Николай Александрович Добролюбов
Непостижимая странность

Полная версия

Вот мы написали уже довольно много, даже, может быть, слишком много страниц, а между тем нимало не подвинулись в решении заданного самим себе вопроса, отчего же это Бурбоны так внезапно и с такой неимоверною быстротою утратили свое королевство? Мы не ленились на изыскания; мы заглядывали и в творения либералов и в апологии людей благочестивых и добропорядочных; мы пересматривали одно за другим все условия, каким обыкновенно приписываются все беспорядки и смятения в государствах Западной Европы; мы взвешивали силу оппозиции, которая могла существовать в королевстве Обеих Сицилии, сравнивали ее с силою правительства Бурбонов и постоянно находили, что для торжества этой оппозиции не было никаких элементов. Повторим еще раз результаты изложенных нами фактов. Народ неаполитанский в своей массе не понимал политических нрав и желал одного: оставаться постоянно под отеческим управлением Бурбонов. По своему характеру – народ этот кроток, беспечен, доволен малым, религиозен и в высшей степени покорен. Ясно, что управлять таким народом дело самое легкое; а чтобы восстановить его против существующего порядка, для этого надо употреблять неимоверные усилия и возиться с ним много и долго, может быть больше, чем со всяким другим народом на свете, да и то без особенных надежд на успех. Но, положим, злоумышленники хитры и сильны, они всем пользуются, все пускают в оборот… Какие же средства имели они в Неаполе? Мы видели, что никаких; напротив, все обычные революционные орудия обращены были здесь против них же самих. Они не могли ничего делать посредством религии: в Неаполе не было разницы вероисповеданий, не было религиозных сект, совесть народа находилась под непосредственным влиянием католического духовенства и особенно иезуитов, бывших всегда сильными и деятельными союзниками бурбонской системы управления. Религиозное чувство народа постоянно приучаемо было к тому, чтобы смотреть на врагов королевского абсолютизма как на врагов самого бога и его церкви. Это же воззрение проводилось постоянно и в воспитании, которое находилось тоже в руках иезуитов. Таким образом, злоумышленники не могли проводить своих идей и в школьном образовании молодого поколения. Возмущать умы общества и раздражать страсти посредством книг и статей – тоже не было никакой возможности: литература вся была в руках правительства; за нею смотрели полиция и иезуиты, и в ней, натурально, не могло появляться ничего, что бы хотели высказывать люди, злоумышлявшие против установленного порядка. Напротив, вся литература была направляема по возможности к утверждению в умах убеждения в превосходстве и благодетельности этого порядка. Иезуиты не только цензоровали книги, они и сами сочиняли их; полиция не только следила за журналами, она сама издавала свою газету; Бланкини заменил Риччарди в издании «Progresso»… Беспокойные люди печатали дурные книги тайно и за границей, ввозили их контрабандой; но мы видели, что и это средство было очень слабо: запрещенные книги были доступны лишь немногим, а как только их распространение принимало характер сколько-нибудь значительный, полиция тотчас принимала свои меры, и тут и авторы, и читатели, и продавцы, и владетели таких книг были строго наказываемы за обман, ослушание и безнравственность. Столько же трудно было злоумышленникам действовать посредством живого слова: им не было и случаев к тому, по недостатку больших публичных собраний, да притом же за каждым словом их следила полиция и они могли по первому подозрению попасть в тюрьму. Что могли еще делать они в таких обстоятельствах? Последнее убежище – заговор, тайное общество. Но мы уже знаем, что людей злонамеренных и беспокойных было в Неаполе самое ничтожное количество: адвокаты, медики и еще кое-кто в этом роде… Остальное все было спокойно и довольно, не желало ничего лучшего. Кого же могли буйные либералы привлечь к своему обществу? Двух-трех юношей, сбившихся с пути и позабывших наставления религии и своих учителей! Недаром же и были так жалки и бесплодны многочисленные попытки заговоров при Фердинанде… Один раз (1848 год), пользуясь всеобщим волнением в Европе, либералы успели было взять перевес; но и то надолго ли? Народ сам показал себя враждебным к ним (по крайней мере так думают благоразумные люди), и власть короля была восстановлена во всей своей силе. А чтоб зловредные люди не продолжали возмущать умов, их вслед за тем захватили повсюду, где могли захватить, и предали суду. Иные из них погибли в темнице, другие сосланы на галеры, третьи изгнаны; некоторые успели убежать сами, а оставшиеся и найденные невинными, но все-таки подозрительными насчет образа мыслей, отданы под строжайший присмотр полиции. Могли ли они после этого продолжать свои коварные замыслы и волновать умы? Могли ли даже мечтать о торжестве своих беззаконных идей над законною властью Бурбонов? Не были ли они обессилены, поражены, уничтожены? Не поражались ли, не придавливались они всякий день, всякий раз, как только осмеливались обнаруживать свое существование?

Да, при конце царствования Фердинанда сила бурбонского правительства представляется нам прочно утвержденною, торжествующею над всеми противными началами, непоколебимою в своем могуществе. Ни один из элементов, считающихся вообще благоприятными волнениям и непокорству, не только не был развит, но даже, прямо можно сказать, – не существовал в королевстве Обеих Сицилии.

И между тем революция так быстро, так легко сокрушила трон Бурбонов, хотя новый король ни в чем не изменил режиму своего отца! Чем же объяснить эту странность? Должна же быть какая-нибудь причина этого удивительного явления?

Причин этих, читатель, приводят даже две: соглашаясь в том, что не либералы и злоумышленники, что не характер народа произвел падение Бурбонов, их противники говорят, что причиною революции были сами же Бурбоны с своей системою; защитники же их и сам Франческо, тоже признавая, что народ тут нимало не виноват и что либералы непричастны, – уверяют, что вся история была делом иностранного вмешательства.

Читатель может принять ту или другую причину; но мы просим у него позволения рассмотреть их обе в следующей статье.

II

Один из даровитейших писателей нашего времени есть, бесспорно, синьор Казелла, первый, последний и единственный министр бывшего короля неаполитанского Франческо II. Вся Европа читала его ноты и протесты, которым, конечно, позавидовал бы сам Меттерних, если б мог теперь чему-нибудь завидовать. При чтении этих нот мы всегда воображали себе синьора Казеллу в виде вдохновенного Архимеда, говорящим: «Дайте мне точку опоры вне Гаэты, и я всю Италию переверну по-своему». Но, к несчастью, желанной опоры он не нашел нигде, ни даже в императоре Луи-Наполеоне, которого так трогательно благодарил в одной из своих нот^{63}, справедливо получившей название «интродукции к лебединой песни». Все красноречие гаэтского министра было бессильно против вещественной силы «пьемонтских величьишек», по счастливому выражению графа Монталамбера^{64}. Пьемонт вероломно напал на своих собратий, покорил их и отнял все права у законного их короля… Очевидно, что с такими разбойниками делать нечего; они не послушают ни Казеллы, ни Монталамбера, ни самого святейшего папы. Но если с Пьемонтом нельзя сговорить, то в Европе никогда не бывает недостатка в людях степенных и благомыслящих, готовых с полным доверием прислушиваться к назидательным речам синьора Казеллы. Таким образом, мнения, им излагаемые, нашли в себе отголосок во всех легитимистских и в некоторой части либеральных журналов Европы. С половины сентября мы каждый день читали на разные лады повторяемые суждения о том, что неаполитанская революция и низвержение Бурбонов есть дело не кого другого, как пьемонтского правительства… Вопрос, над которым мы столько бились в нашей прошедшей статье, решался, таким образом, весьма легко и в то же время основательно. Все возможные соображения, все факты прямо указывали на это решение.

В самом деле, припомните ход событий. Политика Пьемонта всегда была весьма честолюбива. Из честолюбия, и только из одного честолюбия, чтобы показать, что «и она тоже сильна», Сардиния сунула нос в Крым. Ее армия остроумно была названа у нас «сардинкою», но это не помешало Пьемонту играть известную роль на парижском конгрессе. Еще тут он заявил свои честолюбивые замыслы, сделав донос на прочих итальянских властителей, и между прочим на короля неаполитанского и на папу^{65}. Затем, пьемонтское правительство пользовалось всеми случаями погубить остальные итальянские династии: вопреки настояниям Австрии, развивало у себя либеральные нововведения и дозволяло беспорядки, давало приют людям, изгнанным из Неаполя, Флоренции, Рима и пр., совалось с своими советами и к папскому правительству и к герцогам и не упустило случая дать наставление даже юному королю Обеих Сицилии, при самом вступлении его на престол. Словом, во всех действиях Пьемонта издавна заметно было желание поставить в Италии свое влияние на место австрийского. Сначала сардинское правительство (то есть правильнее – министерство, ибо Виктор-Эммануил тут остается ни при чем, вся сила в Кавуре) думало успеть легко и потому действовало только убеждением, сохраняя личину законности. Но видя, что никто из законных властителей не поддается на лукавые внушения и не располагает быть вассалом Пьемонта, видя, что Австрия не думает отказываться от своей системы, туринское министерство не поцеремонилось прибегнуть к другим средствам, гораздо менее благовидным. Сначала призвало оно на помощь чужую державу^{66}: здесь была хоть тень законности. Но вслед за тем неразборчивость в средствах дошла у Пьемонта до того, что он решился действовать посредством революции!.. Таким образом произведена была революция в герцогствах, в Романье^{67} и, наконец, в Неаполе. И если кто виноват во всей пролитой крови, так это пьемонтское честолюбие…

Все это повторялось не только журналами, но даже некоторыми государственными людьми. Мы бы могли указать здесь, например, на графа Буоля, на генерала Ламорисьера и других; но они были заинтересованы в деле, подобно самому синьору Казелле, и потому могли быть не вполне беспристрастны^{68}. Но вот человек решительно посторонний, принадлежащий к стране либеральной, очевидец дела – лорд Нормэнби, известный своими открытиями относительно событий 1848 года во Франции и вообще в политической мудрости уступающих разве нашему господину Гаряинову: ^{69} спросите его хоть о тосканских событиях 1859 года! Кто произвел и поддержал революцию во Флоренции? Господин Бонкомпаньи, сардинский уполномоченный^{70}. Он мог отрекаться от участия в восстании, мог доказывать лорду Нормэнби, что он, говоря об итальянских делах, выказывает только полное их непонимание. Может быть, и точно лорд Нормэнби имеет об Италии понятие несколько одностороннее (как и о Франции 1848 года)… Но это нисколько не прикрывает Сардинию: генерал Уллоа был из Турина прислан в Тоскану и от графа Кавура получал приказание и жалованье…^{71} В Модене и Парме то же самое: Фарини – пьемонтец, Фарини – кавурист, как известно, и между тем он вел все дело в этих герцогствах^{72}. Тоже и в Неаполе и Сицилии Гарибальди был орудием Кавура; все их видимое разногласие было просто маской… А между тем сицилийская экспедиция была приготовлена самим пьемонтским правительством, все действия Гарибальди были направляемы из Турина с разрешения Луи-Наполеона. И когда у Гарибальди не стало сил одному с своими скопищами бороться против верных войск короля Франческо, тогда Пьемонт сбросил маску и открыто пошел войною на соседнее правительство, с которым до тех пор не прерывал даже дружественных сношений…^{73}

Таков смысл последних нот министра Казеллы, таково мнение всех ультрамонтанских и части полуофициальных газет во Франции, таковы, кажется, мысли самой «Аугсбурской газеты»^{74}, а может быть, даже и «С.-Петербурских ведомостей». После этого все означенные газеты имеют, разумеется, полное право жестоко осмеять нас за то, что мы ищем вчерашнего дня, добиваясь, отчего могла произойти такая быстрая и такая успешная революция в королевстве Обеих Сицилий.

Но при всем нашем уважении к проницательности благомыслящих газет, мы на этот раз не очень спешим удовлетвориться их мнением. Нам кажется, что как ни сильно честолюбие пьемонтского министерства, но боязнь революционных беспорядков в нем еще сильнее. Оно желает владеть Италией, но с помощью средств благоразумных и законных. Оно понимает, что в союзе с революционерами оно, может быть, и достигнет единства Италии, но ничего не выиграет для своего собственного значения. Поэтому положительно можно утверждать, что если граф Кавур не упускает случая воспользоваться даже и революцией для расширения своего значения, то ни в каком случае не рискнет он сам на революцию. Это дело других людей, в отношении к которым граф Кавур играет ту же роль, как Меттерних в отношении к либералам времен Реставрации^{75}. Еще 25 лет тому назад Маццини писал, что Пьемонт должен быть увлечен на путь реформ «идеею о короне всей Италии»^[72], так точно как Неаполь должен быть приведен к этому силою. До сих пор события служили постоянным подтверждением этих предвещаний; но в них же самих нетрудно видеть и полное оправдание Пьемонта от сообщничества с революционерами… Впрочем, мы на этот счет распространяться здесь не будем, потому что об отношениях сардинского министерства к итальянской революции «Современник» уже несколько раз говорил в «Политическом обозрении». Здесь мы прибавим лишь несколько фактов, преимущественно для тех тонких политиков, которые видят во всем двойные и тройные интриги и, не довольствуясь тем, что актеры играют комедию, уверяют часто, что они только представляют, будто играют комедию, а в самом-то деле совершают что-то другое.

Дипломатическая комедия, разыгрываемая Сардинией на тему уважения к международному праву, трактатам и династической законности, совершенно ясна; не менее ясна и другая комедия, исполняемая Пьемонтом против людей, которым он одолжен своим теперешним могуществом, и против надежд народа, прибегшего к покровительству Пьемонта. Но тонкие политики этим не довольствуются: им непременно нужно, чтоб дело было запутано так, как во второй части «Мертвых душ» русский юрист запутал дело Чичикова. Они довольны, по-видимому, только тогда, когда уж разобрать ничего нельзя и смысл человеческий решительно теряется. Но мы хотя и представляем из себя некоторое подобие Кифы Мокиевича, однако же никак не желаем иметь подобный результат для своих размышлений. От этого мы никак не хотим и не можем допустить, чтобы пьемонтское правительство руководило неаполитанской революцией и для прикрытия делало всякие пакости Гарибальди и его сподвижникам. Это можно было говорить еще, когда в кавуровских журналах уничтожали Гарибальди при самом начале его экспедиции, когда задерживали его отправление^{76}, не выдавали принадлежащих ему денег, велели стрелять в его волонтеров;^{77} можно было на этом настаивать, когда в Сицилию послан был Ла Фарина^{78}, когда Виктор-Эммануил писал к Гарибальди настоятельные письма, чтоб он не ходил на Неаполь, когда Кавур спрашивался у Луи-Наполеона, можно ли ему отвергнуть поздний союз с Неаполем, когда Гарибальди изъявлял желание, чтоб Кавур оставил министерство^{79}, а Кавур в парламенте возбуждал вопрос, можно ли вотировать адрес Гарибальди, как человеку, заслужившему признательность отечества… Все это могло считаться комедией, пока была возможность утверждать, что в видимом нерасположении министерства к деятелям неаполитанской революции нет ничего существенного, что это только так – личина. Но вот прошло еще два месяца с лишком, и комедия зашла уже слишком далеко. Гарибальди остановлен в своих замыслах на Рим и Венецию, Неаполем управляет Фарини, Сицилией – Ла Фарина, Кавур объявляет Европе, что он хочет водворить порядок, с Римом заводятся сношения, Австрию рассчитывают заставить, с помощью императора Луи-Наполеона, продать Венецию. Неужели и после этого еще можно упрекать сардинское правительство в революционных наклонностях? А с другой стороны – партия, руководившая революцией в Сицилии и Неаполе, со дня на день становится более недовольною Пьемонтом. Ее журналы и брошюры чуть не каждый день открывают новые факты, бросающие на сардинское министерство очень невыгодную тень. Относительно экспедиции Гарибальди они публикуют подробности, ясно доказывающие, что пьемонтское правительство всеми мерами старалось задержать и не допустить ее^[73]. В самых популярных изданиях, в календарях, в карикатурных листках стараются объяснять народу, как вредны были и продолжают быть люди кавуровской компании – i moderati^[74], как их называют в насмешку, – для дела освобождения. Самое вторжение Пьемонта в папские владения объясняют без всяких околичностей желанием Кавура поддержать свою популярность, которая начала сильно шататься от его вражды с Гарибальди^[75]. В оправдание себя Кавур тоже печатает статейки и пускает в ход брошюры, иногда составленные довольно искусно. Но они не остаются без ответа. Так, например, один адвокат (то есть человек из сословия по преимуществу революционного, по уверению г. Гондона и подобных), по имени Карло Боджио, издал брошюрку «Cavour о Garibaldi?» и, выхваляя как будто бы Гарибальди, в то же время очень ловко дает понять, что это храбрый безумец, который ничего прочного сделать не может, и что уж если выбирать между ним и Кавуром, то необходимо довериться политической мудрости графа. В ответ на это тотчас явилась брошюра Анджело Броффгрио, не без едкости доказывающая, что «политическая мудрость» графа может увеличить значение Пьемонта какими-нибудь новыми сделками, вроде продажи Ниццы и Савойи^{80}, но никогда не устроит единства Италии^[76]. Это же каждый день повторяется в журналах партии, искренно приверженной к Гарибальди. Они всеми силами стараются исправить ошибку общего мнения, приписывавшего пьемонтскому министерству большое участие в проектах и действиях Гарибальди. В начале декабря «Il Diritto» говорил по поводу книги Пианчани: «Все помнят отправление Гарибальди в Сицилию. Кто не утверждал, кто не клялся тогда в Пьемонте, что экспедиция Гарибальди замышлена по согласию с Кавуром, что Ла Фарина доставлял в Геную оружие и деньги, что Кавур дал великому человеку (то есть Гарибальди) самые существенные пособия? Немногие знавшие и осмеливавшиеся утверждать противное были осмеяны, обвиняемы во лжи, оскорбляемы – как случается всегда с теми, кто решится говорить истину пред обманутой толпою. Но теперь истина известна…» и пр. Затем следуют факты и выдержки из книги Пианчани, которых мы не станем касаться. Но из приведенных слов очевидно, что если теперь Кавур желает распространить слух о своем участии в деле освободителей Италии, то они сами всячески хлопочут, чтобы раскрыть глаза заблуждающимся, которых, как видно, немало в самой Италии… Все это уж не походит на комедию. Наконец, всего убедительнее против мнения о том, будто неаполитанская революция была организована Пьемонтом, говорит положение, принятое теперь самим Гарибальди^{81}. Не говоря обо всех последних событиях, укажем следующий факт: почти по всех городах Италии (исключая, может быть, Турина). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .