости – это был танец частиц многовариантности.
Струны внутри нетерпеливо дрожали, когда сгусток занимался главной моделью. Он сжал всю информацию под гибкой оболочкой в одну концентрированную точку и запустил модель. Мир начал расплетаться, распускаться, словно цветок в растущем пузыре.
Создавая новый мир с нуля, сгусток заложил в его основу тот хаос частиц многовариантности, что бередил его сознание. Он отдал миру значительную часть своих конструктов и струн, тщательно следя за роковым влечением вещества и антивещества, за количеством воссоздаваемой материи – будто плел свою Вселенную из нитей разной толщины, то пропадающими, а то появляющимися вновь, дабы подсказать создателю о прочности плетения. Разные частицы многовариантности сливались в танце, разбегались и сходились вновь, образовывали конгломераты и неслись стремительными волнами, но все они помнили о своей гибкости, ожидали «приказа» и были готовы принять нужное положение, словно бусинки, которые можно вынуть из куска пластилина в одном месте и вставить в другое.
Струны, считывающие разнообразные танцы частиц многовариантности, сконцентрировались в информационно заряженных и потому «тяжелых» черных дырах. Без посредников – черных дыр – считывание усложнялось, информация затапливала сознание сгустка.
Теперь сгусток наблюдал. Внутри дрожало-выстреливало ревнивой струнной очередью. Пока один из его товарищей создавал по десять миров, в его мире первые создания выходили из воды на сушу. Вот уже появились первые прямоходящие существа, еще пару миров вспыхнуло поблизости – и зароились в головах двуногих теории.
Сгусток мог ускорить рабочее время, но не хотел упустить ни одной детали. Он проматывал лишь некоторые этапы эволюции и останавливался на самых неоднозначных, словно сидел перед домашним кинотеатром, растягивая мысленно самые ностальгически-заряженные моменты.
Поначалу сгусток ликовал. Он бешено носился среди товарищей, настойчиво улавливая их конструкты и убеждаясь, что никто еще не создал ничего подобного. Соседние сгустки в основном создавали миры-островки, обрывающиеся в бесконечность. Эволюция здесь была выборочной, экологическое и пищевое равновесие требовало вмешательства сгустков. Никто из товарищей не додумался расплести мир из одной концентрированной точки. Никто не продумал каждую его веху, каждую метаморфозу, не сделал мир саморегулирующимся.
И почувствовал сгусток себя особенным.
Особенным и обособленным. Он уже не спешил делиться конструктами с товарищами, лишая их материала для строительства.
Сгусток все больше сторонился товарищей и все ревностей относился к созданному миру. И все же бессознательные вибрации говорили: раскройся им, покажи, что ты первый, покажи, как ты преуспел!
Между тем, сгустку надоело лишь наблюдать, и он решил создать систему миров. Он сплетался с миром, полным цветов, запахов, чудесного считывания, идей и тенденций и останавливался на категориях. Это были частички конструктов, из которых сложно создать полноценный мир, но сгустку нужно было создать хоть что-то. И он выбирал любопытные категории основного мира, брал подобные из своего запаса и плел вокруг сложного мира новые миры, более простые. Многие из них не эволюционировали, а сплетались готовые: ничто не расширялось, рождаясь из концентрированной точки.
Более богатая информационная система притягивала к себе категории естественно, потому несколько миров вращались вокруг стержневого мира, словно планеты вокруг звезды. Так было и в мире сгустков – информационно-наполненные влекли к себе менее сложных и вторые, словно нелепые голодные акулки, отрывали по небольшому конструкту. Не отбирали, но словно копировали, спеша применить новые знания в конструировании домов грез и миров. Их струны голодно натягивались, желая притянуть материал, который оживит как внутреннее зрение, так и страсть к синтезу.
Но вернемся к нашему сгустку. Он все чаще сливался с миром: с суммой электромагнитных полей, генов и ионных каналов, которые хоть как-то могли запечатлеть кондиции этих неуловимых и свободных существ – людей. Сначала он не мог разделить образы, ощущая сразу сотни душ, словно запах одного огромного букета. Для обитателей лаборатории жизнь человека была коротка, как для людей срок существования поденки. Даже рабочее время считывания, растянутое, как резина, не позволяло хорошо вчитаться-вглядеться в плеяду образов. Пока сгусток учился считывать отдельные образы, на земле прошло десять лет. Но вот он смог различать индивидуальные оттенки: информационное биение холериков и сангвиников, спокойных и одержимых, самодостаточных и цепляющихся за окружение.
Сгусток все реже выплывал из своего ревностно оберегаемого закутка к товарищам. Стены Лаборатории были изоляторами, позволяющими другим струнам не нарушать покой синтезирующего или созерцающего. Став отшельником, сгусток все больше и больше варился в своем мире, сливался с его масштабами, вибрациями, категориями…
Люди привлекали его своей оформленностью: однажды сгусток осознал, что в большей степени ассоциирует себя с ними, запертыми в своей индивидуальности, чем со свободно делящимися конструктами товарищами.
И однажды плетущее существо решилось.
Сгусток слился с миром в поисках подходящего образа. Уцепился сознанием за струны внутри черных дыр, которые были посредниками в считывании. Последние стягивали к себе пространство и делали его похожим на другие, длинные струны, чувствительные к малейшим изменениям. Это напоминало паутину, в центре которой находился паук, чувствующий малейшие вибрации и изменения в своем недобром царстве. В каком-то смысле они были живыми, только если можно четко разграничить живое и неживое.
Выделил сгусток один из образов, душу, готовую оторваться от мира – человек должен был умереть. Плетущее существо осознало это, сопоставив обстановку и состояние человека. Сгусток живо принялся считывать образ, подмечать различные детали, используя внутреннее зрение. Время для сгустка замедлилось, упрощая считывание.
На волоске от гибели девушка пульсировала как бешеная. Пульсировала вся ее душа – существо, состоящее из частиц многовариантности. Жизнь теряла равновесие и должна была свалиться в котел смерти и хаоса. Сгусток составлял образ женщины из отдельных кусочков: вот уникальная пульсация души, вот цвет глаз, такого цвета леса, луга, болотистые водоемы, подсвеченные солнечным светом, вот тонкие и живые руки, что теперь повисли жалкими обрывками каната…
Некоторое время сгусток считывал ее, а потом оформился.
Но что-то пошло не так.
Считывание подцепило еще один образ, что содержал элементы предыдущего, будто долго питался теми же конструктами. Так бывает у людей, что переживают одно и то же событие и много думают друг о друге, мысленно сращиваясь.
Это был молодой мужчина с раскосыми глазами, крючковатым носом и грустным лицом.
***
Скоро творческий процесс сошел на нет: мысли налились тяжестью, появилась тревога. Хотелось обернуться и проверить, нет ли кого за спиной.
Оглянувшись, я убедился, что тревога не была пустой. Что-то отозвалось во мне, когда Ми-и-ё-ё появилась рядом. Уж не те ли самые струны?
Как долго она стояла у меня за спиной? Ми-и-ё-ё вполне могла стоять часами не шелохнувшись – в этом я не сомневался.
Я сердито сдвинул брови. Ми-и-ё-ё почти никак не изменилась с последней нашей встречи. Темно-зеленое закрытое платье, скрывавшее надсадную худобу, сменило привычный траур. Пожалуй, все.